Чтение 12–й страницы книги ~Когда Боги спят~

- Что вы сидите? Что ждете?

- Маму, - отозвался Зубатый.

- Какую маму?

- Которая сейчас возле покойного. Не знаю, как ее зовут.

- Она до утра не придет.

- Буду ждать до утра, - он почувствовал, что вместе с усталостью голос женщины подобрел. - Кстати, Елена, а как его звали?

- Кого?

- Усопшего?

- Зачем это вам? Хотите разговорить, вызвать доверие? Чтобы открыла?

- Нет, я ищу своего прадеда, - неожиданно для себя признался Зубатый. - Или хотя бы какое-то известие о нем. Сегодня увидел покойного и подумал - вдруг он?

- Это не ваш прадед, - уверенно заявила женщина. - Он безродный.

- Так не бывает.

- Почему? Илиодор был последним иноком Соринской Пустыни. И в монастырь попал еще в юности. Детей не имел...

У Зубатого от предчувствия удачи зажгло под ложечкой.

- Как его мирское имя?

- Никто не знает. Да и он сам забыл.

- Сколько ему было лет?

- Возможно, около ста...

- Жаль, он должен был знать моего прадеда...

- Не исключено...

- А где инок жил все это время?

Вдруг скажет, по миру бродил, в больницах содержался...

С той стороны ничего не сказали, но ручка замка щелкнула, и дверь отворилась. На пороге оказалась женщина лет тридцати пяти в ярком спортивном костюме, несмотря на дачный вид, с бигудями, повязанными платочком, взор такой же спокойный, открытый и пристальный, как у матери. И такая же барственная стойка.

- Входите, - обронила она и пошла вперед.

Тепло в доме он ощутил сначала лицом, а когда снял куртку, то и спиной, в передней топилась голландка, возле открытой дверцы стояла скамеечка, на полу - кофе и сигареты.

- Только тихо, - предупредила, приложив палец к губам. - Мальчик спит...

Зубатый стащил ботинки, на цыпочках прошел к печке и сел на скамейку. Елена куда-то удалилась, а он сидел перед огнем, грел лицо, колени и руки, и через несколько минут почувствовал, как наваливается сон и падает голова. И это в такой момент! Ведь и впрямь подумает, что втерся в доверие, выпросился, чтобы поспать в тепле. Надо бы расспросить хозяйку о Соринской Пустыни, о монахах, об умершем старичке, наконец, о юродивом старце; он же сидел, клевал носом и ничего не мог поделать с собой, ощущая бездумное умиротворение. Даже мысль о дочери, о напророченной опасности не бодрила. Сквозь дрему он будто слышал детский голос и топот босых ножек по деревянному полу, несколько раз ясно прозвучала фраза "Мама, я не хочу спать", или сам выговаривал эти слова, пытаясь отогнать сон? Еще отметилось в сознании, как чьи-то руки раскидывают постель на полу - тут же, в передней, возле печки, все остальное пропало, едва он положил голову на подушку.

Проснулся он от холода и обнаружил, что спит одетым на матраце, без одеяла, за окном уже светлеет, а Елена закладывает дрова в печь.

- Наверное, замерзли? Дом у нас ужасно холодный, - сказала она, заметив, что ночной гость проснулся. - Низ весь прогнил, из подпола дует...

- А снаружи такой красивый, - проговорил он хрипловато.

- Всего лишь фасад... Как зиму перезимуем?

- Я подумал, это у вас летняя дача, - Зубатый сел и отер лицо.

- Это и есть дача...

Он сразу вспомнил вчерашний конфликт возле дома и замолчал. Кажется, на эту семью обрушилось сразу все - полный разлад, смерть последнего инока, должно быть, близкого человека, участь зимовать в холодном доме, а тут еще гость с неба свалился...

В это время из комнаты выбежал мальчик лет четырех, с разбега бросился к матери и вдруг увидел чужого.

- Мама, это кто? - зашептал, прижимаясь лицом к лицу.

В огромных карих глазах было лишь любопытство. Елена обняла сына и погладила белесую головенку.

- Не бойся, это прохожий...

- А, прохожий, - успокоился тот. - А где бабушка?

- Она еще не вернулась.

- А мы пойдем дедушку хоронить?

- Пойдем...

Мальчишка не сводил глаз с чужака и терся о материнский бок.

- Я у тебя посплю, - сказал он. - Возьми на ручки? Так спать хочется...

- Ну, поспи, - сидя на корточках перед печью, Елена взяла его на руки и покачала. - Каждый год в мае папа привозил нас на дачу и потом забирал в сентябре. У него всегда было много работы. А нынче не забрал. Приехал сказать, что мы ему не нужны...

Не спуская сына с рук, Елена пошуршала коробком, зажгла спичку и подпалила бересту. В ее словах уже не слышалось горя, была только грусть одиночества или ожидание этого одиночества. Ее неожиданная откровенность перед чужим человеком напоминала вагонную исповедь, когда судьба сводит и потом разводит незнакомых людей в одном купе. Ему бы, как мужчине, как нежданному гостю, человеку со стороны, успокоить ее, утешить, сказать, все утрясется, ваш папа одумается, спохватится и непременно вернется и заберет, однако эта откровенность вдруг вызвала ответное желание, вернее, потребность высказать наболевшее.

- А у меня полтора месяца назад погиб сын, - проговорил он, глядя в огонь. - Покончил с собой. Написал: "Я слишком поздно родился, чтобы жить с вами, люди".

Елена вскинула свой пристальный взор и испуганно прижала мальчика к груди. Зубатый встряхнулся, задавил в себе порыв слабости.

- Простите... Я не хотел пугать вас.

- Нет, это вы меня простите... Я первая начала, - она встала. - Все познается в сравнении. Вообще-то я не люблю жаловаться... Поспите еще, сейчас будет тепло.

- Нет, я больше не усну, - Зубатый сел. - Уже светает, мне пора.

- Знаете, я вас вчера впустила, - неожиданно и тихо рассмеялась она. - Чужого, незнакомого человека!.. Боялась, тряслась! И первую ночь спала так крепко и спокойно. Наверное, вы добрый и сильный человек.

- Не знаю... Бываю слабым и злым, особенно в последнее время.

- Я тоже бываю... Хорошо вот так разговаривать утром, когда все позади.

- А я вчера подумал: если не впустит, буду сидеть на крыльце, пока не околею.

- Ну вот, не хватало нам еще одного покойника!

Она смеялась и смотрела ему в глаза, как могут смотреть только дети, еще не нажившие комплексов и не набравшиеся грязи условностей. И он, на минуту забывшись, смотрел точно так же и чувствовал, как от неясного восторга распирает грудь. Потом у Зубатого вырвалась одна неосторожная и шутливая, без всяких намеков, фраза:

- Вы спасли меня от холодной смерти. Просите что хотите!

Но она, как птица, тотчас взмахнула крылышками и отлетела на высокую ветку. И сказала оттуда:

- Я не люблю просить. Никогда и ни о чем.

- Обиделись?

- Нет...

Это чудесное пробуждение и вспыхнувшее искристое чувство мгновенно заземлилось, как молния на громоотводе.

- Я приготовила завтрак, - как-то виновато сказала Елена. - Идите на кухню. Там умывальник и полотенце. Ромку уложу и приду.

- Ну что вы, я пойду, - он схватил ботинки. - И так ворвался ночью, напугал...

- Но я уже приготовила...

- Спасибо, пора и честь знать. Еще и завтрак!...

- Просто срабатывает сила привычки, - вздохнула она. - Я слишком долго была женой, домохозяйкой. Встаю и готовлю автоматически...

Эти ее слова обескуражили и тронули одновременно, отказываться было глупо и неуместно. Зубатый прошел на кухню, обставленную по-городскому, и только почувствовав аппетитные запахи жареного мяса и лука, вспомнил, что последний раз ел позавчера, в дороге. Он умылся под рукомойником и причесываясь перед зеркалом, обнаружил отросшую за двое суток щетину. Обряд сборов в дорогу был нарушен Ал. Михайловым, да и надолго ли он едет, что брать с собой в эту необычную командировку, Зубатый не представлял и поехал налегке, с одной расческой в кармане. Обычно кейс с бельем и туалетными принадлежностями за ним носил Хамзат...

Елена вошла на кухню, не взглянув на гостя, собрала на стол.

- Чем богаты, тем и рады. Прошу.

Сама села с другого конца и стала есть, деловито и аккуратно, не поднимая глаз.

Только за столом Зубатый вспомнил, на чем вчера оборвался разговор через дверь, но повторить свой вопрос - где жил все это время умерший старичок - язык не поворачивался. После того, почти мгновенного взаимного откровения, всякий разговор выглядел бы светской болтовней за завтраком. Он молча съел котлету в сухарях, кое-как выпил огненный чай и встал.

- Спасибо, все было очень вкусно, - выдавил дежурную фразу. - Мне пора.

- Вы вчера ходили к монастырю? - вдруг спросила Елена.

- Ходил, - удивленно протянул он. - Откуда вы знаете?

- Слышала, у мужа дорогу спрашивали, - в сторону проговорила. - Палатки на озере еще стоят?

- Не видел...

- Если стоят, будьте осторожнее. Там третий месяц люди живут, четверо, с миноискателями ходят, клады ищут. Могилы раскапывают, подонки...

И стала убирать со стола.

Получалось, однофамилец Иван Михайлович знал про гробокопателей и посылал его к ним!

Зубатый надел в передней ботинки, куртку и заглянул на кухню.

- До свидания.

- Всего доброго, - не глядя, отозвалась она, занятая хозяйством.

На улице был морозец, бело повсюду и заря в полнеба. Кричали петухи, где-то стучал топор и еще доносился глухой и сытый звук, будто молотом по разогретому металлу. Иней лежал на траве, земле, заборах и даже на стенах дома. Пятистенник с обратной стороны и впрямь оказался старым, дряхлым, и из сопревших от времени бревен курился парок, застывая в узорчатую, махровую изморозь - из дома уходило тепло, топили улицу. Посмотрев по сторонам, Зубатый двинулся знакомым путем к реке, отмечая, что дорога по полю стала лучше, грязь взялась твердой коркой, хотя еще не промерзла. И когда вышел на берег, вспомнил, какое число и обрадовался - сегодня инаугурация!

А на Соре отросли тонкие, зубчатые забереги, тихо звенящие от напора воды, в унисон им позванивали заиндевевшие кусты над рекой и колкий ледок под ногами...

* * *

Часа четыре он. бродил по разрушенному монастырю, а вернее, по тому месту, где когда-то стояла Соринская Пустынь, и вид руин навевал неожиданные чувства - некого облегчения, освобождения от прошлого, ненужных обязанностей и обязательств - пыльного и тяжелого шлейфа, который тянулся за ним многие годы. Несколько раз он доставал телефон, пробуя позвонить Маше, однако связи не было, весь этот край лежал в мертвой зоне, не подвластной коммуникационной цивилизации.

Он ничего не искал, ни на чем не сосредотачивал внимания; шел от одной развалины к другой по натоптанным тропинкам, иногда стоял, глядя на битый кирпич, или слушал, как скрипит железо в сохранившихся фрагментах старой кровли, стучит дятел или по-зимнему печально кричит синица. Людей не было, и палаток на берегу не оказалось, разве что остались квадраты выбитой, посохшей травы, мусор да кострище с горой золы. Видимо, кладоискатели уплыли на лодке, оставив после себя тропы, сотни полторы траншейных раскопов, ям и десяток вскрытых старых могил на монастырском кладбище, где сохранилась часовня. Вероятно, монастырь стоял на древнем торговом пути и сохранились легенды и предания о несметных богатствах какого-нибудь варяга или купца, зарытых в пределах обители.

К полудню он прошел по всем кладоискательским тропам и остановился на высоком берегу озера, где из земли торчал остаток крепостной башни. Было чувство, что монастырь отдали на разграбление, а потом взорвали храмы; иначе невозможно было объяснить вид руин. Стены сохранились лишь у братских корпусов и каких-то построек, стоящих с проваленными крышами; церкви же были словно изрублены вкривь и вкось, и над землей высились угловатые и высокие остатки стен, напоминающих скалы.

Теперь здесь добывали не только сокровища, но и стройматериалы, поскольку у кромки воды оказался бревенчатый причал и многоугольный штабель очищенного от извести кирпича, приготовленного к отправке. Похоже, не дачники тут разбирали стены, слишком велики объемы, впору баржу подгоняй. Отдельно, на козлах, лежал полосовой металл - скрепы, которые закладывали в стены. Для чего добывают их в развалинах, Зубатый знал давно. По уверению кузнецов с конезавода, это было железо, выплавленное на березовом угле, например, в шестнадцатом веке, почти чистое, не горящее в горне, мягкое, как пластилин, но при использовании особой технологии, пригодное для получения булатной стали. По ночам, втайне от посторонних глаз, они ковали клинки из этих скреп, подмешивая в металл порошок высоколегированной стали, потом оттачивали и опускали в кислоту, отчего на лезвии вытравливался рисунок булата. Такая шашка на черном рынке любителей холодного оружия шла по цене подержанного автомобиля.

И для продажи была заготовлена темно-зеленая кипа листов кровельной меди, наверняка выкопанных из земли, мятых и насквозь прогнивших, да куча утвари, изготовленной из меди - ковши, рукомойники, кадила, лампадки, подсвечники и узорная оковка сундуков. Пожалуй, это был единственный след, возможно, оставленный здесь предками Зубатого - все другие стерло время.

Он долго рассматривал ископаемые поделки, уже потерявшие первоначальный вид, выбрал крохотную и почти целую лампадку странной, нехарактерной формы - в виде совы - и спрятал в карман.

Нужно было возвращаться: к шестнадцати часам приедет Хамзат. В обратный путь Зубатый отправился берегом озера и, когда спускался с холма, вдруг услышал рокот дизеля, а потом увидел, что внизу, из леса, в сторону кладбища выехал трактор с телегой и сидящими в ней людьми. То, что это похоронная процессия, он понял, когда разглядел белый деревянный крест, прислоненный к борту.

Пока он шел до леса, а потом по бору до проселка, трактор уже стоял у кладбища, а гроб возле отрытой могилы. Еще издалека он заметил среди взрослых фигур мальчика и вспомнил - сынишка Елены собирался на похороны. Значит, и она там...

Зубатый подошел, когда гроб с последним иноком опустили в могилу, встал, как чужой, сзади, за спинами. Кроме Елены, ее матери и мальчика Ромы было еще три старухи, молодой жилистый парень, веселый дедок с плутоватым взглядом и уже знакомый Иван Михайлович, который тут был распорядителем - должно быть, вся деревня. Взрослые уже кинули по горсти земли и теперь стояли, глядя вниз, и только Рома, присев возле отвала, продолжал бросать рассыпчатую глину задумчиво и отрешенно. Потом мужчины взялись за лопаты, женщины отошли в сторону, и Елена, спохватившись, оттащила сына. У Зубатого был сиюминутный порыв подойти и помочь - и третья лопата торчала из кучи земли, но ощущение собственной отчужденности и присутствие здесь однофамильца удержало. Кажется, взрослые чужака не замечали, или не обращали внимания, глядя, как летит земля из-под лопат, и лишь Рома, однажды обернувшись, теперь держался за руку матери и то и дело оборачивался, стреляя темным пристальным и недетским взором. И вдруг улыбнулся, словно пытаясь организовать игру в переглядки. Но мать одернула его и строго произнесла:

- Не вертись.

Плутоватый дедок поставил крест и закурил.

- Ну, спи, Дорка! Ты за жизнь не пивал, а я сегодня за тебя рюмку выпью!

Парень в одиночку отсыпал холмик, собрал инструмент и сразу же ушел в трактор. Никто не плакал, не произносил слов, женщины принесли еловый венок и поздние, уже подмороженные цветы, убрали ими могилу, и чувствовалось, намеревались еще постоять здесь, но распорядитель затоптал окурок и скомандовал:

- Все, поехали!

Зубатый так бы и отстоялся в стороне, однако мать Елены неожиданно подошла и поздоровалась, и в тот же момент другие старухи наконец-то заметили его, заоглядывались и зашептались. Парень поставил им лестницу и приказал забираться в телегу.

- Если хотите, можно поехать на тракторе, - предложила мать.

- Спасибо, я пешком, - он искал взглядом Елену. - И спасибо вам за ночлег.

- Дело ваше...

- Вы знаете, где в последнее время жил умерший?

- Нигде, по дворам жил, кто пригреет, - она пошла к телеге. - В деревне машина стоит, какой-то черный ходит, вас ищет...

Зубатый увидел ее, когда трактор развернулся и затрясся по дороге. Елена сидела у переднего борта, лицом вперед, а сын стоял на ее коленях, обняв за шею и махал рукой.

Показалось, что ему, и он тоже помахал уезжающим.

За дорогу до Новгорода Хамзат не проронил ни слова, и его обиженное молчание означало, что Зубатый виноват. Он и сам осознавал это и теперь искал предлога, чтобы заговорить с начальником охраны, спросить о чем-то серьезном, дабы он не подумал, что шеф ищет примирения. Просто извиниться перед Хамзатом было нельзя, он бы такого движения души не понял, ибо по его кавказскому воспитанию старший всегда прав, каким бы самодурством ни отличался, а младшему остается лишь беспрекословное повиновение. Мало того, он и виду не должен показать, что обиделся, однако бывший кагэбэшник слишком долго жил в России, был женат на русской женщине, пропитался чужими нравами и теперь сидел за рулем, раздувая ноздри, как запаленный жеребец.

Зубатый же ехал в задумчивом, самоуглубленном состоянии, перетасовывая в памяти события последних двух дней, вспоминал Машу и пытался ей дозвониться - ничего другого, более серьезного, что бы связывало их с Хамзатом, в голову не приходило. В Новгород приехали уже вечером, и Хамзат сам повернул к ресторанчику, обронив всего два слова:

- Кушать хочу.

За столиком сидели друг против друга, ели одну и ту же пищу, и, вероятно, насытившись, начальник охраны немного успокоился и подобрел.

- Инаугурации не было, - вдруг сообщил он. - Вчера отложили.

До Зубатого не сразу и дошло, о чем речь, но когда он вслушался в смысл сказанного, аж подскочил.

- Как - отложили? Кто?!

Наверное, Хамзат был рад, что произвел сильное впечатление, самодовольно ухмыльнулся.

- Марусь распорядился. Кто областью командует?

- По какой причине? Почему?

- Никто не знает. Одни говорят, личная просьба Крюкова, другие - самоуправство Маруся. Он и в администрацию президента позвонил, доложил.

- Это же скандал! Накануне отменить инаугурацию?! Люди приехали!

- Да, много, полная обкомовская гостиница. Вас искали - не нашли. Назад поехали.

Зубатый вдруг мысленно отмахнулся - а пошло оно все! Пусть сами разбираются!

Уже в машине, когда выехали за город, Хамзат еще раз окатил ледяной водой и на сей раз достало до пяток.

- Морозова потерялась. Четвертый день ищут - нигде нет, а работать надо. Избирком на ушах стоит.

Он сжал кулаки, ощущая, как нехорошая волна предчувствия беды выплеснулась из солнечного сплетения и застучала в висках. Он вспомнил, что на самом деле несколько последних дней ничего не слышал о Снегурке, и последним отголоском был присланный ею на встречу психиатр Кремнин. И лампадку из кучи медного лома он выбрал для нее...

- Что, и дома нет? Может, на бюллетене? У нее внучка заболела...

- И внучки дома нет. Соседи говорят, не слышали, не видели...

Он больше ничего не спрашивал и весь оставшийся путь ехал, как на иголках. К тому же, телефон в Финляндии по-прежнему не отвечал, а когда он среди ночи позвонил Кате, чтобы выяснить, что с дочерью, трубку взяла бесприданница.

- Але-е! - пропела низким, зовущим голосом. - Але, говорите, вас слушают.

И мгновенно вызвала тихую злобу.

В город въехали уже на рассвете, когда выключили фонари. Прямой путь оказался перекрытым, ночами ремонтировали улицы, клали асфальт прямо в воду, готовились к инаугурации и приезду столичных гостей - ничего не менялось в этом мире. Хамзат повернул на объездную дорогу, и надо же было такому случиться - поехал по Серебряной улице. Зубатый уставился в затылок начальнику охраны, потом и вовсе зажмурился, однако сквозь веки, сквозь тонированное стекло "увидел", как проезжали роковую девятиэтажку: мимо проплыла черная скала, у подножия которой бурлило штормовое море...

Надоело жить, решил, что не вовремя родился - взял и ушел. Не попрощавшись ни с кем, никого не поблагодарив, а было бы в нем христианское начало, этого бы не сделал, поскольку над ним висел бы смертный грех и он бы знал, что вместе с телом погубит душу.

- К Морозовой на квартиру, - распорядился Зубатый.

Хамзат оглянулся и глянул выразительно: мол, я сказал, ее нет на квартире! Зачем ехать?

- Нет, погоди. Давай к храму на Богоявленской.

Кафедральный собор, куда обычно ходила Снегурка, стоял за железной дорогой, рядом с эстакадой, по которым день и ночь в обе стороны гремели поезда и большегрузные автомобили. Место было шумное, а Зубатому все время казалось, что молиться Богу следует в уединении и тишине - кто тебя услышит в эдаком грохоте? Поэтому, когда со скандалом выселяли отдел управления железной дороги, занимавший культовое здание и передавали его епархии (не без тайного участия Снегурки), Зубатый поделился своими соображениями с настоятелем, отцом Михаилом.

- Шум молитве не помеха, - сказал тот. - Молиться можно и в кузнечном цехе, и, прости Господи, в аду. Бог отовсюду нас услышит.

Миша Рязанов когда-то был одним из ведущих актеров драмтеатра, в исторических спектаклях всегда играл митрополитов, патриархов и государей, хорошо пел (в опере, поставленной Катей, пел князя Игоря) и, видимо, так разыгрался, что неожиданно оказался сначала в дьяконах, а вскоре его рукоположили в священники. За два года он сделал блестящую карьеру и теперь уже был настоятелем.

Отец Михаил готовился к утренней службе и, вероятно, по старой привычке, как перед выходом на сцену, сосредоточенно и самоуглубленно расхаживал по двору.

- Ох, брат, далеко она, - вдруг загоревал он, когда Зубатый спросил о Морозовой. - Спаси и помилуй!...

- Далеко - это где?

Старый актерище выдержал многозначительную паузу, словно царя играл и собирался объявить волю свою.

- В Свято-Никольский монастырь поехала, это в Малоярославце. Внучку с собой взяла.

- Что случилось? - он не хотел выдавать отношений и потому спрашивал без особых эмоций. - На работе ищут...