Чтение 12–й страницы книги ~Последний поклон~

-- Значит, вам можно, а мне, значит, нельзя! Вам можно, а мне, значит,
нельзя? -- зловеще спрашивал он, пока не съел все, что удалось собрать.

Вскоре братья как-то незаметно помирились, перестали обзываться и
решили спуститься к Фокинской речке, побрызгаться.

Мне тоже хотелось к речке, тоже бы побрызгаться, но я не решался уйти с
увала, потому что еще не набрал полную посудину.

-- Бабушки Петровны испугался! Эх ты! -- закривлялся Санька и назвал
меня поганым словом. Он много знал таких слов. Я тоже знал, научился
говорить их у левонтьевских ребят, но боялся, может, стеснялся употреблять
поганство и несмело заявил:

-- Зато мне бабушка пряник конем купит!

-- Может, кобылой? -- усмехнулся Санька, плюнул себе под ноги и тут же
что-то смекнул; -- Скажи уж лучше -- боишься ее и еще жадный!

-- Я?

-- Ты!

-- Жадный?

-- Жадный!

-- А хочешь, все ягоды съем? -- сказал я это и сразу покаялся, понял,
что попался на уду. Исцарапанный, с шишками на голове от драк и разных
других причин, с цыпками на руках и ногах, с красными окровенелыми глазами,
Санька был вреднее и злее всех левонтьевских ребят.

-- Слабо! -- сказал он.

-- Мне слабо! -- хорохорился я, искоса глядя в туесок. Там было ягод
уже выше середины. -- Мне слабо?! -- повторял я гаснущим голосом и, чтобы не
спасовать, не струсить, не опозориться, решительно вытряхнул ягоды на траву:
-- Вот! Ешьте вместе со мной!

Навалилась левонтьевская орда, ягоды вмиг исчезли. Мне досталось всего
несколько малюсеньких, гнутых ягодок с прозеленью. Жалко ягод. Грустно.
Тоска на сердце -- предчувствует оно встречу с бабушкой, отчет и расчет. Но
я напустил на себя отчаянность, махнул на все рукой -- теперь уже все равно.
Я мчался вместе с левонтьевскими ребятишками под гору, к речке, и хвастался:

-- Я еще у бабушки калач украду!

Парни поощряли меня, действуй, мол, и не один калач неси, шанег еще
прихвати либо пирог -- ничего лишнее не будет.

-- Ладно!

Бегали мы по мелкой речке, брызгались студеной водой, опрокидывали
плиты и руками ловили подкаменщика -- пищуженца. Санька ухватил эту мерзкую
на вид рыбину, сравнил ее со срамом, и мы растерзали пищуженца на берегу за
некрасивый вид. Потом пуляли камни в пролетающих птичек, подшибли
белобрюшку. Мы отпаивали ласточку водой, но она пускала в речку кровь, воды
проглотить на могла и умерла, уронив головку. Мы похоронили беленькую, на
цветочек похожую птичку на берегу, в гальке и скоро забыли о ней, потому что
занялись захватывающим, жутким делом: забегали в устье холодной пещеры, где
жила (это в селе доподлинно знали) нечистая сила. Дальше всех в пещеру
забежал Санька -- его и нечистая сила не брала!

-- Это еще чЕ! -- хвалился Санька, воротившись из пещеры. -- Я бы
дальше побег, в глыбь побег ба, да босый я, там змеев гибель.

-- Жмеев?! -- Танька отступила от устья пещеры и на всякий случай
подтянула спадающие штанишки.

-- Домовниху с домовым видел, -- продолжал рассказывать Санька.

-- Хлопуша! Домовые на чердаке живут да под печкой! -- срезал Саньку
старшой.

Санька смешался было, однако тут же оспорил старшого:

-- Дак тама какой домовой-то? Домашний. А тут пещернай. В мохе весь,
серай, дрожмя дрожит -- студено ему. А домовниха худа-худа, глядит жалобливо
и стонет. Да меня не подманишь, подойди только -- схватит и слопает. Я ей
камнем в глаз залимонил!..

Может, Санька и врал про домовых, но все равно страшно было слушать,
чудилось -- вот совсем близко в пещере кто-то все стонет, стонет. Первой
дернула от худого места Танька, следом за нею и остальные ребята с горы
посыпались. Санька свистнул, заорал дурноматом, поддавая нам жару.

Так интересно и весело мы провели весь день, и я совсем уже забыл про
ягоды, но наступила пора возвращаться домой. Мы разобрали посуду, спрятанную
под деревом.

-- Задаст тебе Катерина Петровна! Задаст! -- заржал Санька. -- Ягоды-то
мы съели! Ха-ха! Нарошно съелиХа-ха! Нам-то ништяк! Ха-ха! А тебе-то
хо-хо!..

Я и сам знал, что им-то, левонтьевским, "ха-ха!", а мне "хо-хо!".
Бабушка моя, Катерина Петровна, не тетка Васеня, от нее враньем, слезами и
разными отговорками не отделаешься.

Тихо плелся я за левонтьевскими ребятами из лесу. Они бежали впереди
меня гурьбой, гнали по дороге ковшик без ручки. Ковшик звякал, подпрыгивал
на камнях, от него отскакивали остатки эмалировки.

-- Знаешь чЕ? -- проговорив с братанами, вернулся ко мне Санька. -- Ты
в туес травы натолкай, сверху ягод -- и готово дело! Ой, дитятко мое! --
принялся с точностью передразнивать мою бабушку Санька. -- Пособил тебе
воспо-одь, сиротинке, пособи-ил. -- И подмигнул мне бес Санька, и помчался
дальше, вниз с увала, домой.

А я остался.

Утихли голоса ребятни под увалом, за огородами, жутко сделалось.
Правда, село здесь слышно, а все же тайга, пещера недалеко, в ней домовниха
с домовым, змеи кишмя кишат.

Повздыхал я, повздыхал, чуть было не всплакнул, но надо было слушать
лес, траву, домовые из пещеры не подбираются ли. Тут хныкать некогда. Тут
ухо востро держи. Я рвал горстью траву, а сам озирался по сторонам. Набил
травою туго туесок, на бычке, чтоб к свету ближе и дома видать, собрал
несколько горсток ягодок, заложил ими траву -- получилось земляники даже с
копной.

-- Дитятко ты мое! -- запричитала бабушка, когда я, замирая от страха,
передал ей посудину. -- Восподь тебе пособил, воспо-дь! Уж куплю я тебе
пряник, самый большущий. И пересыпать ягодки твои не стану к своим, прямо в
этом туеске увезу...

Отлегло маленько.

Я думал, сейчас бабушка обнаружит мое мошенничество, даст мне что
полагается, и уже приготовился к каре за содеянное злодейство. Но обошлось.
Все обошлось. Бабушка унесла туесок в подвал, еще раз похвалила меня, дала
есть, и я подумал, что бояться мне пока нечего и жизнь не так уж худа.

Я поел, отправился на улицу играть, и там дернуло меня сообщить обо
всем Саньке.

-- А я расскажу Петровне! А я расскажу!..

-- Не надо, Санька!

-- Принеси калач, тогда не расскажу.

Я пробрался тайком в кладовку, вынул из ларя калач и принес его Саньке,
под рубахой. Потом еще принес, потом еще, пока Санька не нажрался.

"Бабушку надул. Калачи украл! Что только будет?" -- терзался я ночью,
ворочаясь на полатях. Сон не брал меня, покой "андельский" не снисходил на
мою жиганью, на мою варначью душу, хотя бабушка, перекрестив на ночь, желала
мне не какого-нибудь, а самого что ни на есть "андельского", тихого сна.

-- Ты чего там елозишь? -- хрипло спросила из темноты бабушка. -- В
речке небось опять бродил? Ноги опять болят?

-- Не-е, -- откликнулся я. -- Сон приснился...

-- Спи с Богом! Спи, не бойся. Жизнь страшнее снов, батюшко...

"А что, если слезть с полатей, забраться к бабушке под одеяло и все-все
рассказать?"

Я прислушался. Снизу доносилось трудное дыхание старого человека. Жалко
будить, устала бабушка. Ей рано вставать. Нет уж, лучше я не буду спать до
утра, скараулю бабушку, расскажу обо всем: и про туесок, и про домовниху с
домовым, и про калачи, и про все, про все...

От этого решения мне стало легче, и я не заметил, как закрылись глаза.
Возникла Санькина немытая рожа, потом замелькал лес, трава, земляника,
завалила она и Саньку, и все, что виделось мне днем.

На полатях запахло сосняком, холодной таинственной пещерой, речка
прожурчала у самых ног и смолкла...

Дедушка был на заимке, километрах в пяти от села, в устье реки Маны.
Там у нас посеяна полоска ржи, полоска овса и гречи да большой загон посажен
картошек.

О колхозах тогда еще только начинались разговоры, и селяне наши жили
пока единолично. У дедушки на заимке я любил бывать. Спокойно у него там,
обстоятельно, никакого утеснения и надзора, бегай хоть до самой ночи.
Дедушка никогда и ни на кого не шумел, работал неторопливо, но очень уемисто
и податливо.

Ах, если бы заимка была ближе! Я бы ушел, скрылся. Но пять километров
для меня были тогда непреодолимым расстоянием. И Алешки нет, чтобы с ним
вместе умотать. Недавно приезжала тетка Августа и забрала Алешку с собой на
лесоучасток, куда она поступила работать.

Слонялся я, слонялся по пустой избе и ничего другого не мог придумать,
как податься к левонтьевским.

-- Уплыла Петровна! -- ухмыльнулся Санька и цыркнул слюной в дырку меж
передних зубов. У него в этой дырке мог поместиться еще один зуб, и мы были
без ума от этой Санькиной дырки. Как он в нее цыркал слюной!

Санька собирался на рыбалку, распутывал леску. Малые его братья и
сестры толкались подле, бродили вокруг скамеек, ползали, ковыляли на кривых
ногах. Санька раздавал затрещины направо и налево -- малые лезли под руку,
путали леску.

-- Крючка нету, -- сердито буркнул он, -- проглотил, должно,
который-то.

-- Помрет?