валялась на полу в комнате покойного. Зыбин незаметно поднял ее, унес к
себе и стал читать. Все записи шли в строго алфавитном порядке (и
книжка-то называлась алфавитной). Покойный записывал все, что ему
вспоминалось или приходило в голову: старые стихи, строчки из газет,
расходы. Так вот под буквой "Н" Зыбин прочитал: "Никто больше меня не
любит рисовать на улице. В этом моя сила! Кругом смотрят, зевают, глазеют,
кто во что горазд. Младенцы видят первый раз! Другие завидуют, скучают,
задирают. Я ораторствую, огрызаюсь, острю, словом, чувствую себя в своей
тарелке, в своей сфере! Здесь нет мне равного! Казалось, меня надо было на
руках носить за все это, я же всю жизнь делаю это задаром! За десятерых! А
всем все равно, и дуракам наплевать, но я задам всем жару!"
длинные разговоры о серьезных вещах, - то при постоянном ежедневном
говорении то с одним, то с другим на улицах вырабатывается вечная манера
говорить о всем очень смачно и эффектно, и после этого приходят в голову
самые удачные формулировки! Вот! Вернулся с улицы, и в голове есть
находка! Я молча шел и говорил про себя..."
насмешек, недоступным для критики, скрытым от мира гением, которому и не
требуется никакого признания. Положительно только к нему одному из всех
известных Зыбину художников, поэтов, философов, больших и малых, удачливых
и нет, он мог с таким полным правом отнести пушкинское "ты царь - живи
один". Калмыков так и жил, так и чувствовал свое первородство. И смущала
этого царя только какая-нибудь мелочь. Ну что-нибудь вроде этого: "Есть
восковка за 1 р. 54 копейки, событие! А у меня только 80". Да, и это его
огорчало, но тоже не очень, не очень. Из алфавитной книги это видно очень
ясно. Нет так нет, и нечего думать об этом. Очень хорошо и твердо он
понимал это железное слово - "нет".
так:
старинном берете, широкие брюки из мешковины, сшитой цветными нитками
большими стежками, с огромной расписной сумкой на боку. В последние годы
им сделана в дневнике такая запись: "Что мне какой-то там театр? Или цирк?
Для меня весь мир театр".
ясно в том, 1937 году.
Казахстан" поместил статью о юбилейной выставке Союза художников. Там о
Калмыкове говорилось примерно следующее: "Совершенно непонятно, каким
образом и зачем устроители выставки пропустили картины некоего Калмыкова.
На одной из них стоят два гражданина и размахивают чемоданами. И,
очевидно, чемоданы эти пустые, потому что набитыми так не помахаешь.
Неприятная бездарная мазня". Вот и все. Гнать палкой. Неприятная и
бездарная мазня. А ведь именно в это время художником были исполнены те
великолепные серии рисунков, которые он называл странно и, как всегда, не
совсем понятно: "Кавалер Мот", "Лунный джаз". Об этих листах писать
невозможно - надо видеть очарование этих тончайших линий, этих переливов
человеческого тела. У Калмыкова в его бесчисленных листах много женщин, и
все они красавицы - надо думать даже, что он как художник вообще был не в
силах изобразить уродливое женское лицо. Его женщины похожи на пальмы, на
южные удлиненные плоды, у них тонкие руки и миндальные глаза (здесь не
стоит бояться этих слов). Они очень высоки и стройны. Они выше всех. Стоя
или лежа, они заполняют целый лист. У некоторых из них крылышки - и
поэтому они, очевидно, феи. Другие просто женщины, и все. Вот, например
(если подбирать специально опубликованные рисунки), красавица в длинном,
тяжелом, мягком халате. Он не надет, а наброшен так, что видна нога,
грудь, талия. Красавица несет восточный высокогорлый сосуд. На столике
горят канделябры. Они похожи на распустившуюся ветку с тремя цветками.
Рядом раскрытая книга и закладка на ней. Тишина, ночь, никого нет. Куда
идет эта одинокая красавица? За ней бежит какое-то странное существо, не
то кошка, не то собачка - не поймешь точно кто. И больше ничего нет.
цветка на канделябре, и скатерть, сливающаяся с мягко льющимся халатом, и
тело женщины, и это странное существо с собачьими ушами и кошачьей статью.
Ритм достигается крайней простотой, лаконичностью и гибкостью линий.
мотыльковыми крылышками. Это такая же высокая, нежная и холодная красавица
блондинка (Калмыков, видно, признавал только один тип женской красоты).
Она несет поднос. На подносе узкогорлая бутылка и ваза с веткой. На ней
такие легкие одежды, что видно все ее тело. Или иначе: все ее тело - это
единая переливающаяся линия, заключенная в овал одежды. Ночь. Лестница,
открытая эстрада. По ступенькам спускается слуга в диковинной шляпе и
плаще. Вот и опять почти все. И опять - никак не опишешь и не передашь
словами очарование этого рисунка.
великое множество, может, 200 или 300 листов. Они исполнены в разной
технике. Пунктир ["Большое место в творчестве С.И.Калмыкова занимает серия
фантастических пейзажей в стиле монстр. Это рисунки, выполненные строго в
стиле линией, составленной из точек" (М.Меллер)] и линии, пустые и
закрашенные контуры - карандаш и акварель. Так, например, между других
работ есть лист "Кавалер Мот". Внешне кавалер очень напоминает Калмыкова.
Такой же бурый плащ, такой же берет, такая же мантилья сумасшедшего цвета.
И ордена, ордена, ордена! Ордена всех несуществующих государств мира.
Идет, смеется и весело смотрит на вас. Но вот этого у Калмыкова не было
совершенно - он всегда оставался серьезным. Спрашивали - охотно отвечал на
все вопросы, но никогда не заговаривал первым. А вот что "никто больше
меня не любит рисовать на улице" - это точно. Но в тот мир, где играли
лунные джазы, парили крылатые красавицы и расхаживали бравые кавалеры Мот,
он не допускал никого. Там он был всегда один!
откровенностью, и не захотел бы тогда знать. Не очень это время подходило
для лунных джазов и кавалеров Мот. Но всего этого Зыбин опять-таки
попросту не знал. И в тот день на Зеленом базаре, глядя на художника, он
тоже ничего не понял и ничего не вспомнил. Статья о пустых чемоданах
(которую, кстати, он же редактировал и правил) просто пришла ему в голову.
Он только подумал: вот чудак-то! И как хорошо, что на одного чудака в
Алма-Ате стало больше. Но встречать Калмыкова он встречал, и вот по какому
поводу: однажды недели за две до этого директор сказал ему:
Так вот, в выходной я к тебе заеду и поедем на Алма-атинку. Хорошо?
хочет ли директор пригласить его в шашлычную. В это время лета они
вырастают на каждом камешке. Но директор тут же пояснил:
меня дед уже со вчерашнего утра с артелью плотников орудует. Так вот,
сходим посмотреть как и что.
смотрю, и гвоздя как следует не можешь забить. Вон тот тигр у тебя
как-нибудь рухнет со стены и расшибется к чертовой матери.
- картина старинная, темная, сухая, плохая и в музее очень ценимая. С нее
даже в вестибюле снимки продавали. Еще бы! Такой сюжет!
погнул. Ну, скажу я ему при случае. Видишь, там художник у нас один
работает. Калмыков, не слышал? - Зыбин покачал головой. Он действительно
не знал, кто это. - Да знаешь ты его) знаешь. Он по улицам в берете и
голубых штанах этаким принцем-нищим ходит! Что, неужели не видал?
то он нам сделает. Да и работает он вроде по тому же самому делу. Пишет
декорации в оперном. Я ему сказал: "Рисуй так, чтоб посетитель замирал на
месте и чтоб у него родимчик делался". Он говорит: "Сделаю". Завтра обещал
прийти и эскизы принести. Так вот поедем посмотрим, что он там сочинил.
убедительно объяснял деду. Дед слушал и молчал.
все его финтифлюшки он никак не одобряет, дед любит строгость. Он, будь
его власть, сейчас бы его обрил наголо и в холщовые штаны засунул. А ну
подойдем.
поклонился, сохраняя полную одеревенелую неподвижность туловища, и
дотронулся пальцем до берета. Поклонился и директор. Все трое вдруг стали
серьезными и сухими, как на приеме.
кругу знаки зодиака, затем созвездия Девы, Андромеды, Медведица Большая и
Малая, еще что-то подобное же, а внизу два черных сфинкса и огромная
триумфальная арка с Дворцовой площади. В арку въезжает трактор -
Сертаков Виталий
Самойлова Елена
Сертаков Виталий
Свержин Владимир
Фазиль Искандер
Конан-Дойль Артур