Чтение 12–й страницы книги ~Тени утра~

На дворе медленно, но неуклонно разгоралась заря нового дня и его
розовые, еще бледные отблески ложились на светлые волосы и лицо Незнамова.

Он тяжело вздохнул, отошел от окна и, мягко улыбаясь, сказал Доре:

- Быть может, это последнее утро, которое я встречаю... Одного мне
только и жаль!.. В сущности говоря, я большой мечтатель: люблю солнце, небо,
осень, весну... люблю траву... все светлое, тихое, жизнерадостное... и мне
вовсе не хочется никого убивать, не хочется умирать...

- Почему же вы идете на это? - робко спросила Дора, и в ней опять
шевельнулось гордое сознание, что вопрос ее - вопрос исторический.

- Как вам сказать?.. - слабо улыбаясь, ответил Незнамов. - Вернее
всего, что именно потому, что чересчур люблю жизнь и мне слишком больно
смотреть, как ее уродуют!..

Он стоял перед Дорой, высокий, тонкий и весь какой-то светлый, и все
улыбался, а горло Доры опять сжалось острой тоской, и, чувствуя, что сейчас
расплачется, она торопливо протянула ему руку и сказала, не глядя:

- Дай Бог, чтобы все это благополучно окончилось...

- Нет, что ж... - махнул рукой Незнамов. - Все равно... Не в этот раз,
так в другой... все равно... всех тех, которые довели народ до такого
ужасного состояния, я считаю своими врагами, и если мне удастся спастись
теперь, я пойду и убью другого... Все равно...

Дора подняла голову и посмотрела ему в глаза: они были светлы и
печальны. Что-то большое, светлое и невыразимо дорогое вошло от этих глаз в
душу Доры, и она показалась себе самой неизмеримо маленькой и ничтожной. Но
на этот раз это сознание почему-то было не мучительно, а даже трогательно.
Слезы опять выступили у нее на глазах.

Шторы побелели, и за ними послышались первые слабые и одинокие звуки
жизни.

- Нет ли у вас бумаги и чернил? - спросил Незнамов. - Я хочу написать
матери... потом вряд ли удастся.

Дора не могла говорить и только кивнула головой. Она принесла ему
бумагу, постояла, хотела что-то сказать, но ничего не могла и ушла в
спальню.

Долго потом она лежала, неподвижно закутавшись в свой большой, мягкий
платок, прислушиваясь к шороху бумаги и его движениям, и ее маленькое,
одинокое сердце разрывалось от жалости, от грусти и светлого влюбленного
чувства к этому человеку. Хотелось встать, пойти к нему, приласкать,
заплакать над ним, и своим телом, своими объятиями оградить и защитить его
от грядущего ужаса. Но она лежала неподвижно и только тихо плакала, боясь,
чтобы он не услышал.

XIV

Над городом висело пыльное и дымное небо, в которое было больно
смотреть.

По проспекту и по смежной улице быстро катились экипажи и были так
похожи друг на друга, что казалось, будто они нарочно ездят взад и вперед по
одному месту. По обоим тротуарам шли люди, торопливо развертываясь в
бесконечный, пестрый свиток. От домов лежали короткие синеватые тени, и было
так жарко, что трудно дышалось.

Доре было тяжело и нудно стоять. От бессонной ночи, недавней болезни и
тяжелой тревоги слабость проходила по всему телу и тихо кружила голову с
горячими, потными висками. Она стояла на углу улицы, в короткой и душной
тени, и поверх голов проходящих людей напряженно смотрела в сторону вокзала.

На его широком подъезде, раскаленном солнцем, стояли носильщики в белых
фартуках и поднимались и спускались люди. Быстро подъезжали извозчики и
медленно отъезжали. Над фронтоном высоко круглились часы и как будто
наблюдали строго и точно за всем, что происходило на площади.

Доре казалось, что она всегда стоит тут и всегда смотрит на эти часы,
на сверкающие на солнце белые фартуки носильщиков, на широкие каменные
ступени. Старое, давно знакомое здание вокзала как будто отделилось от всего
мира и стояло тяжелое и зловещее. И если бы Дора даже захотела, она не могла
бы уже оторвать от него своих воспаленных и напряженных до боли глаз. Оно
давило ее.

Тупая тревога все росла и росла в груди. Было жарко, но под сердцем
стоял холод и колени дрожали мелкой, мучительной дрожью. Это было незаметно,
но Доре казалось, что эта дрожь должна кидаться всем в глаза, как уродливая
судорога. Вокруг нее дробились, путались и звенели тысячи разнообразных,
ярких звуков, то поднимаясь, то падая, как волны; но они незаметно, бледно
входили в сознание Доры, а каждый тихий, непонятный звук предостерегающе
ярко врезался в мозг, вызывая острые толчки в сердце и липкий, холодный пот
на раскаленных висках. Люди шли и шли, и тысячи незаметных пестрых лиц
мелькали в глазах.

Иногда это было так мучительно, что ей хотелось опрометью убежать
отсюда на край света, броситься на кровать лицом к стене в тихой, как норка,
комнате и долгие часы, всю жизнь видеть перед собою только простенькие,
пестренькие обои.

"Если это так мучительно, так кто же меня заставляет?.." - мелькало у
нее в мозгу удивленно и просто, так просто, что временами хотелось пожать
плечами, повернуться и тихо, с улыбкой, уйти. Но Дора делала над собой
мучительное усилие, крепко сжимала в себе что-то дрожащее и больное, и в
неестественно обостренном сознании у нее билась мысль: "Неужели же я так
боюсь?.."

И эта мысль о маленькой, жалкой трусости вызывала в ней бледный,
далекий образ Незнамова и становилась так невыносимо ужасна, что на
мгновение ей даже становилось легче: робость исчезала, ноги стояли тверже, и
в глазах смягчалась болезненно жгучее напряжение.

Мимо нее, легко и ровно ступая, прошел высокий человек с тонким лицом и
подстриженными в скобку черными курчавыми волосами, в поддевке и высоких
сапогах. Дора мельком взглянула на него, и, как сотни людей, проходивших
мимо, он уже почти ушел из ее глаз, но вдруг что-то знакомое кольнуло ее, и
Дора узнала Коренева. У него было спокойное и даже будто веселое лицо, но
оно было как-то странно неподвижно, как каменное.

Коренев прошел быстро, не останавливаясь, но на ходу, под грохот
экипажей и шум шагов, глядя не на Дору, а прямо перед собой, проговорил:

- Смотрите... теперь скоро...

Последнее слово Дора не услыхала, а почувствовала. Он прошел и скрылся
в толпе, а в ушах Доры остались эти быстрые, мгновенные слова.

По пятам за ним прошел какой-то толстый господин в цилиндре, с бритым
чиновничьим лицом. Дора быстро взглянула и ему в глаза; но это было
совершенно чужое, плоское и геморроидальное лицо.

Время шло... А Доре казалось, что оно остановилось. Она еле держалась
на ногах; каждый нерв казался обнаженным и дергал все тело мучительной
судорогой, и иногда ей хотелось сесть под стеной, прислониться к ней усталой
головой и закрыть глаза.

"Господи, хоть бы уже скорей... хоть бы, скорей..."- смутно мелькало у
нее в голове, и по временам наступало тупое равнодушие, от которого она
мгновенно пробуждалась с ужасом и болью и опять смотрела на тяжелый,
зловещий вокзал.

На улице продолжалась своя пестрая и обыкновенная жизнь. По-прежнему
шли и ехали из стороны в сторону люди и лошади, и казалось, что все это одни
и те же. Небо дымилось и сверкало на солнце.

- Чего стал? - с озлоблением крикнул молодой рыжий дворник, недалеко от
Доры отворачивавший водопроводный кран. - Проезжай, ты... леший черт!

Извозчик испуганно вздрогнул и, неловко задергав вожжами, проехал
дальше. Но Дора уже узнала Ларионова, и его близорукие глаза и бесцветная
бородка, такие странные над чужим синим армяком, мелькнули для Доры чем-то
невыразимо близким и милым.

"Что он делает!.. Ему не там стоять!" - со страшным испугом подумала
она, и ей припомнилось, как Коренев с озлоблением говорил:

- Все берутся, а как до дела доходит, и перепутают все со страха.

Тогда Дора почувствовала обиду и ненависть к Кореневу, но в эту минуту
в ней вдруг выросла прямая и ужасная уверенность, что она испугается,
забудет что-нибудь и все перепутает, губя себя и всех. И эта уверенность уже
не покидала ее, наполняя душу растерянностью и ужасом.

По всему телу Доры выступил холодный пот. Со страшными усилиями,
путаясь от этих усилий и обмирая от страха, она стала припоминать все
подробности, и все казалось ей, что-то самое главное она забыла.

"Когда на подъезд выйдет эта... акушерка Труд... Какое странное имя!..
Не в том дело... Да, когда она выйдет и позовет извозчика... тогда надо...
тогда надо... тогда надо... ну, да... да..." - безобразно скомканно и
разорванно вертелось в больном мозгу Доры, и, теряя нить, она вдруг поймала
на себе чей-то странно пристальный взгляд.

Прошел мимо мещанин в чуйке и еще издали пристально и как будто
украдкой посмотрел Доре в лицо, а когда она поймала его взгляд, быстро
отвернулся и перешел на другую сторону, мелькая между движущимися экипажами
и лошадьми.

"Сыщик... открыли!" - со зловещей и холодной ясностью прошло в мозгу
Доры.

Все было по-прежнему, но за этой шумной и пестрой, стремящейся толпой
вдруг ясно почудилось что-то тайное, молчаливо и страшно подползающее,
невидимое и неизбежное. Как будто чьи-то невидимые, нечеловеческие руки,
тихо и лукаво раздвигая толпу, стали медленно и неуклонно приближаться к
ней.

И сознавая, что находится во власти кошмара, Дора сцепила зубы и
сделала невероятное усилие удержать прыгающую челюсть.

"Глупости... чего ради... давно бы уже схватили!" - скачками прыгала
жалкая, оборванная мысль. Дора стала судорожно двигаться из стороны в
сторону и оглядываться, как пойманный зверек.

И как раз в эту минуту на широкие каменные ступени вокзала тихо и
спокойно в строгом черном платье вышла акушерка Труд и махнула рукой