Чтение 12–й страницы книги ~Записки писателя~

Реакция - это еще бы ничего. Прошла бы реакция, и прекратилась бы
эпидемия, как острая, но скоротечная болезнь. А между тем мы знаем, что
такие эпидемии то и дело проносятся по лицу земли, и чем дальше, тем чаще. У
нас же в России на нашей памяти это вторая эпидемия, а третья была немного
только ранее, и о ней с темным ужасом писал Достоевский в своем "Дневнике".

Я не хочу сказать, что реакция ни при чем. Напротив- очень и очень при
чем: она служит тем толчком, который сталкивает в пропасть повисший над нею,
еле держащийся камень.

Но при этом толчке открывается скрытое, и из-под камня выглядывает
зловещая приплюснутая голова того ужаса жизни, который в обычное время не
виден и не слышен.

Реакция виновата постольку, поскольку наступившая тишина вскрывает
пустоту жизни, и в тишине слышнее шепоты и шорохи смерти. Когда человек
одурманен криком и движением, ослеплен сверканием огней и красных флагов,
оглушен залпами, взрывами и грохотом большого, напряженного созидательного
труда, он не задумывается над истинным смыслом жизни, не видит ее черной
пустоты и не отдает себе отчета в том, для чего все это и чем все кончится.
А когда наступают гробовая тишина и темнота, из мрака выступает пустой череп
бессмыслия, и ясно слышен голос смерти, говорящий, что все проходит и во
тьму уходит.

И когда в такое время учащаются случаи несчастной любви, потери чести и
разочарования жизнью, то это именно только потому, что наступившая
обыденность заставляет людей с особой страстностью кидаться на все яркое,
все нервное и живое, от любви до игры включительно, и вызывает всевозможные
эксцессы.

И любовь, и растраты, и непомерные запросы к жизни стихийно вытекают из
протеста против будничной пустоты, и оттого больше шансов налететь на
катастрофу и войти в тот тупик, откуда только и выхода, что смерть. И больше
всего шансов на это для тех, кто или слишком силен, или слишком слаб, чтобы
наполнить жизнь любовью, игрой, развратом и развлечениями.

Так вот где роль политической реакции. Она создала благоприятную почву
для семени, зарытого в самой глубине земли. Но реакции будут всегда, и
всегда по временам будет слетать дурман, спадать повязка с глаз и
обнаруживаться мрачная пустота бессилия.

Для того чтобы жизнь не останавливалась ни на минуту, чтобы вечно
гремел кругом грохот и мелькали в быстрой смене впечатления, нужно, чтобы у
человечества был постоянный мираж какого-то крупного, большого дела. А это
возможно?..

Чем дольше живет человек, тем меньше у него дел и увлечений. И как в
старости у отдельного человека все меньше и меньше красок и движения в
жизни, все меньше такого, что могло бы заинтересовать и обрадовать, так и у
человечества с каждым столетием все меньше и меньше увлечений.

Погасают кровавые войны, исчезают герои, тускнеют и гаснут религиозные
движения, суше и прозаичнее любовь, ремесленнее искусство... все
притупляется, входит в рамки повседневности, кристаллизуется в скучную
необходимость и умирает.

И чем дальше, тем чаще и чаще, в минуты затишья, будет перед
человечеством вставать призрак вечной пустоты и бессмыслия жизни и шире,
решительнее и грознее будут раскатываться волны эпидемий самоубийств.

Бороться с этим?.. Искусственно вызывать оживление? Уверять людей, что
все прекрасно, что и любовь - сплошная поэзия, и героизм - величайшая вещь,
и природа прекрасна в совершенстве, и жизнь вообще необычайно полна
всяческого смысла... Зачем? Стоит ли?..

II

Все в природе подчинено одному и тому же закону: что не растет, то
разлагается. Все зарождается, доходит до высшей точки, начинает гнить и
умирает.

Странно думать, что человеческий дух вырван из этого закона, общего для
всей вселенной, со всеми ее солнцами. Так или иначе, рано или поздно,
зародившись где-то, в какой-то нелепой протоплазме, он, развиваясь,
достигнет высочайшего предела и покатится вниз.

Обратите внимание на то, что в древности жизнью не дорожили, что смерть
не была страшна, умирал ли сам человек или убивал другого. Потом все выше и
выше подымалась любовь к жизни. Прежде никто не удивлялся, что родившихся
слабых и калек безжалостно истребляли, теперь строят приюты для самых
безнадежных идиотов и дорожат каждой каплей жизни до того, что преследуют
уничтожение даже еще не появившегося на свет плода.

Любовь к жизни и страх смерти дошли до высочайшего предела. Если это
еще и не предел, то он близок. А там, естественно, начнет слабеть эта слепая
безудержная любовь, люди будут равнодушно смотреть на жизнь и так же
равнодушно на смерть, и человечество умрет потому, что умрет его древний,
окончательно обветшавший дух.

III

Когда появился мой роман "У последней черты", критика приписала мне
проповедь самоубийства, а оттого ко мне повалили интервьюеры, точно к
какому-то специалисту (как ходят к специалистам-профессорам во время
эпидемий чумы или холеры), и стали приходить странные молодые люди и
девушки, говорившие о своем разочаровании в жизни и спрашивающие совета:
кончать им с собою или еще подождать.

Как в эпоху - Санина меня обвиняли в появлении знаменитых лиг свободной
любви, к которым я, по правде сказать, столько же причастен, как и к лунному
затмению, так и теперь некоторые спорые журналисты приписывали мне какое-то
влияние на эпидемию самоубийств, и один критик написал даже, что Арцыбашев
делает черное и злое дело, и лучше было бы, если бы он зарыл свой талант в
землю.

Я думаю, что литература вовсе не так влияет на жизнь, чтобы даже самое
великолепное художественное произведение отдельного автора могло произвести
в ней ощутительный переворот. Тем более - переворот роковой и решительный.
Литература влияет на жизнь в общей массе своей, самым фактом своей
деятельности в течение десятков, если не сотен лет...

Но допустим, что это действительно так и что я повлиял на развитие
эпидемии. Но и при этом - точно ли было бы лучше, если бы я зарыл талант
свой в землю?

Почем знать!.. Герою моего романа, Наумову, его идея о необходимости
самоубийственного уничтожения рода человеческого во имя прекращения
бесполезных страданий будущего казалась величайшей гуманностью. Его
противникам кажется так же искренно, что гуманность именно в продолжении и
сохранении жизни во что бы то ни стало... И, если хотите, больше внутреннего
смысла именно на стороне Наумова: если он жалеет, то жалеет нечто реальное -
людей, несомненно имеющих родиться на свет, на жизнь несчастную и
бесцельную. Может быть, и ошибочно, не он жалеет то, что должно быть и не
может не быть, раз жизнь не прекратится, как то угодно его противникам. А
они... чего или кого, собственно, жалеют они при мысли о кончине рода
человеческого?.. Тех, кто не родится?.. Да ведь жалеть можно только того,
кто страдает или будет страдать, а души неродившихся даже и не узнают,
какого великолепия они лишились, а посему в полном спокойствии пребывать
будут в вечности небытия.

Каждый человек носит в себе Бог знает сколько зародышей жизни, и не
только по причинам независящим, но и просто по закону природы огромное
большинство этих зародышей не использовывается и погибает. Так ведь, жалея
человечество, которое, допустим, в силу идеи и проповеди Наумовых не
родилось бы, надо уж заодно терзаться и мыслью, что такое колоссальное
количество зародышей, от первых дней органической жизни до нашего времени,
пропало совершенно зря!..

Ужасно, мол, жалко, что они не родились все, не резались с голода, не
сходили с ума, не страдали от неудачных влюбленностей, не мучились роковыми
вопросами жизни, не боялись смерти и не умирали в приятных муках общей для
всех агонии!..

Давно пора понять, что истина не может рассматриваться с точки зрения
определенной пользы, определенного практического применения. Истина есть
истина - и больше ничего. Ничего ни вредного, ни полезного в ней нет. Она
безразлична к людям. Но в человеке заложено самой природой страшное,
неодолимое стремление к познанию, оно толкается вперед самой природой,
побуждающей человека болезнями и голодом, - и лучше узнать самую ужасную
истину, чем тыкаться носом, как слепой щенок.

И если, с глубокой искренностью, я говорю о том, что вижу в жизни, хотя
бы видел я там одни ужасы, - я нужен, и зарывать талант в землю мне вовсе не
требуется. Ведь в конечном-то итоге еще неизвестно, кто ближе к истине: - я
ли, - видящий в ней черную дыру, или мои противники, уверяющие, что она
ослепительна, как весеннее солнце.

А вдруг я правду говорю, а они лгут?

Жизнь сама разберет, кто прав, кто виноват. Она переварит все идеи, от
самой черной до самой розовой. Она сама возьмет то, что ей нужно.

А инквизиционное уничтожение книги или анафематствование автора все
равно ни к чему не приведут.

IV

Критика вообще слишком поторопилась судить о моем романе, ибо он еще и
не кончен, и она просто не имела возможности его прочитать до конца. Но я
думаю, что и теперь, если бы его читали более внимательно, не с
проникновением гоголевского Петрушки, они увидели бы довольно ясно, что от
признания жизни человеческой трагическою по существу до проповеди
самоубийства - слишком еще далеко.

Самоубийство есть акт личной воли, и не может быть по отношению к нему
ни проповеди, ни борьбы, ни порицания, ни совета.