самым богатым в Средней Азии. В то лето меня ждало еще много разных
приключений - в ельниках Сары-Челека, яблоневых лесах Ромита, огненных
катакомбах Кухи-Малика, баритовых пещерах Аравана, в Джелалабаде,
Намангане, Караване, Железных Воротах и других интересных местах. Но мы
остановимся здесь, перед ароматными дынными россыпями, и перенесемся на год
вперед и на четыре тысячи километров восточнее.
Энцефалитные на мне резвятся клещи,
Кто вам сказал, что я люблю такие вещи?
Вернувшись в Москву в середине мая 1990 года из путешествия по Армении,
Грузии и Осетии, я словно упал в гнилое болото во время азартного
воздушного боя. После ночных перестрелок на нахичеванской границе и бурных
митингов на площади Свободы в Ереване, после сияющих высот Казбека и
древних святилищ Цея пришлось вновь увязнуть в городе, жители которого
митингам предпочитали очереди за водкой, а борьбе с коммунизмом -
спортивную охоту за туалетной бумагой в душных универмагах.
А ведь в июле мне предстояло ехать на сборы, да еще в Литву. Перспектива
участия в оккупации мало приятна для человека, еще вчера поднимавшего тост
"за вашу и нашу свободу" в кафе на площади Сахарова. Еще хуже, честно
говоря, было то, что от лета почти ничего не оставалось. Сессия в июне,
оккупация в июле, переэкзаменовка в августе... И я решил сдать сессию
досрочно, чтобы освободить июнь и август (досрочно сдать экзамен легче - в
этом случае тебя могут принять за отличника, потому что обычно досрочную
сдачу разрешали только им). Но для этого надо было в течение десяти дней
получить разрешение на досрочную сдачу, "спихнуть" два курсовых проекта,
десять зачетов и четыре экзамена. Вариант "все вызубрить и честно сдать"
исключался. Институт Радиотехники, где я учился, не имел ничего общего ни с
моей профессиональной подготовкой, ни с дальнейшими планами. К концу пятого
курса я едва отличал диод от триода. Зато такая учеба оставляла массу
свободного времени, а как я его использовал, ясно из этих рассказов.
Я пришел к декану факультета с письмом от моего научного общества. В письме
содержалась просьба разрешить мне досрочную сдачу сессии в связи с участием
в "экспедиции особой государственной важности".
- А как вы учитесь, молодой человек? - спросил декан.
- Одна четверка! - гордо ответил я. Это была чистая правда. Все остальные
оценки были тройки.
- Ну, тогда, конечно, сдавайте досрочно.
Курсовой по ТОЭ удалось достать только на час. Вообще-то вариант был
беспроигрышный - этот тест переписывали друг у друга многие поколения
студентов. Но вот почерк у меня очень плохой, а в спешке я настрочил проект
так, что сам не мог прочитать.
- Я не возьму на проверку такой неаккуратный проект! - гневно изрек
патриарх советского ТОЭ Засонин. - И вообще, почему я ни разу не видел вас
на лекциях?
- Весь семестр я болел клещевым энцефалитом, - грустно сказал я, - теперь
вот рука плохо слушается.
По проекту это было ясно видно. Засонин расписался в зачетке, всхлипывая от
сознания собственной доброты.
Второй предмет назывался ОПУП, не помню, что это означало. О злом доценте
Елизарове было известно только, что он бывший подводник.
- Мой брат, - сообщил я ему, - служит на Тихом океане, на подлодке. (На
самом деле братьев у меня нет). Я ездил его проведать, и на окраине поселка
подцепил энцефалит...
Приятно дать человеку возможность совершить благородный поступок. Покинув
умиленного доцента, я устремился на сдачу зачетов.
Из десяти человек, с которыми мне пришлось играть в эту нудную игру, лишь
один профессор Усик оказался порядочным и умным - поставил зачет сразу.
Остальные, прекрасно зная, что расколоться все равно придется, тем не менее
старались пить кровь из студентов любыми способами. Целую неделю я шакалил
по институту, врал, клянчил и изворачивался. Были моменты, когда хотелось
все бросить и остаться в городе на июнь. Чтобы довести меня до подорбных
мыслей, надо было на славу потрепать мне нервы. До самолета оставался один
день, а четыре экзамена все еще не были сданы.
С утра я поехал с другом в Горки, где он обнаружил редчайший в Подмосковье
цветок - венерины башмачки. Два часа в весеннем лесу повысили мой тонус, и,
лихорадочно счищая с брюк грязь, я отправился по профессорам. Жили все
четверо в разных концах Москвы - очень удобно, можно по дороге
познакомиться с очередным конспектом. Три раза я навешал лапшу на
высокоученые уши довольно удачно, но в четвертый раз допустил прокол. На
вопрос "почему вы ничего не знаете?" я брякнул, что весь год болел
менингитом и до сих пор плохо соображаю. Профессор был крайне туп, и я не
ожидал, что он запомнит слово "менингит". Но он запомнил, а впоследствии
зачем-то рассказал об этом Елизарову. Несовпадение диагнозов, естественно,
вызвало у того подозрения, а ведь каждый преподаватель всегда боится, как
бы студент его не обдурил. К тому же, как потом выяснилось, Елизаров был
"подводником" не потому, что плавал на подводной лодке, а потому, что пару
раз нырял с аквалангом в бассейне "Олимпийский". Так что в следующем
семестре с ним возникли некоторые осложнения.
Но это было потом, а пока я думал только о предстоящем путешествии. За
тридцать пять дней планировалось проехать по БАМу, затем, с остановками в
самых интересных местах, добраться до Алтая, а оттуда - на Центральный
Тянь-Шань. Первого июля я должен был идти под ружье.
И вот я лежу в самолетном кресле, левым глазом смотрю в окно на
поблескивающие внизу болота Западной Сибири, правым - на симпатичную
стюардессу, потихоньку прихожу в себя после сессии, а впереди меня ждут
фантастические дальневосточные закаты, серебряная вода горных ручьев и
цветочные радуги таежных полян.
Комсомольск-на-Амуре, символ романтики первых пятилеток, с виду целиком
соответствует духу своего времени. С усыпанного белыми маками берега город
похож на старый труп дворняги. Внутренности давно вытекли, шерсть и ребра
разбросаны вокруг, а череп весело улыбается прохожим.
По западному БАМу (Северобайкальск-Тында), который строили вольнонаемные, и
по Малому БАМу (Сковородино-Тында-Нерюнгри), построенному зеками, поезда
ходят часто и быстро. Восточный БАМ (Тында-Комсомольск) строил стройбат,
поэтому поезд здесь еле ползет по рассыпающемуся полотну. Только к вечеру
добрался я до станции Эворон и пошел по просеке к одноименному озеру.
Вскоре меня догнала компания браконьеров, ехавших на рыбалку. По узкой
протоке, петлявшей среди непроходимых болот, мы на двух моторках
пробирались к берегу, распугивая уток и куликов. Солнце село за
ярко-голубой зигзаг далекого хребта, и его последние лучи словно накалили
докрасна фиолетовую стену грозового фронта, медленно встававшую над
восточными горами. Зеркало воды еще играло розовыми, золотыми и малиновыми
отблесками заката, когда мы пристали к плоскому топкому берегу.
Озеро Эворон около двадцати километров в поперечнике, однако его можно
перейти вброд. В сумерках оно словно медленно закипало - постепенно
нарастал доносившийся оттуда загадочный шум, плеск и бульканье, шорохи и
крики бесчисленных птиц. Когда мы зашли в воду, оказалось, что все
мелководье сплошь забито нерестящимися рыбами. У самого берега собрались
тысячи карасей. Каждый шаг вспугивал множество рыбок, и они с плеском
разбегались в туче брызг, блестя в свете фонаря серебряными боками. Там,
где воды было по колено, стояли парами сильные длинные щуки и тупо глядели
со дна широкие усатые морды огромных сомов. В редких камышах сотнями
скопились здоровенные сазаны. Мы набили острогой пяток сазанов - по одному
на каждого. По закону это, конечно, браконьерство, но вряд от него погибает
больше тысячной доли поголовья.
Между тем грозовая туча была уже над нами, и молнии все чаще били в озеро,
а гром заглушал раскатистый дуэт рыбных филинов в ближнем лесу. Когда до
берега оставалось шагов пятьдесят, на кончиках наших металлических,
сделанных из лыжных палок острог зажглись бледные огоньки. Я почувствовал,
как на голове зашевелились волосы, крикнул "ложись!" и, присев, опустил
острогу под воду.
Трое участников рыбалки успели хотя бы пригнуться, но один, тот, что был
дальше всех от берега, еще смотрел изумленно на горящую холодным светом
палку. В следующий миг столб белого огня упал на темную человеческую
фигуру, острога в руках бедняги брызнула искрами окалины, ток ударил меня
по опущенным в воду пальцам, а гром - по ушам. Когда мы подбежали к месту,
куда попала молния, пострадавший лежал на воде лицом вниз. Кисть правой
руки у него отсутствовала начисто, из почерневшего запястья торчали
обугленные кости. Мы вытащили его на берег, наложили на руку жгут и
погрузили на мотоцикл. Ребята уехали в поселок, а я остался на озере и
дождался утра, спрятавшись от проливного дождя под перевернутой лодкой.
К утру небо снова было ясным, тонкий слой тумана лежал на кочках, по
притихшему озеру бродили с печальным видом цапли. Я пошел к поселку
напрямик по мягкому болотному ковру, сквозь тяжелый пряный запах цветущего
багульника. Редкие корявые лиственницы торчали из пушистого мха. Чем дальше
тянулась марь, тем больше становилась клубившаяся вокруг меня туча гнуса.
Похожие на парк симпатичные редколесья сменились довольно густыми
зарослями. Долго пробирался я сквозь переплетение сучьев, еще отмахиваясь
от комаров, которых за время жизни в городе разучился не замечать.
Неожиданно лес кончился, и открылась широченная гарь, на которой торчало
лишь несколько обугленных стволов. У дальней опушки, едва различимые на
Афанасьев Роман
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Маркеев Олег
Быков Василий
Белогорский Евгений