дивизиона. Из боя по голосу не таким он представлялся маленьким.
бою нервные. Ты не обижайся, нельзя.
качался. И трудно было дышать.
просил, плохо слыша свой голос:
подпирал плечом, взваливал его на себя:
распустил ремешок на брюках.
совсем жалобный.-- Да отойди же.
Но и это готов был перенести, только б не стыд. А старшина, дыша махоркой и
водочкой, повторял: "Чего там!"-- и не обидно, охотно, просто обходился с
ним.
"ты".-- Неужли не помог бы? Тут друг дружке помогать надо как-либо.
штаны -- у Третьякова уже и сил не осталось сопротивляться, оправил
гимнастерку, поглядел на командирский ремень у себя в руках, на пряжку со
звездой, застеснялся:
прибыло, то им и найдено. Лежал, знаю.
не знай где.
было жалко. Чего-то совсем другого по-человечески было жаль. Да и это уже
становилось безразлично. А тот радостно засуетился, запоясывал его своим
ремнем, говоря невнятно:
смазать...
легкостью:
Сквозь лес прозрачное светилось зарево: красное зарево, черные деревья на
нем. И всюду под деревьями лежали, сидели, шевелились на земле раненые.
Погромыхивало. Из палатки невдалеке выводили перевязанных, свежие бинты на
них резко белели. И пока санитары, ступая меж людьми, выбирали, кого
следующего взять, раненые с земли смотрели на них, стоны становились
жалобней. Вынесли человека на носилках. Брезентовый полог проехал по нему от
сапог до головы в бинтах.
отдаляться, проваливался... Вздрогнув, он просыпался. Сердце колотилось с
перебоями. Он знал: спать нельзя. Это как на морозе: заснешь-- не
проснешься. И крепился, чтоб не заснуть. А в нем слабело все, сердце уже не
билось, дрожало. Он чувствовал, как жизнь уходит из него. Один раз услышал
над собой голоса:
Во! Идти можешь?..
поднял, сунул ему в карман шинели.
человек, поддерживая одну руку свою другой рукой, смотрел сверху, как сестра
вытягивает пинцетом у него из локтя, из черной дыры, пропитанный коричневый
бинт.
остриженная круглая голова, вместо виска и скулы-- масленые сгустки крови,
сплошная рана. Никелированными щипцами врачи копошатся в ней, вынимают
что-то, звякает металл в тазу под столом. Глаза человека, блестящие сильно,
черные, нерусские в разрезе, смотрят перед собой отдельно от боли, отдельно
ото всего, а желтая нога, вылезшая из-под простыни, дрожит мелкой дрожью.
положили. Хирург у отодвинутого полога курил из чужой руки. Свои руки в
перчатках держал поднятыми на уровень плеч. Завязанный по глаза нагнулся
сверху, маска притягивалась дыханием, обозначая рот, нос, притягивалась и
отпадала. Чем-то тупым повели по телу. Звякнул металл в тазу. Опять будто
тупым скальпелем провели, тело само сжималось от ожидания боли. Еще
несколько раз звякало в тазу. И-- резанула боль.
сердца, задохнулся.
ему бинтом лоб, лицо. Один раз близко возникли глаза хирурга, глянули зрачки
в зрачки. Что-то сказал. И просторней вдруг стало сердцу.
одеялом он продрожал полночи. Закроет глаза и опять видит: бегут согнутые
пехотинцы в сухой траве, впереди стеной-- черная туча, гимнастерки на
пехотинцах и трава-- белые. А то вдруг видел, как дрожит на операционном
столе желтая нога, каменно напрягшаяся от боли, со сжатыми в щепоть
пальцами.
как бил его там, под обстрелом, на гиблом этом поле, а тот повалился на
спину, мигает, заслоняясь руками. Ведь это последнее, что было у того в
жизни: как били его. На черта он взял себе это на душу!.. И еще палец на
руке, безымянный,-- отрубленный, как у мамы...
противотанковым рвом. Что-то заклубилось в ней, как пыль закрутило смерчем.
Покачиваясь, оно приближалось. И вдруг со сладкой болью в груди все в нем
раскрылось навстречу:
чувствовал ее, как дыхание на щеках.
может сказать ей это и ничего между ними не стоит, он устремлялся к ней, а
его тянули за плечо, не пускали, оттягивали назад. Он дернулся с болью и
проснулся. В сером рассвете чья-то забинтованная голова, как белый шар,
качалась над ним.
слез.
началась суета. Санитары срочно поили раненых горячим чаем, подбинтовывали,
проверяли повязки. Несколько раз, взволнованный, заходил врач. Что-то
готовилось. Наверное, отправка в тыл.
вровень с росой. Холодное солнце поднялось и стояло над лесом. Раненые
прислушивались к недальнему громыханию боя, шевелились беспокойно на соломе,
застеленной плащ-палатками.
противотанковых пушек. Обеих рук у него не было выше локтей. Третьяков
чувствовал парной, железистый запах его крови, пропитавшей бинты в тех
местах, где кончались обрубки рук. Поддерживал комбата под спину боец его
батареи, тоже раненный в этом бою, поил чаем из кружки, кому-то рассказывал
за его спиной, как пошли на них немецкие танки, как все получилось.
бы без рук комбат теперь уже и не слышит, и кружкой не попадал ему в губы. А
тот сидел, ждал покорно.-- Как ему без рук? Без рук он и на хлеб себе не
заработает,-- все так же при нем, как без него, говорил боец.
горбинкой, глаза навыкате, рыжеватые пониклые усы на бескровном лице. Отчима
оно напомнило Третьякову, только тот усов не носил.
тенями, двинувшимися впереди них по земле, толпой вступили в палатку
несколько офицеров. Первым-- полковник в орденах. Из-за голов испуганно
выглядывал врач.
траншею?-- Молчание было некоторое время. Полковник ждал. Шелестом прошло по
раненым:
Ильин Андрей
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Глуховский Дмитрий
Самойлова Елена