Чтение 12–й страницы книги ~Белое облако Чингисхана~

переброситься несколькими словами.

- Где он? - тихо шепнула Догуланг, торопливо перекладывая ребенка от
одной груди к другой, хотя понимала, что Алтун не могла знать того, чего не
знала она сама.

- Не знаю, - ответила та в слезах. - Думаю, далеко.

- Только бы! Только бы! - взмолилась Догуланг. Прислужница горько
покивала в ответ. Обе они думали об одном - только бы удалось сотнику Эрдене
скрыться, ускакать подальше, исчезнуть с глаз долой.

За юртой послышались шаги, голоса:

- Ну, тащи их! Волоки!

Вышивальщица в последний раз прижала ребенка, горестно вдохнула его
сладковатый запах и дрожащими руками передала его прислужнице:

- Пока проживет, присмотри...

- Не думай об этом! - Алтун захлебнулась от комка слез и больше уже не
могла сдерживаться. Зарыдала громко и отчаянно.

И тут жасаулы поволокли их наружу.

Солнце уже поднялось над степью, зависнув над горизонтом. Со всех
сторон за скоплением войск и обозов, готовых двинуться в поход после казни
вышивальщицы, простирались сарозеки - великие степные равнины. На одном из
холмов сиял золотистый паланкин хагана. Выходя из юрты, Догуланг успела
увидеть краем глаза этот паланкин, в котором сидел сам хаган - недоступный,
как Бог, а вокруг паланкина развевались на степном ветерке расшитые ее же
руками знамена с огнедышащими драконами.

Чингисхану, восседавшему под балдахином, все было хорошо видно с того
холма - и степь, и войско, и обозный люд, а в вышине, как всегда, плыла над
его головой верная белая тучка. Казнь вышивальщицы задерживала в то утро
поход. Но следовало сделать одно, чтобы продолжить другое. Предстоящая казнь
была не первой и не последней казнью в его присутствии - самые различные
случаи ослушания карались именно таким способом, и всякий раз хаган
убеждался, что прилюдная казнь необходима для повиновения народа единому,
верховным лицом установленному порядку, поскольку и страх, и низменная
радость, что насильственная смерть постигла не тебя, заставляет людей
воспринимать страшную кару как должную меру наказания и потому не только
оправдывать, но и одобрять действия власти.

И в этот раз, когда вышивальщицу вывели из юрты и заставили ее взойти
на повозку для позорного объезда, люди, как рой, загудели, задвигались. На
лице же Чингисхана не дрогнул ни один мускул. Он сидел под балдахином в
окружении развевающихся знамен и застывших у древков, словно каменные
истуканы, кезегулов. Объявленная казнь на то и была рассчитана - всякий да
будет знать - даже малейшая помеха на пути великого похода на Запад
недопустима. В душе хаган понимал, что мог бы не прибегать к столь жестокой
расправе над молодой женщиной, матерью, мог бы помиловать ее, но не видел в
том резона - всякое великодушие всегда оборачивается худо - власть слабеет,
люди наглеют. Нет, он ни в чем не раскаивался, единственное, чем он был
недоволен, - что так и не удалось выявить, кто же был возлюбленным этой
вышивальщицы.

А она, приговоренная к смерти через повешение, уже следовала на повозке
перед строем войска и обозов, в разодранном на груди платье, с растрепанными
волосами - черные густые космы, сияющие угольным блеском на утреннем солнце,
скрывали ее бескровное, бледное лицо. Догуланг, однако, не склонила головы,
смотрела вокруг опустошенным, скорбным взглядом, - теперь ей нечего было
утаивать от других. Да, вот она, возлюбившая мужчину больше жизни своей, вот
ее запретное дитя, рожденное от этой любви!

Но людям хотелось знать, и они кричали:

- Кобыла, а где же твой жеребец? Кто он?

И самовозбуждаясь и ожесточаясь от неосознанного чувства вины, толпа
возопила, чтобы побыстрее освободить себя от низменного греха:

- Повесить суку! Повесить сейчас же! Чего тут ждать?

Устроители казни, должно быть, на то и рассчитывали, что
неистовствующая толпа сможет сломить дух вышивальщицы. От ханского окружения
отделился верховой, один из нойонов, зычноголосый, бравый вояка, готовый
ради хагана и на это дело. Он подскакал к скорбной процессии - повозке с
обреченной вышивальщицей и идущей рядом прислужнице с ребенком на руках.

- А ну, стойте, - остановил он их и, обращаясь к конным рядам, громко
выкрикнул: - Слушайте все! Эта бесстыжая тварь должна указать, от кого она
родила! С кем она путалась! А теперь скажи, есть ли среди этих мужчин отец
твоего ребенка?

Догуланг отвечала, что нет. Настороженный гул прокатился по рядам.

Повозка двигалась от сотни к сотне, а сотники перекликались:

- У меня не оказалось! Может, ловкач тот в твоей сотне?

Тем временем зычноголосый снова и снова требовал от вышивальщицы, чтобы
она указала на того, кто был отцом новорожденного. Вот снова повозку
остановили перед отрядом конников, и снова вопрос:

- Укажи, блудница, от кого ты родила?

Именно в этом строю, в голове отряда находился сотник Эрдене на своем
звездолобом коне Акжулдузе. Взгляды Догуланг и Эрдене встретились. В общем
гаме и суете никто не обратил внимания, как трудно отводили они глаза друг
от друга, как вздрогнула Догуланг, откидывая со лба разметавшиеся волосы,
как на мгновение вспыхнуло ее лицо и тут же угасло. И только сам Эрдене мог
представить себе, чего стоила Догуланг эта молниеносная встреча глазами -
какой радостью и какой болью обернулось для нее это мгновение. На вопрос
зычноголосого нойона опомнившаяся Догуланг, взяв себя в руки, снова твердо
ответила:

- Нет, нет здесь отца моего ребенка!

И опять никто не обратил внимание на то, что сотник Эрдене уронил
голову, но тут же усилием воли заставил себя принять невозмутимый вид.

А палачи были уже наготове. Трое в черных балахонах с закатанными
рукавами вывели на середину двугорбого верблюда, настолько громадного, что
всадник в седле головой доставал лишь до середины верблюжьего брюха. За
отсутствием леса в открытых степных пространствах кочевники издавна
прибегали к такому способу казни - осужденных вешали на верблюжьем межгорбии
- попарно на одной веревке или с противовесом, которым служил мешок с
песком. Такой противовес был уже приготовлен для вышивальщицы Догуланг.

Окриками и ударами палкой палачи заставили зло орущего верблюда
опуститься и лечь на землю, подобрав под себя длинные мосластые ноги.
Виселица была готова.

Барабаны ожили, слегка рокоча, чтобы в нужный момент загрохотать,
оглушая и вздымая души.

И тогда зычноголосый нойон снова обратился к вышивальщице, должно быть,
уже на потеху:

- Спрашиваю тебя в последний раз. Тебе, глупая потаскуха, все равно
погибать, и выродку твоему не жить! Как тебя понимать все-таки, неужто ты не
знаешь, от кого понесла? Может, поднатужишься, припомнишь?

- Не помню, от кого. Это было давно и далеко отсюда, - отвечала
вышивальщица.

Над степью прокатился грубый утробный мужской хохот и злорадный женский
визг.

Нойон же не унимался с вопросами:

- Так выходит, как понимать, - на базаре где приспособилась, что ли?

- Да, на базаре! - вызывающе ответила Догуланг.

- Торговец или скиталец? А может быть, вор базарный?

- Не знаю, торговец, или скиталец, или вор базарный, - повторила
Догуланг.

И опять взрыв хохота и визг.

- А какая ей разница, что торговец, что скиталец или вор - самое
главное на базаре этим делом заняться!

И тут неожиданно в рядах воинов раздался чей-то голос. Кто-то сильно и
громко крикнул:

- Это я - отец ребенка! Да, это я, если хотите знать!

И все разом стихли, все разом оцепенели - кто же это? Кто это
откликнулся на зов смерти в последнюю минуту, навсегда уносившую с собой не
выданную вышивальщицей тайну?

И все поразились: пришпоривая своего звездолобого коня, из рядов выехал
вперед сотник Эрдене. И, удерживая Акжулдуза на месте, снова повторил
громко, оборачиваясь на стременах к толпе:

- Да, это я! Это мой сын! Имя моего сына - Кунан! Мать моего сына зовут
Догуланг! А я сотник Эрдене!

С этими словами на виду у всех он соскочил с коня, хлопнул Акжулдуза
наотмашь по шее, - тот отпрянул, а сам сотник, сбрасывая на ходу с себя
оружие и доспехи, отшвыривая их в стороны, направился к вышивальщице,
которую уже держали за руки палачи. Он шел при полном молчании вокруг, и все
видели человека, свободно шедшего на смерть. Дойдя до своей возлюбленной,
приготовленной к казни, сотник Эрдене упал перед ней на колени и обнял ее, а
она положила руки на его голову, и они замерли, вновь соединившись перед
лицом смерти.

В ту же минуту ударили добулбасы, ударили разом и загрохотали, надсадно
ревя, как стадо всполошившихся быков. Барабаны взревели, требуя общего
повиновения и общего экстаза страстей. И все разом опомнились, все вернулось
на круги своя, раздались команды - всем быть готовыми к движению, к походу.
И возглашали барабаны: всем быть, как все, всем исполнять свой долг! А
палачи немедленно приступили к делу. На помощь палачам бросились еще трое
жасаулов. Они повалили сотника на землю, быстро связали ему руки за спиной,
то же самое проделали и с вышивальщицей и подтащили их к лежащему верблюду;
быстро накинули общую веревку - одну удавку на сотника, другую, через
межгорбие верблюда, - на шею вышивальщицы и в страшной спешке, под
несмолкаемый грохот барабанов, стали поднимать верблюда на ноги. Животное,
не желая подниматься, сопротивлялось. Верблюд орал, огрызался, злобно лязгая
зубами. Однако под ударами палок ему пришлось встать во весь свой огромный
рост. И с боков двугорбого верблюда повисли в одной связке, в смертельных
конвульсиях, те двое, которые любили друг друга поистине до гроба.