трудно рождалось в человеке человеческое...
погружались в себя, в кружащие омуты подсознания, воскрешали в себе прошлое,
дух и скорби ушедших поколений, чтобы затем вознеслись, воспарили над собой
и над миром и нашли красоту и смысл собственного предназначения, - однажды
явившись в жизнь, возлюбить ее чудесное устроение. Эти десятеро пели так
самозабвенно, так богодостойно - быть может, сами того не ведая, что
пробуждали в душах высшие порывы, которые редко когда охватывают людей в
обыденной жизни, среди постылых забот и суеты. И оттого собравшихся
безотчетно переполняла благость, их лица взволнованны, у некоторых
поблескивали слезы в глазах.
подарить мне этот праздник, когда мое существование словно бы вышло на
вневременной и внепространственный простор, где чудодейственно совмещались
все мои познания и переживания, - и в воспоминаниях о прошлом, в сознании
настоящего и в грезах о будущем. И среди этих размышлений мне подумалось,
что я еще не любил, и тоска по любви, которая жила в моей крови и ждала
своего часа, дала о себе знать щемящей болью в груди. Кто она, где она,
когда и как это будет? Несколько раз я оглядывался невольно на двери -
возможно, она пришла и стоит там, слушает и ждет, когда я увижу ее. Как
жаль, что ее не было в тот час в том зале, как жаль, что невозможно было
тогда разделить с ней то, что меня волновало и питало мое воображение. И еще
я думал - только бы судьба не устроила из этого нечто смешное, такое, что
потом самому будет стыдно вспоминать...
утро, редко падающий снежок на бульваре, она, глядя мне в лицо улыбающимися
глазами, застегивает пуговицы на распахнутом моем пальтецe и что-то говорит,
а я бегу от нее, и она весело догоняет меня, и плывет над нашим городком
колокольный звон из церкви на пригорке, где в тот час служит мой отец,
провинциальный дьякон, человек, истово верующий и в то же время, как я
теперь догадываюсь, прекрасно понимавший всю условность того, что создано
человеком от имени и во имя Бога... А я, при всем сочувствии к нему, пошел
совсем иным путем, не таким, как он желал. И мне становилось тягостно от
сознания того, что отец ушел в мир иной в согласии с собой, а я мечусь,
отрицаю прошлое, хотя и восторгаюсь при этом былым величием, могучей
выразительностью этой некогда всесильной идеи, пытавшейся, распространяясь
из века в век, обращать души необращенных на всех материках и островах, с
тем чтобы навсегда, на все времена утвердиться в мире, в поколениях, в
воззрениях, сдерживая и отводя, как громоотвод отводит молнию в землю,
вечный вызов вечно мятежных человеческих сомнений в глубины покорности.
Благодарность им - Вере и Сомнению, силам бытия, обоюдно движущим жизнь.
новые сомнения, и я продукт этого процесса, преданный анафеме одной стороной
и не принятый со всеми моими сложностями другой стороной. Ну что ж, на
таких, как я, история отыгрывается, отводит душу... Так думал я, слушая
староболгарские песнопения.
времен. Библейские страсти в "Жертве вечерней", в "Избиении младенцев" и в
"Ангеле вопияше" сменялись суровыми пламенными песнями других мучеников за
веру, и хотя все это во многом мне было известно, меня неизъяснимо пленяло
само действо - то, как эти десятеро завораживали, претворяли знаемое в
великое искусство, сила которого зависит от исторической вместимости
народного духа - кто много страдал, тот много познал...
собственным пением, вглядываясь в их мимику, я вдруг обнаружил, что один из
них, второй слeва, единственный светлый среди смугловатых и черноволосых
болгар, очень похож на меня. Поразительно было увидеть человека, так
похожего на тебя самого. Сероглазый, узкоплечий - его, наверное, тоже в
детстве звали хиляком, - с длинными светлыми волосами, с такими же жилистыми
тощими руками, он, возможно, так же преодолевал свою застенчивость пением,
как мне подчас приходится преодолевать свою скованность, переводя разговор
на близкие мне теологические темы. Можно представить себе, как глупо это
выглядит, когда я завожу такие серьезные разговоры при знакомстве с
женщинами. И обличием сероглазый певец был такой же - впалые щеки, нос с
легкой горбинкой, лоб перерезан двумя продольными складками и - самое
примечательное - борода точь-в-точь такая, как у меня до того, как я ее
сбрил. Потянувшись невольно к былой бороде, я снова вспомнил, что назавтра
мне предстоит отправиться в путь-дорогу вместе с добытчиками анаши. И диву
дался, подумав об этом: куда я еду, зачем? Какой контраст - божественные
гимны и темные страсти привокзальных Утюгов по дурному дыму от дурной травы.
Но во все времена настоящая людская жизнь с ее добром и злом протекала за
стенами храмов. И наша современность не исключение...
не спускал глаз со своего двойника, следя за тем, как он пел, как
вытягивалось его лицо, как разверзался рот, когда он брал самые высокие
ноты. И сочувствуя ему, я представлял себя на его месте, точно бы он был
моим перевоплощением. Таким образом я как бы участвовал в процессе пения. Во
мне все пело, я слился с хором воедино, испытывая необыкновенное, доходящее
до слез чувство братства, величия, общности, точно мы встретились после
долгой разлуки - возмужалые, сильные и торжествующие голоса наши возносятся
к небесам, и земля под нами прочна и незыблема. И так мы будем петь, сколько
будет петься, петь бесконечно...
обычно, когда слушаю старинные грузинские песни. Мне трудно объяснить
отчего, но стоит запеть хотя бы троим грузинам, пусть самым обыкновенным, -
и изливается душа, и дышит искусство, простое и редкое по соразмерности, по
силе воздействия духа. Наверно, это у них особый дар природы, тип культуры,
а может, просто от Бога. Мне непонятно, о чем они поют, мне важно, что я пою
вместе с ними.
открылась суть прочитанного однажды грузинского рассказа "Шестеро и
седьмой". Небольшой рассказ, каких полно в периодической печати, и нельзя
сказать, чтобы он чем-то выделялся, рассказ больше фабульный, чем
психологический, скорее романтического склада, но финал этой истории
запомнился мне надолго, финал почему-то засел во мне занозой.
фамилию ее малоизвестного автора я не помню) тоже весьма тривиальное. Пылает
революция, идет кровопролитная гражданская война, революция утверждает себя
в последних схватках с врагом, и в Грузии, стало быть, типичный исторический
исход - Советская власть побеждает, все больше вытесняя последние остатки
вооруженных контрреволюционеров даже из самых глухих горных селений.
Действует основной в таких случаях закон - если враг не сдается, его
уничтожают. Но жестокость порождает ответную жестокость - это тоже давний
закон. Особенно яростно сопротивляется отряд удалого Гурама Джохадзе,
отлично знавшего окрестные горы, бывшего пастуха-конника, а ныне дерзкого
неуловимого налетчика, запутавшегося в классовой борьбе. Но и его дни уже
сочтены. В последнее время он терпит поражение за поражением. В отряд Гурама
подослан чекист, который, рискуя быть раскрытым - со всеми вытекающими
отсюда последствиями, входит в доверие Гурама Джохадзе, становится одним из
его соратников. Он устраивает так, что, отступая после большого боя с
поредевшим от потерь отрядом, Гурам Джохадзе попадает на речной переправе в
засаду. Когда они на бешеном скаку достигают берега и бросаются в реку,
чекист сваливается с коня возле зарослей: у него якобы обрывается подпруга.
А большая ватага конников Джохадзе преодолевает на разгоряченных лошадях
перекаты широкой горной реки, и на самой ее середине, где они открыты со
всех сторон, два заранее установленных и замаскированных станковых пулемета
косят их с двух берегов, берут их в перекрестный кинжальный огонь. Дикая
свалка, люди погибают, захлебываясь в горной реке, но Гурам Джохадзе -
судьба его бережет! - успевает вырваться из-под обстрела, поворачивает
вспять и благодаря своему могучему коню уносится вдоль берега по зарослям. А
за ним мчатся несколько верных всадников, оставшихся в живых, и среди них
чекист, немедленно присоединившийся к ним, как только он понял, что операция
не вполне удалась и что главарь уходит от расправы.
Джохадзе, фактически полное его истребление.
останавливает загнанного коня, выясняется, что от отряда вместе с Гурамом
Джохадзе осталось всего семь человек, и седьмым был чекист - звали его
Сандро. Отсюда, очевидно, и название рассказа - "Шестеро и седьмой".
Гурама Джохадзе. Голова его оценивалась в большую сумму. Но дело было даже
не в сумме, а в том, как осуществить этот приказ теперь, когда уже было
ясно, что Джохадзе больше не вступит в бой, где его можно было бы
подстрелить; ведь нынче, когда он остался, по сути дела, один, как загнанный
в ловушку зверь, он, рассчитывая лишь на себя, на свою личную ловкость,
будет чрезвычайно бдителен. Было ясно, что Джохадзе не отдаст свою жизнь без
борьбы до последнего издыхания...
ущельях, поздним вечером того дня останавливается в одном труднодоступном
месте - в горном лесу близ турецкой границы. И все они, шестеро и седьмой,
едва расседлав коней, валятся от усталости наземь. Пятеро тут же засыпают
мертвым сном, а двое не спят. Не спит чекист Сандро, его мучает забота - он
обдумывает, как ему теперь быть, как лучше достичь своей цели, как
осуществить возмездие. Не спит после сокрушительной катастрофы и удалой
Гурам Джохадзе - он переживает разгром отряда, его мучает завтрашний день. И
лишь один Бог ведает, о чем еще думали эти двое непримиримых врагов,
разделенных революцией.
тяжко и глухо, внизу неумолчно шумела по камням река, и горы вокруг замерли
Белов Вольф
Сертаков Виталий
Херберт Фрэнк
Никитин Юрий
Прозоров Александр
Володихин Дмитрий