столетии, в исчезнувшей ныне Австро-Венгерской империи, вполне мог оценить
произошедшие с тех пор изменения. Но не бессовестно ли было рассуждать о
подобных вещах, небрежно развалясь в постели? Впрочем, прежний,
краковский, исчезнувший Сэммлер никогда не отличался добротой. Он был
единственный сын, избалованный матерью, которая сама была избалованной
дочерью. Забавное воспоминание: когда в детстве Сэммлеру случалось
закашляться, он прикрывал рот рукой служанки, чтобы "микробы" не попали на
его собственную руку. В семье над этим подшучивали. Служанка Вадя -
краснощекая, желтоволосая, добродушная, вечно ухмыляющаяся, с вечно
распухшими деснами - разрешала маленькому баричу одалживать на время свою
руку. Позже, когда он стал постарше, уже не Вадя, а сама мать приносила
своему длинному, тощему, нервному сыну чашку шоколада с печеньем в его
комнату, где он мусолил Троллопов и Бэйджхотов, воспитывая в себе
"англичанина". В те времена он и его мать считались эксцентричными и
раздражительными. Высокомерные, черствые люди. Ничем на них не угодишь.
Понятно, что за последние тридцать лет для Сэммлера многое изменилось. Но
сейчас перед ним сидел Уолтер Брук, размазывая слезы
старчески-младенческими пальчиками, и всхлипывал, закончив исповедь.
Бывало ли, чтобы ему не в чем было исповедаться? Всегда что-нибудь
находилось. Брук признавался, что он покупает себе детские игрушки.
Надувных обезьян в крохотных зеленых мундирчиках и красных шапочках,
которые умели причесываться, поглядывая в зеркало, били в бубен и
танцевали. Черные куклы-менестрели упали в цене. Куклами он играл у себя в
комнате, в одиночестве. Еще он посылал обличительные, оскорбительные
письма музыкантам. Потом он приходил, исповедовался и плакал. Он плакал не
напоказ. Он оплакивал свою пропащую, как ему казалось, жизнь. Можно ли
было убедить его, что это не так?
широким обобщениям, искать параллели, подумать об истории и других общих
проблемах. Скажем, по линии сексуального невроза у Брука можно было найти
предшественников - хотя бы фрейдовского "человека с крысиным комплексом",
который помешался на том, что крысы якобы грызут его задний проход, и
утверждал, что его гениталии выглядят как крысы и даже сам он похож на
крысу. В сравнительном плане Брук относился к типу людей, страдающих
легкой формой фетишизма. При таком подходе к явлениям невольно ощущаешь
склонность выбирать только самые яркие, достойные внимания случаи. Когда
они уже отобраны, представляется разумным опустить, отбросить и забыть все
остальное, все лишнее, весь балласт. Если уж говорить об исторической
памяти человечества, то вряд ли она станет обременять себя запоминанием
таких вот Бруков - да и запоминанием Сэммлеров тоже, если на то пошло.
случае, меньше, чем мысль, что его могут запомнить. Но сейчас, кажется, он
понял все презрение к человеку, заключавшееся в этой установке на
"достойных запоминания". О, разумеется, исторический подход позволял легко
отделаться от подавляющего большинства человеческих судеб. Иными словами,
выбросить большинство из нас, как балласт. Но вот перед ним сидел Уолтер
Брук, который пришел в эту комнату, потому что только здесь он мог
выговориться. И этот Уолтер, кончив всхлипывать, вероятно, почувствует
себя оскорбленным упоминанием о Крафт-Эбинге, намеком на заурядность
своего извращения. Похоже, ничто так не уязвляет самолюбие, как обидное
сознание, что жизнь пошла насмарку из-за порока, который вовсе не самый
порочный. Эта мысль воскресила в его памяти забавное рассуждение
Кьеркегора о людях, рыщущих по всему свету, чтобы глазеть на реки, горы,
незнакомые созвездия, на птиц с невиданным оперением, на диковинно
деформированных рыб, на чудовищных человеческих уродцев. О так называемых
туристах, об этих обалдевших стадах, которые тупо таращат глаза на бытие и
полагают, будто что-то узрели. Конечно, Кьеркегора подобные чудеса не
могли интересовать. Он-то искал чуда в подлиннике, ему нужен был Рыцарь
Веры. Подлинно незаурядная натура, сознавая свою прочную связь с
бесконечным, свободно чувствует себя в конечном и преходящем. Постоянно
сообразуясь с бесконечным, она способна сохранять алмаз своей веры и
благодаря этому не нуждается ни в чем, кроме конечного и заурядного. Тогда
как все прочие жаждут поглазеть на экстраординарное. Или стать тем, на что
глазеют. Готовы быть птицами с диковинным оперением, причудливо
деформированными рыбами, чудовищными человеческими уродцами. Но мистеру
Сэммлеру - крепкие скулы, легко электризующиеся волосы на затылке, длинное
старческое тело, - мистеру Сэммлеру было неуютно в постели. Его тревожило
искушение преступлением, предстоящее Рыцарю Веры. Должен ли Рыцарь Веры
найти в себе силы преступить законы человечности ради покорности Господу?
О да, конечно! Но Сэммлер знал об убийстве нечто, изрядно затрудняющее
выбор. Он часто думал о том, какую властную привлекательность обрело
преступление в глазах отпрысков буржуазной цивилизации. Кто бы они ни были
- революционеры, супермены, праведники. Рыцари Веры - все, даже самые
достойные, время от времени дразнили и испытывали свое воображение мыслью
о ноже или револьвере. Преступившие закон. Раскольниковы. Н-да...
загроможденной книгами, бумагами, увлажнителем, раковиной, электроплиткой,
пирексовой колбой, документами.
снова хриплым, кулдыкающим.
всем телом, держась за бока, безглазо таращась на Сэммлера обеими
ноздрями. Но в сущности, он смеялся не над Сэммлером. В сущности, нет.
Нужно научиться различать. Различать, различать и различать. Вся суть не в
объяснении, а в различении. Объяснения - для ментальности человека из
толпы. Просвещение взрослых. Подъем сознательности масс. С ментальностью
на уровне, сравнимом, скажем, с экономическим уровнем пролетариата в 1848
году. Но различение?! Это, несомненно, более высокий уровень сознания.
беседу. Сэммлеру не удалось увернуться от прочтения писем, которые Брук
собирался разослать в "Пост", "Ньюсдей", "Таймс", где он вечно сводил
какие-то запутанные счеты с музыкальными критиками. Это опять была
нелепая, вздорная сторона действительности - опозоренный, паясничающий,
невежественный Брук. Надо же - как раз в тот момент, когда Сэммлер
намеревался отдохнуть. Собраться с силами. Привести себя в порядок.
Крикливый, гнусавый дадаистский стиль Брука был вдобавок заразителен.
"Поди, Уолтер, поди прочь, чтобы я мог за тебя помолиться", - хотелось
сказать Сэммлеру, невольно впадая в ту же манеру. Но тот вдруг спросил:
хочется осесть в Нью-Йорке вольным художником. Шула ему абсолютно не
нужна.
испугает. И польстит, пожалуй, если она вообразит, что он приезжает ради
нее. Ему не до жен, не до семей. Ему хочется выставить свои картины на
Медисон-авеню.
говорили, что он неплохой работник. Потом он на свою голову обнаружил, что
существует Искусство, и принялся убивать свое свободное время на рисунки и
офорты. Он разослал всем родственникам их портреты, скопированные с
фотографий. Ты не видел? Это было нечто устрашающее. Плоды больной психики
и очень страшной души. Уж не знаю, как он ухитрился, но с помощью цвета он
обесцветил всех и вся. Люди выглядели на его портретах как трупы: черные
губы, глаза, лица цвета протухшей, позеленевшей печенки. И в то же время
было во всем этом что-то от старательности маленькой школьницы, которая
учится рисовать красоток с длинными ресницами и губками сердечком. Честное
слово, я онемел, когда увидел себя в виде этакой ископаемой куколки.
Вдобавок под лаком, которым он покрывает свои картины! Я выглядел
совершенным мертвецом. Словно одной смерти на меня было мало, и мне
довелось умирать по меньшей мере дважды. Отлично, пусть приезжает. Кто
знает, вдруг его идиотские нью-йоркские надежды сбудутся. Он
жизнерадостный маньяк. А все эти высоколобые сейчас вдруг открыли, что
безумие - это высшая мудрость. Если он нарисует им Л.Б.Джонсона, генерала
Уэстморленда, Раска, Никсона или мистера Лэйрда в своем оригинальном
стиле, он еще, глядишь, станет знаменитостью. Деньги и власть превращают
людей в сумасшедших, это точно. Почему бы, наоборот, не превратить
сумасшествие в деньги и власть. Эти вещи неразлучны.
носках стало зябко, и он натянул на них свое одеяло с протершейся шелковой
подкладкой. Брук принял это за намек на желание вздремнуть.
короткие ляжки, широченный, обвисший, как мешок, зад, ухарски
нахлобученную кепку, штанины, прихваченные велосипедными зажимами (что за
самоубийственная амбиция - по Манхэттену на велосипеде), Сэммлер вернулся
мыслями к карманнику, к вестибюлю с его вспучившейся, точно грыжа,
обивкой, к двум парам темных очков, к тому развернувшемуся на ладони, как
ящерица, мясистому шлангу тускло-розово-шоколадного цвета, что так
назойливо внушал мысль о потомстве, для зачатия которого он
предназначался. Уродливо, нелепо; смехотворно - и все же не лишено
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Орлов Алекс