изъянами? Кто поймет? Простит?
со спокойным сердцем, в успокоенном мире!
далеким Енисеем небе различил две мерцающие звездочки, величиной с семечко
таежного цветка майника. Звезды всегда вызывают во мне чувство сосущего,
тоскливого успокоения своим лампадным светом, неотгаданностью,
недоступностью. Если мне говорят: ?тот свет", - я не загробье, не темноту
воображаю, а эти вот мелконькие, удаленно помаргивающие звездочки. Странно
все-таки, почему именно свет слабых, удаленных звезд наполняет меня
печальным успокоением? А что тут, собственно, странного? С возрастом я
узнал: радость кратка, преходяща, часто обманчива, печаль вечна,
благотворна, неизменна. Радость сверкнет зарницей, нет, молнией скорее и
укатится перекатным громыханьем. Печаль светит тихо, как неугаданная звезда,
но свет этот не меркнет ни ночью, ни днем, рождает думы о ближних, тоску по
любви, мечты о чем-то неведомом, то ли о прошлом, всегда томительно сладком,
то ли о заманчивом и от неясности пугающе притягательном будущем. Мудра,
взросла печаль - ей миллионы лет, радость же всегда в детском возрасте, в
детском обличье, ибо всяким сердцем она рождается заново и чем дальше в
жизнь, тем меньше ее, ну вот как цветов чем гуще тайга, тем они реже.
ожиданием беды. Тайга на земле и звезды на небе были тысячи лет до нас.
Звезды потухали иль разбивались на осколки, взамен их расцветали на небе
другие. И деревья в тайге умирали и рождались, одно дерево сжигало молнией,
подмывало рекой, другое сорило семена в воду, по ветру, птица отрывала шишку
от кедра, клевала орехи и сорила ими в мох. Нам только кажется, что мы
преобразовали все, и тайгу тоже. Нет, мы лишь ранили ее, повредили,
истоптали, исцарапали, ожгли огнем. Но страху, смятенности своей не смогли
ей передать, не привили и враждебности, как ни старались. Тайга все так же
величественна, торжественна, невозмутима. Мы внушаем себе, будто управляем
природой и что пожелаем, то и сделаем с нею. Но обман этот удается до тех
пор, пока не останешься с тайгою с глазу на глаз, пока не побудешь в ней и
не поврачуешься ею, тогда только воньмешь ее могуществу, почувствуешь ее
космическую пространственность и величие.
мелькнул по вершинам через речку, циркнул от испугу и любопытства, заметив
наш костер. Выслеживает соболек белку, чтобы унести своим соболятам на корм.
Птица, грузно садившаяся ночью в дерево, была капалуха, на исходе вечера
слетавшая с гнезда размять крылья. Лапы у нее закостенели под брюхом от
сидения и неподвижности, худо цеплялись за ветви, оттого она так долго и
громоздилась при посадке. Осмотревшись с высоты, не крадется ль к яйцам,
оставленным в гнезде, какой хищник, капалуха тенью скользнула вниз
подкормиться прошлогодней брусникой, семечками и, покружив возле дерев,
снова вернулась к пестрому выворотню, под которым у нее лежало в круглом
гнезде пяток тоже пестрых, не всякому глазу заметных яиц. Горячим телом,
выщипанным до наготы, она накрыла яйца, глаза ее истомно смежились - птица
выпаривала цыпушек - глухарят.
стороны в сторону, мать тыкала в землю носом, срывая лцсток-другой - не
столько уж покормиться самой, сколько показать дитю, как это делается.
Забрел в Опариху выше нашего стана сохатый, жует листья, водяную траву,
объедь несет по речке. Сиреневые игрушечные пупыри набухли в лапах кедрачей,
через месяц-два эти пупырышки превратятся в крупные шишки, нальется в них
лаково-желтый орех. Прилетела жарового цвета птица ронжа, зачем-то
отвинтила, оторвала лапами сиреневую шишечку с кедра и умахала в кусты,
забазарив там противным голосом, не схожим с ее заморской, попуганной
красотой. От крика иль тени разбойницы ронжи, способной склевать и яички, и
птенцов, и саму наседку, встрепенулся в камешках зуек, подбежал к речке и не
то попил, не то на себя погляделся в воду, тут же цвиркнула, взнялась из
засидки серенькая трясогузка, с ходу сцапала комара иль поденка и усмыгнула
в долготелые цветочки с багровым стеблем. Цветочки на долгой ножке, листом,
цветом и всем обличьем похожие на ландыши. Но какие же тут ландыши? Это ж
черемша. Везде она захрясла, сделалась жесткой и только здесь, в глуби
тайги, под тенистым бережком, наливается соком отдавшей мерзлоты. Вон
кристаллики мерзлоты замерцали на вытаине по ту сторону речки, сиреневые
пупырки на кедре видно, трясогузка кормится, куличок охорашивается, пуночки
по дереву белыми пятнышками замелькали...
унесло куда-то, лес обозначился пестрядью стволов. Сова, шнырявшая глухой
полночью над речкой и всякий раз, как ее наносило на свет костра, скомканно
шарахавшаяся, ткнулась в талину, уставилась на наш табор и, ничего-то не
видя, на глазах оплывала, уменьшалась, прижимая перо ближе к телу. Взбили
воду крыльями, снялись с речки крохали, просвистели над нами, согласно
повернув головы к костру, чуть взмыли над его вытянутым, вяло колеблющимся
дымом.
тайгою? Не желаю! И хорошо, что северная летняя ночь коротка, нет в ней
могильной тьмы. Будь ночь длинна и темна, и мысли б темные, длинные в башку
лезли, и успел бы я воссоединить вместе эту девственную, необъятную тишину и
клокочущий где-то мир, самим же человеком придуманный, построенный и
зажавший его в городские щели.
обрела уверенность в нескончаемости мироздания и прочности жизни.
сияние, зажмурил глаза. Сердце мое трепыхнулось и обмерло от радости: на
каждом листке, на каждой хвоинке, травке, в венцах соцветий, на дудках
дедюлек, на лапах пихтарников, на необгорелыми концами высунувшихся из
костра дровах, на одежде, на сухостоинах и на живых стволах деревьев, даже
на сапогах спящих ребят мерцали, светились, играли капли, и каждая роняла
крошечную блестку света, но, слившись вместе, эти блестки заливали сиянием
торжествующей жизни все вокруг, и вроде бы впервые за четверть века,
минувшего с войны, я, не зная, кому в этот миг воздать благодарность,
пролепетал, а быть может подумал: "Как хорошо, что меня не убили на войне и
я дожил до этого утра..."
пером вниз, и потекли, покатились капли с едва слышным шорохом на землю, на
песок, на берег Опарихи, на желтое топорище, на серенький рюкзачок, на
сухостоину, стоящую в речке. Травы покорно полегли, цветы сникли, хвоя на
кедрах счесалась острием долу, черемуховые кисти за речкой сваляло в ватку,
ребята съежились возле пригасшего огня, подвели ноги к животам, псы
поднялись, начали потягиваться, зевая с провизгом широко распахнутыми,
ребристами пастями.
взвизгнул, завершая сладкий зевок, и принялся отряхиваться, соря песком и
шерстью. Я отогнал его от костра, разулся, пристроил на колышки отсыревшие в
резиновых сапогах портянки и, закатав штаны, побрел через речку. Стиснуло,
схватило льдистыми клещами ноги, под грудью заломило, замерло, появилась
тошнота. Но я перебрел через речку, напластал беремя черемши, бросил ее у
костра, обулся и уловил взглядом - где-то в вершине соседней речки -
Сурнихи, за горбом осередыша, за лесами, за подтаежьем обозначило себя
солнце. Еще ни единый луч его не прошил острой иглой овчину тайги, но по
небу во всю ширь расплылась промоина, и белесая глубь небес все таяла,
таяла, обнажая блеклую, прозрачно-льдистую голубизну, в которой все ощутимей
глазу или другому, более памятному и восприимчивому зрению, виделась пока
несмелая, силы не набравшая теплота.
мухи, снова защелкали о стволы дерев и о камни железнолобые жуки и божьи
коровки; бурундук умылся лапками на коряжине и беззаботно деранул куда-то;
закричали всюду кедровки, костер наш, едва верескавший, воспрянул, щелкнул
раз-другой, разбрасывая угли, и сам собою занялся огнем. От звука ахнувшего
костра совсем близко, за тальником, что-то грузно, с храпом метнулось и
загромыхало камнями. Собаки хватили в кусты, сбивая с них мокро, лая
вперебой, сонная сова зашаталась на талине, запурхалась, но отлететь далеко
не смогла, плюхнулась за речкой в мох.
сонные глаза, сказал Коля и щелкнул по носу моментом вернувшихся из погони
мокрых псов: - Ы-ы, падлы! Дрыхаете, а людей чуть не слопали...
полез на Колю грязными лапами. Тот его завалил на песок, хлопнул по мокрущей
пузе так, что брызги полетели.
мыло, и велел ему умыться. Сам же бродом поспешил к кедру, все так же
упорно, лбом встречь течению стоявшему в речке, - "харюзина" тревожил меня,
побуждал к действию. Поплавок коснулся воды, выправился, бойким острием
пошел вдоль дерева. Меня потянуло на зевоту, и, только рот мой распялило
судорогой, поплавок безо всяких толчков и прыжков исчез в отбойной струе; я
не успел завершить сладостный зевок - на удочке загуляла сильная рыбина,
потянулась под сучковатый кедр, уперлась в нахлестный вал отбоя. Но я не дал
уйти хариусу под кедр - там он запутается в сучках, сорвется, быстро повел
его и ходом вынес на опечек. Забился, засверкал боец-удалец на короткой
Ильин Андрей
Прозоров Александр
Панов Вадим
Прозоров Александр
Херберт Фрэнк
Прозоров Александр