Чтение 12–й страницы книги ~А зори здесь тихие~

потому что уж больно смешно сел у нее голос. -- Она быстрая.

-- Вот и давайте выпьем по маленькой за это дело, -- сказал комендант и
достал заветную фляжку. -- Выпьем, девчата, за ее быстрые ножки да за ваши
светлые головы!..

Тут все захлопотали, полотенце на камнях расстелили, стали резать хлеб,
сало, рыбу разделывать. И пока они занимались этими бабскими делами,
старшина, как положено, сидел в отдалении, курил, ждал, когда к столу
покличут, и устало думал, что самое страшное позади...

7

Лиза Бричкина все девятнадцать лет прожила в ощущении завтрашнего дня.
Каждое утро ее обжигало нетерпеливое предчувствие ослепительного счастья, и
тотчас же выматывающий кашель матери отодвигал это свидание с праздником на
завтрашний день. Не убивал, не перечеркивал -- отодвигал.

-- Помрет у нас мать-то, -- строго предупреждал отец,

Пять лет изо дня в день он приветствовал ее этими словами. Лиза шла во
двор задавать корм поросенку, овцам, старому казенному мерину. Умывала,
переодевала и кормила с ложечки мать. Готовила обед, прибирала в доме,
обходила отцовские квадраты и бегала в ближнее сельпо за хлебом. Подружки ее
давно кончили школу: кто уехал учиться, кто уже вышел замуж, а Лиза кормила,
мыла, скребла и опять кормила. И ждала завтрашнего дня.

Завтрашний этот день никогда не связывался в ее сознании со смертью
матери. Она уже с трудом помнила ее здоровой, но в саму Лизу было вложено
столько человеческих жизней, что представлению о смерти просто не хватало
места.

В отличие от смерти, о которой с такой нудной строгостью напоминал
отец, жизнь была понятием реальным и ощутимым. Она скрывалась где-то в
сияющем завтра, она пока обходила стороной этот затерянный в лесах кордон,
но Лиза знала твердо, что жизнь эта существует, что она предназначена для
нее и что миновать ее невозможно, как невозможно не дождаться завтрашнего
дня. А ждать Лиза умела.

С четырнадцати лет она начала учиться этому великому женскому
искусству. Вырванная из школы болезнью матери; ждала сначала возвращения в
класс, потом -- свидания с подружками, потом -- редких свободных вечеров на
пятачке возле клуба, потом...

Потом случилось так, что ей вдруг нечего оказалось ждать. Подружки ее
либо еще учились, либо уже работали и жили вдали от нее, в своих интересах,
которые со временем она перестала ощущать. Парни, с которыми когда-то так
легко и просто можно было потолкаться и посмеяться в клубе перед сеансом,
теперь стали чужими и насмешливыми. Лиза начала дичиться, отмалчиваться,
обходить сторонкой веселые компании, а потом и вовсе перестала ходить в
клуб.

Так уходило ее детство, а вместе с ним и старые друзья. А новых не
было, потому что никто, кроме дремучих лесников, не заворачивал на
керосиновые отсветы их окошек. И Лизе было горько и страшно, ибо она не
знала, что приходит на смену детству. В смятении и тоске прошла глухая зима,
а весной отец привез на подводе охотника.

-- Пожить у нас хочет, -- сказал он дочери. -- А только где же у нас? У
нас мать помирает.

-- Сеновал найдется, наверно?

-- Холодно еще, -- несмело сказала Лиза.

-- Тулуп дадите?..

Отец с гостем долго пили на кухне водку. За дощатой стеной надсадно
бухала мать. Лиза бегала в погреб за капустой, жарила яичницу и слушала.

Говорил больше отец. Стаканами вливал в себя водку, пальцами хватал из
миски капусту, пихал в волосатый рот и, давясь, говорил и говорил:

-- Ты погоди, погоди, мил человек. Жизнь, как лес, прореживать надо,
чистить, так выходит? Погоди. Сухостой там, больные стволы, подлесок. Так?

-- Чистить надо, -- подтвердил гость. -- Не прореживать, а чистить.
Дурную траву с поля вон.

-- Так, -- сказал отец. -- Так, погоди. Ежели лес, то мы, лесники,
понимаем. Тут мы понимаем, ежели это лес. А ежели это жизнь? Ежели теплое,
бегает да пишшит?

-- Волк, например...

-- Волк?.. -- взъерошился отец. -- Волк тебе мешает? А почему мешает?
Почему?

-- А потому, что у него зубы, -- улыбнулся охотник.

-- А он что, виноват, что волком родился? Виноват?.. Не-ет, мил
человек, это мы его обвиноватйли, сами обвиноватили, а его не спросили. По
совести это?

-- Ну, знаешь, Петрович, волк и совесть -- понятия несовместимые.

-- Несовместимые?.. Ну, а волк и заяц -- совместимые? Погоди ржать,
погоди, мил человек!.. Ладно, приказано считать волков врагами населения.
Ладно. Взялись мы за это всенародно и всенародно же перестреляли всех волков
во всей России. Всех!.. Что будет?

-- Как что будет? -- улыбнулся охотник, -- Дичи много будет...

-- Мало!.. -- рявкнул отец и со всего маху хватил волосатым кулаком по
гулкой столешнице. -- Мало, понятно тебе? Бегать им надо, зверью-то, чтоб в
здоровье существовать. Бегать, мил человек, понятно? А чтоб бегать, страх
нужен, страх, что тебя сожрать могут. Вот. Конечно, можно жизнь в один цвет
пустить. Можно. Только зачем? Для спокойствия? Так ведь зайцы зажиреют,
обленятся, работать перестанут без волков-то. Что тогда? Своих волков
выращивать начнем или за границей покупать для страху?

-- А тебя, часом, не раскулачили, Иван Петрович? -- вдруг тихо спросил
гость.

-- Чего меня кулачить? -- вздохнул лесник. -- Прибытку у меня два
кулака да жена с дочкой. Невыгодно им меня кулачить.

-- Им?..

-- Ну, нам!.. -- Отец плеснул в стакан, чокнулся. -- Я не волк, мил
человек, я заяц. -- Хватанул остаток из стакана, громыхнул столом,
поднимаясь, косматый, как медведь. В дверях остановился. -- Спать пойду. А
тебя дочка проводит. Укажет там.

Лиза тихо сидела в углу. Охотник был городским, белозубым, еще молодым,
и это смущало. Неотрывно рассматривая его, она вовремя отводила глаза,
страшась столкнуться с ним взглядом, боялась, что он заговорит, а она не
сможет ответить или ответит глупо.

-- Неосторожный у вас отец.

-- Он красный партизан, -- торопливо сказала она.

-- Это мы знаем, -- улыбнулся гость и встал. -- Ну, ведите меня спать,
Лиза.

На сеновале было темно, как в погребе. Лиза остановилась у входа,
подумала, забрала у гостя тяжелый казенный тулуп и комковатую подушку.

-- Постойте здесь.

По шаткой лестнице поднялась наверх, ощупью разворошила сено, бросила в
изголовье подушку. Можно было спускаться, звать гостя, но она, настороженно
прислушиваясь, все еще ползала в темноте по мягкому прошлогоднему сену,
взбивая его и раскладывая поудобнее. В жизни она бы никогда не призналась
себе, что ждет скрипа ступенек под его ногами, хочет суетливой и бестолковой
встречи в темноте, его дыхания, шепота, даже грубости. Нет, никаких грешных
мыслей не приходило ей в голову; просто хотелось, чтобы вдруг в полную мощь
забилось сердце, чтобы пообещалось что-то туманное, жаркое, помаячило бы и
-- исчезло.

Но никто не скрипел лестницей, и Лиза спустилась. Гость курил У входа,
и она сердито сказала, чтобы он не вздумал закурить на сеновале.

-- Я знаю, -- сказал он и затоптал окурок. -- Спокойной ночи.

И ушел спать. А Лиза побежала в дом убирать посуду. И пока убирала ее,
тщательно, куда медленнее обычного вытирая каждую тарелку, опять со страхом
и надеждой ожидала стука в окошко. И опять никто не постучал. Лиза задула
лампу и пошла к себе, слушая привычный кашель матери и тяжелый храп
выпившего отца.

Каждое утро гость исчезал из дому и появлялся только поздним вечером,
голодный и усталый. Лиза кормила его, он ел торопливо, но без жадности, и
это нравилось ей. Поев, он сразу же шел на сеновал, а Лиза оставалась,
потому что стелить постель больше не требовалось.

-- Что это вы с охоты ничего не приносите? -- сказала она, набравшись
храбрости.

-- Не везет, -- улыбнулся он.

-- Исхудали только, -- не глядя, продолжала она. -- Разве ж это отдых?

-- Это прекрасный отдых, Лиза, -- вздохнул гость. -- К сожалению, и он
кончился, завтра уезжаю.

-- Завтра?.. -- упавшим голосом переспросила Лиза.

-- Да, утром. Так ничего и не подстрелил. Смешно, правда?

-- Смешно, -- печально сказала она.

Больше они не говорили, но как только он ушел, Лиза кое-как прибрала на
кухне и юркнула во двор. Долго бродила вокруг сарая, слушала, как вздыхает и
покашливает гость, грызла пальцы, а потом тихо отворила дверь и быстро,
боясь передумать, полезла на сеновал.

-- Кто?.. -- тихо спросил он.

-- Я, -- сказала Лиза. -- Может, постель поправить...

-- Не надо, -- перебил он. -- Иди спать.

Лиза молчала, сидя где-то совсем рядом с ним в душной темноте сеновала.
Он слышал ее изо всех сил сдерживаемое дыхание.

-- Что, скучно?

-- Скучно, -- еле слышно сказала она.

-- Глупости не стоит делать даже со скуки.

Лизе казалось, что он улыбается. Злилась, ненавидела его и себя и
сидела. Она не знала, зачем сидит, как не знала и того, зачем шла сюда. Она
почти никогда не плакала, потому что была одинока и привыкла к этому, и
теперь ей больше всего на свете хотелось, чтобы ее пожалели. Чтобы говорили
ласковые слова, гладили по голове, утешали и -- в этом она себе не