Чтение 12–й страницы книги ~Пядь земли~

- Пошли! - ору я, чувствуя, как трудно мне сейчас оторвать себя от
земли.

С автоматами за спинами мы карабкаемся по осыпающемуся обрыву, хватаем
руками мокрые, скользкие от глины корни деревьев, лезем по ним, как
обезьяны. Вылезли. Бежим. Падаем: разрыв позади! Мезенцев все сильней
хромает, но не решается отставать. Кажется, он правда подвернул ногу.
Вбегаем в лес. И тут встречаем первого раненого. В мокрой, натянутой на уши
пилотке, он под локоть несет впереди себя забинтованную руку. На минуту
опустив ее, безнадежно машет здоровой рукой:

- Хана! Прет всей силой... Закурить нет ли?

Я охотно достаю ему сигарету, потому что вдруг чувствую
нерешительность. И даже помогаю ему закурить, заслонив огонь от дождя.
Где-то я уже встречал этого пехотинца, лицо его знакомо мне.

- Наших там не видал? Артиллеристы... НП в дороге...

- Накрыло! - кричит он, как глухой.- Куда там!.. Тяжелыми бьет!.. Как
даст, как даст - аж земля сдвигается. И автоматчики... Из огня лезут!..

Я сразу отчетливей слышу стрельбу по лесу и близкие крики. С треском
разрывается в вершинах снаряд, мы только успеваем присесть.

- Вон он, вон что делает,- заторопившись, бормочет пехотинец.- Лодки на
берегу есть, не видал?

И тут я замечаю затравленные глаза Мезенцева, о котором я забыл в этот
момент. Они только что не кричат. В них - мои мысли. То, что я самому себе
не скажу, он сейчас скажет вслух: "Зачем мы идем туда, когда все отходят?
Там никого уже нет!" И вовсе тайное: "Здесь мы одни, ничем не связаны,
никого нет над нами. А оттуда уже не уйти нам. И лодок не будет..." И во мне
остро вспыхивает ненависть к нему.

- За мной! - яростно кричу я и бегу вперед с автоматом в руке.

Стрельба все ближе, чаще разрывы по лесу. И сильно пахнет дымом. Один
раз, перепрыгивая поваленное дерево, я упал. Встаю, задыхаясь. Автомат,
колени, руки - в жидкой грязи. Мезенцев сидит на земле, держит ногу в руках.

- Не могу идти, товарищ лейтенант. Ногу вывихнул. Я не обманываю.
Честное слово!

Губы у него дрожат, капли дождя на лице, как слезы.

- За мной!

Я чувствую, могу застрелить его сейчас. Он тоже чувствует это и
подымается с земли.

Еще несколько раненых попались нам навстречу. Каждый говорит свое.
Рослый пехотинец с закушенными от боли белыми губами - осколок попал ему в
пах - тычет в сторону винтовкой, опираясь на товарища.

- С фланга обходит, сволочь! Минометами глушит - головы не подымешь!

Голос звенящий, надорванный. Товарищ отводит глаза. Этот ранен легко,
пристроился провожать, боится, как бы не вернули.

Я уже не бегу, а иду, потому что Мезенцев все время отстает. Я тоже
выбился из сил в облепленных грязью сапогах, сердце колотится так, что в
висках отдает.

Внезапно дождь кончается. Сразу светлеет. Стрельба начинает стихать.
Нестерпимо яркое солнце открылось в небе. Лучи его дымным веером валятся
сквозь вершины. В лесу - пар.

На черном после дождя гнилом пне сидит раненый минометчик, мокрый
веселый парень, и прямо с куста, сверкающего на солнце, губами объедает
малину. Капли сыплются ему на лицо, он утирает их мокрым рукавом и смеется.
Другой, пустой рукав висит, в расстегнутом вороте видны бинты, и под
гимнастеркой обозначается рука, согнутая в локте. Единственный из всех
раненых он говорит беззаботно:

- А ни черта там никто никого не обходит. Ну дождь же. Мы разведку
пустили, немец разведку пустил. Чья-то разведка на мины напоролась. А может,
их вовсе градом на проволоке повзрывало. Тут он с перепугу стрельбу открыл,
тут мы напугались. Я сам шестнадцать мин пошвырял, а где разорвались - ни
одну за дождем не видел.

Белые ровные зубы его блестят весело, глаза блестят. И все вдруг
становится понятно и просто. В спокойной обстановке всегда все понятно и
просто. Мне уже стыдно, что я верил раненым. Разве можно в бою верить
раненым?

Когда меня ранило под Запорожьем во время немецкой танковой контратаки
и когда потом меня везли в медсанбат, я был уверен, что наступление наше
провалилось. И в медсанбате (а там лежали исключительно раненные во время
этой контратаки) все говорили, что Запорожье нам теперь нe взять - будем
глядеть на него издали. Даже услышав по радио, не поверили: мы же оттуда, мы
лучше знаем. А Запорожье было взято на другой день после той самой
контратаки. И оказывается, наступление на фронте шло хорошо. Но мы не видим
всего фронта. Для солдата тот фронт, что перед его окопом. И если тут дела
плохи,- значит, они плохи на всем фронте. А если еще солдата ранило, и он
потерял много крови, и немец выбил его из окопа - ему кажется: фронт рухнул.
Он не врет, он сам в это верит. Но я-то чего верил?

Жарко. Я расстегнул гимнастерку на потной груди. Наверное, и ребята
живы. "Накрыло!" Он, этот солдат, контуженный был, оттого и кричал, как
глухой. Я его про наш НП спросил, а он про себя говорил, про снаряд, которым
его контузило.

Мы доходим до опушки леса, и я вдруг слышу голоса своих разведчиков, а
потом и вижу их. Вон они сидят под деревом и спорят, а за деревьями мокрый
луг блестит против солнца, как сквозь дым.

- Синюков! - обрадовавшись, кричу я.- Коханюк! И бегу к ним.

- Живы?

Они, словно испугавшись, вскакивают, стоят передо мной потупясь.

- А Генералов где?

Молчат. Ни тот, ни другой не поднимают глаз. Я оглядываюсь и теперь
только замечаю Генералова. На мокрой траве, метрах в двадцати пяти отсюда,
он лежит навзничь. Гимнастерка на впалом животе задралась, лицо с открытыми
глазами выполоскано дождем до синевы, в откинутой желтой ладони блестит
налившаяся вода.

Дождь хлестал в него уже лежащего, и теперь от обмундирования
Генералова подымается пар.

- Почему вы здесь? - спрашиваю я.

В первый момент я как-то даже не обратил внимания, что они не на НП, а
в лесу, метрах в шестистах позади него: рад был, что живы.

- Почему вы не на НП? Связи почему нет?

- Связь есть,- говорит Синюков.

- Почему не отвечали?

Молчат. Мнутся. Коханюк совершенно растерян.

- Садитесь!

Садимся на траву. Постепенно картина проясняется. У меня не зря было
плохое предчувствие, не зря мне казалось, что должна случиться какая-то
беда. Они бежали с НП. Начался дождь, начался этот суматошный обстрел в
дожде, в плохой видимости. Потом у них перебило связь. Потом откуда-то
прополз слушок: "Немцы наступают..." И они побежали. Я знаю, как это бывает.
Как вдруг возникает страх, что все отойдут и ты останешься один. А тут еще
не видно никого и только сплошной губительный огонь.

Может быть, вовсе и не в предчувствии дело. Когда на плацдарме сменяют,
больше всего хочется скорей уйти отсюда, пока ничего не случилось, пока тебя
не задержали в последний момент. Мне в тот раз очень не понравилось
настроение, с которым оставался Генералов. И надо было что-то сделать. А
когда начался обстрел, вот это и гнало меня сюда, и заставляло торопиться, и
мне казалось, что без меня там случится беда.

- Как его убило?

- Свои,- говорит Синюков мрачно.- Вон оттуда стреляли.- Он указывает на
поле.

Оказывается, им кричали. Синюков слышал. И Генералов слышал, конечно.
Но не остановился.

- Все бежали,- подавленно оправдывается Коханюк.

Он и сейчас не понимает, как же это так получилось: все бежали и все на
месте, только они трое здесь. Но ведь и я, когда встретил в лесу первого
раненого и он сказал: "Прет всей силой!.." - я услышал крики и близкую
стрельбу по лесу и тоже на минуту поверил, что все отходят. Коханюк не врет.
В тот момент он был уверен, он своими глазами видел, что все отходят. Когда
смерть рядом, когда разрывы подгоняют - и не то увидишь. Но вот за это на
фронте расстреливают на месте. Потому что не останови одного - и паника
перекинется на всех. Это так же, как взорвется один снаряд, и от детонации
взрываются другие. Тут тоже что-то взрывается в мозгу, и люди видят то, чего
нет. И бегут с потемненным сознанием. А после - стыд и ничего не могут
понять.

Между стволов деревьев в небе стоит жаркое после дождя, дымное солнце.
Пар идет от земли, от мокрой, потемневшей коры, от наших гимнастерок. В лесу
еще пахнет порохом: ветер с поля согнал сюда дым разрывов,- но сладкий запах
разогретой лесной малины пересиливает его. И нее после дождя яркое, молодое,
свежее. Слепящий солнечный свет ломится меж стволов, и пронизанные им листья
деревьев невесомо лежат на воздухе. А от ветки к ветке протянулась на солнце
хрустальная паутинка; капли, сверкая, дрожат на ней.

После дождя и разрушений с особенной силой ко всему вернулась жизнь - и
цвета и запахи. А на сочной, молодой траве, еще не помутневшими глазами
уставясь на солнце, лежит убитый человек, и на его лице, от которого
навсегда отхлынула кровь, сквозь желтизну все сильнeй проступает синеватая
бледность.

Никто никогда не упрекнет меня в его смерти. В каждой батарее, в каждом
взводе может оказаться трус. Но Генералов не был трусом, я знаю это.

Нелегко отправлять человека на опасное дело, особенно если сам ты в это
время не подвергаешься опасности. Тебе неловко перед ним, и, как бы облегчая
его - а на самом деле себя одного только,- ты начинаешь сочувствовать. И
этим сочувствием малодушно взваливаешь на него дополнительную тяжесть. Он
уже сознает себя несчастным, как бы даже страдающим за кого-то другого. И в
трудный момент, помня твое сочувствие, он пожалеет себя. И Генералов пожалел