Чтение 12–й страницы книги ~Месяц вверх ногами~

за столами,

Я хочу, чтоб вас знали.

Вы, которые сами никогда

ничего не создали,

Вы играете с моим миром

как с игрушкой.

А потом вы поворачиваетесь

и убегаете,

Когда пушки начинают стрелять.

Вы, как всегда, лжете

и обманываете,

Как будто мировую войну может

кто то выиграть,

И хотите, чтоб я поверил в это.

Я вижу вас насквозь -

Ваши мозги за черепными

коробками,

Вашу кровь, как сточную

воду.

Вы прячетесь в ваших особняках

и ждете,

Чтоб наша смерть принесла

вам

Побольше прибыли.

Вы родили самый ужасный страх -

Страх рожать детей.

Вы угрожаете моему ребенку,

Еще не рожденному.

Вы скажете, что я молод,

Но я знаю, что даже Христос

Не простил бы того, что

делаете вы.

Никакие деньги, никакие пожертвования

Не могут купить вам

прощения,

Когда смерть придет к вам.

Я надеюсь, что вы погибнете,

и скоро

Я пойду за вашим гробом,

И буду следить, как вас уложат

в могилу,

И буду стоять, пока не увижу,

Что вас зарыли.

Это грубый подстрочник. В оригинале это отличные стихи,
песня с четкой мелодией. Больше всего я жалел, что у меня нет с
собой магнитофона, простого, маленького, как фотоаппарат,
магнитофона, чтобы потом можно было снова услышать этот вечер в
подвале. Тогда вы могли бы понять, чем он отличается от любого
нашего концерта.

У нас пропагандируют песни о мире, их поощряют, издаются
песенники, выпускаются пластинки. У нас они исполняются
повсюду, порой слишком часто. Для Кивена Путча его песни -
личный протест, их никто не поощряет, не пропагандирует, они не
приносят дохода. Они звучат из подвалов, наперекор власть
имущим, речам министров, всему тому, что зовется
государственной пропагандой.

Он пел песни о забастовке стригалей, о Джоне, вернувшемся
с войны: "Где твои ноги, Джонни, ты уже не танцуешь...".

Здесь песни борьбы за мир и звучат иначе, чем у нас. Они
воспринимаются как поступок. В них слышен вызов, дерзость, они
борются с приевшимися песенками, день и ночь журчащими по
радио, телевизору, из сотен тысяч транзисторов, со всех эстрад
кабаре, дансингов, на всевозможных шоу и ревю.

И аплодисменты тут были другие. Концерт кончился, мы вышли
на улицу, подождали Кивена. На улице он выглядел обыкновенным
парнем, никак не скажешь: это певец. Сколько раз я наблюдал
превращение, которое происходит с артистом: только что он
блистал на сцене, недосягаемый, ни на кого не похожий, и вот он
на улице, неотличимый от усталых прохожих.

Нас познакомили. Мы стояли, улыбались, хвалили песни,
опять улыбались.

Было жаль расставаться, тем более что расставаться
приходилось навсегда. В Австралии каждая встреча была
единственной, каждое прощание - навсегда.

Кивен устал - в этот вечер состоялось два выступления. Был
час ночи, и все же, нарушая все правила приличия, мы не хотели
расставаться, у нас было такое чувство, что вечер не кончен.
Надо доверять своему чувству, - оказалось, что и у остальных
такое чувство, все обрадовались, и Кивен обрадовался, и даже
наш чинный Джон Хейсс обрадовался.

- Поехали, - сказал Кивен.

Мы не стали его спрашивать, куда. Мы кружили за ним по
пустым улицам Сиднея. Остановились у низкого темного коттеджа.
Кивен постучал в окно, зажегся свет, замелькали тени. Кивен
исчез, потом появился, мы пошли за ним.

Молодая женщина сворачивала матрац, на полу ее муж,
огромный, о котором нельзя было сказать, чего в нем больше -
высоты или худобы, натягивал на себя рубаху. Ясно, что мы их
разбудили. Они принимали нас мужественно, с тем
гостеприимством, какое могут оказать очень хорошие люди,
которых подняли с постели.

Парень протянул нам руку:

- Дейлин Эфлин.

Рука у него была огромная. У него все было огромное:
рубаха, голос, черты лица, улыбка. Он был певец, так же как и
Кивен. Жена его достала из шкафа все, какие были, бутылки с
остатками вина, потом мы вместе с хозяевами принялись варить
кофе, потом начались песни. Дейлин пел ирландские песни, песни
пастухов, песни протеста. Это были песни против воинской
повинности, против военщины, песни студентов, не желающих идти
в армию. Когда Дейлин уставал, его сменял Кивен. Они пели
разно, их нельзя было сравнивать и решать, кто лучше. Голос
Дейлина был для площадей - медленный, мощный голос, который
ничто не могло заглушить. Вдруг он запел наши советские песни.
Мы пробовали подпевать ему, но где-то в середине оставляли его
одного, поскольку оказалось, что ни одной песни мы не знаем до
конца.

Джон Хейсс, как самый старший среди нас, сидел на
единственном стуле. Джону было много за шестьдесят, и мы
боялись его переутомить. Но он разошелся. Было три часа ночи, а
он и не думал о сне. Он сидел сияющий и удивленный. За
последние два дня его удивление нарастало. Он менялся у нас на
глазах. Поначалу это был вполне респектабельный господин,
который любезно сопровождал нас, как президент "Феллоушип"
писателей Сиднея, он поехал с нами на собачьи бега, на которых
он никогда не бывал, он вместе с нами впервые посетил Новый
театр, потом этот подвал и теперь Дейлина. Он вдруг открыл для
себя Сидней, о котором он и не подозревал, хоть прожил тут всю
жизнь.

Кивен Путч, Дейлин, Рольф - в Сиднее появляется все больше
таких певцов, выступающих во всяких рабочих клубах, кафе,
подвальчиках. Иногда они сами сочиняют песни, перекладывают на
музыку стихи австралийских поэтов.

В Перте мы познакомились с певцом Джозефом Джоном. Он
подошел к нам на собрании писателей и подарил несколько своих
пластинок. Посреди разговора Джозеф вдруг встал и запел во весь
голос. Без аккомпанемента. Ни с того ни с сего. От полноты
чувства. Вскоре мы привыкли к тому, что он может петь в любой
обстановке, по первой просьбе и без всякой просьбы. Он пел за
рулем в машине, он пел у себя дома и ночью в парке. Он пел
песню в память Альберта Наматжиры, песни строителей,
золотоискателей, песни солдат.

- Это ведь не совсем мои песни, - говорил он, - я пою то,
что подслушал у костров, на дорогах страны.

Он был охотником, шофером, каменщиком, дорожником и всегда
- певцом. Его очень интересовало, есть ли у нас что-то похожее.
Я вспомнил Окуджаву, Городницкого, Матвееву, Высоцкого... Я сам
не ожидал, сколько их набиралось, а скольких я не знал, только
слышал песни где-то у лесных костров, под гитару, в субботних
электричках. Я вспомнил свой разговор с одним очень известным,
очень благополучным, очень круглым поэтом. С какой яростью он
поносил эту бесприютную песню.

- Да, - вздохнул я, - конечно, есть... Джозеф не понял
моего вздоха. Ну и бог с ним. Врать я не хотел, и правду
говорить я тоже не хотел.

"ОДНОРУКИЙ БАНДИТ"