самым естественным образом, обсуждая заурядные домашние проблемы:
достаточно произнести:
кармана платок, ее рука описывала широкую кривую, прежде чем прижать платок
к губам. Попытайся кто-нибудь разгадать этот жест, он непременно бы ошибся,
ибо тут были сведены воедино два жеста: один, уже потерявший свое
первоначальное значение, и другой, который продолжал и завершал первый,
возникнув там, где первый прервался. Итак, вынимая руку из кармана, Дивина
намеревалась встряхнуть за край развернутый кружевной платок. Встряхнуть на
прощание или уронить пудру или флакончик с духами, которых в платке не было,
это был повод. А широкий жест был необходим, чтобы поведать о скрытом
переживании: "Я одна. Кто может, помогите." Миньон так и не сумел до конца
уничтожить этот жест, но сократил его так, что, не опошлившись, тот
скрестился с другим и от этого стал необычным. Нарушив его, он сделал этот
жест великолепным. Об этих стараниях Миньона Мимоза как-то сказала:
Дивиной, чтобы бросить ее. Не получилось. Это его разозлило, он обозвал ее
шлюхой и ушел.
Того цыгана, которого- я ищу повсюду, его фигура благодаря высоким каблукам
марсельских сапог похожа на гитару. По его ногам поднимаются, обвиваясь,
чтобы равнодушно обнять ягодицы; матросские штаны.
ничего не знает и не желает знать о смятении, царящем в маленькой камере,
затерявшейся среди других, настолько похожих друг на друга, что я часто
путаюсь. Время не дает мне отсрочки, я ощущаю его бег. Что мне делать с
Дивиной? Если Миньон вернется, то задержится ненадолго. Он познал сладость
разрыва. Но Дивина уже не способна жить без потрясений, они сжимают ее,
дробят и склеивают вновь, ломают, чтобы в конце концов оставить мне лишь
немного ее сущности, что-то вроде эссенции, которую я мечтаю добыть- И вот
мсье Роклор (ул. Дуэ, 127, служащий Управления общественного транспорта
парижского муниципалитета), около семи часов утра отправляясь в Пти Паризьен
за молоком для себя и для мадам Роклор (она в это время расчесывала волосы
на кухне), нашел на полу темного подъезда своего дома растоптанный веер.
Пластмассовая ручка инкрустирована фальшивыми изумрудами. Он по-мальчишески
отфутболил обломки сперва на тротуар, а затем в сточную канаву. Этот веер
принадлежал Дивине. В ту самую ночь Дивина совершенно случайно встретила
Миньона и пошла с ним, ни словом не упрекнув его в бегстве. Слушая ее
болтовню, он что-то насвистывал и, возможно, немного раскаивался. Мимоза
застала их вместе. Дивина, приветствуя ее, поклонилась до самой земли, а
Мимоза мужским голосом, впервые на памяти Дивины, закричала:
а мальчишка-молочник. Так бывает, когда вторая натура, не устояв, дает
выплеснуться первой, прорвавшейся в приступе бешеной злобы. Мы бы и не
заговорили об этом, если бы в подобных случаях не проявлялась бисексуальная
натура педерастов. Мы еще встретимся с этим явлением, говоря уже о Дивине.
ситуации еще и как замечательный трус (я считаю, что малодушие - это
активное качество, которое, достигнув определенной степени интенсивности,
словно призрак, начинает распространять белое сияние вокруг хорошеньких
боязливых подростков, которые медленно, словно по морскому дну,
передвигаются в нем). Короче, Миньон не соизволил вмешаться. Руки в
карманах:
вечером, стоя передо мной, один 16-летний ребенок. По этому смеху вы легко
можете представить себе, что такое сатанизм. Дивина и Мимоза подрались.
Прислонившись к стене дома, Дивина наносила короткие удары ногой и махала
кулаками (в пустоту) сверху вниз. Мимоза была крепче и била сильнее. Дивине
удалось вырваться, но когда она добежала до приоткрытой двери одного из
домов, Мимоза настигла ее. Схватка, уже не такая шумная, продолжалась в
коридоре. Жильцы спали, консьержка ничего не слышала. Дивина думала:
"Консьержка ничего не скажет, ведь ее зовут мадам Мюлл [18]. Безлюдная
улица. Миньон стоял на тротуаре, все так же - руки в карманах, и внимательно
разглядывал мусор в стоящем рядом баке. Наконец, он повернулся и ушел:
вмажу по ее грязной роже. Пидовки проклятые." Но к Дивине он вернулся-
к прежней чердачной жизни, которая должна продлиться еще пять лет-Мансарда
на мертвецах. Ночной Монмартр. Пристанище Стыда. Мы приближаемся к ее
тридцатилетию... Моя голова все еще находится под одеялом, пальцы лежат на
глазах, мысль потеряна, осталась только нижняя часть тела, отделенная от
головы пальцами, вдавленными в глазницы.
о Боге капеллан; я их уже не вижу, я уже далеко от Санте. А бедная Санте все
пытается удержать меня у себя.
напрямую, он привязывается к ней. Однако при этом он уделяет ей все меньше
внимания. Она остается в мансарде одна, она дарит Богу свою любовь и боль.
Ведь Бог - по словам иезуитов - имеет тысячи способов войти в душу: золотым
дождем, лебедем, быком, голубкой и кто знает, как еще? Для альфонса, который
пошел в уборную, он, возможно, изберет способ, еще не изученный теологами,
решив предстать, например, в виде унитаза? Можно задаться и таким вопросом:
какие формы принимала бы святость (я не говорю о путях ее спасения) Дивины и
всех святых, если бы не существовало церкви. Мы уже знаем, что жизнь Дивины
обрела смысл. Она принимает, всю без остатка, жизнь, которую Бог ей дал и
которая ведет ее к Нему. Словом, у Бога нет золотого оклада. Перед его
мистическим престолом бесполезно принимать пластические позы, столь милые
взгляду грека. Дивина сжигает себя. Я бы мог рассказать не хуже ее, что то
презрение, которое я сношу с улыбкой или с хохотом, это еще не (и станет ли
когда-либо?) презрение к презрению, но я поступаю так, чтобы не казаться
смешным и униженным чем-либо и кем-либо, сам себя заранее принижая. И
по-другому я бы не смог. Когда я заявляю, что я старая шлюха, никто не
сможет меня переплюнуть, я лишаю смысла всякое оскорбление. И тем более
невозможно плюнуть мне в лицо. И Миньон, так же, как и вы все, может только
презирать меня. Я ночи напролет проводил за этой игрой: вызывая всхлипы,
доводя их до глаз и оставляя слезы непролившимися, так что утром я
пробуждался с окаменевшими, тяжелыми, больными веками, как от солнечного
ожога. Рыдание могло бы пролиться слезами, но оно остается в глазах, давит
на веки, как приговоренный - на двери карцера. Именно в такие моменты я
особенно отчетливо осознаю размеры моего несчастья. Вот наступает очередь
еще одного приступа слез, затем еще одного. Я вновь проглатываю все это и со
смехом выплевываю. В такие моменты моя улыбка, -- иные назовут ее хорошей
миной при плохой игре, - это не более чем необходимость (которая сильнее
всего остального) заставить двигаться мускулы, чтобы высвободить эмоции. В
конце концов трагизм ситуации, когда одно чувство вынуждено заимствовать
выражение у противоположного, дабы сбить со следа ищеек, достаточно хорошо
известен. Чувство рядится в платье своего соперника.
но Миньон еще не попал в число избранных. Лишь позже появится Солдат, чтобы
Дивина смогла получить отсрочку в общем крушении жизни. Миньон - всего лишь
жулик ("обаятельный жулик" - так зовет его Дивина), и нужно, чтобы он им и
оставался, чтобы сохранить мой рассказ. Только при таком условии он может
мне нравиться. Я говорю о нем, как обо всех моих любовниках, о которых я
спотыкаюсь и разбиваюсь: "Пусть он будет исполнен равнодушия, пусть он
окаменеет от слепого безразличия."
офицер, влюбленный в него, не придумав ничего лучше, чтобы показать свою
любовь, его наказывал.
"черную", но роскошную лестницу, торжественно входит Нотр-Дам-де-Флер.
Нотр-Дам поднимается по лестнице, как по другим лестницам поднимались многие
другие убийцы. Когда он добирается до нужной площадки, ему 16 лет. Он стучит
в дверь и ждет. Сердце колотится, ведь он решился. Он знает, что это его
судьба и от нее не уйти, он понимает (Нотр-Дам понимает или только кажется,
что понимает это лучше, чем кто-либо), что каждое мгновение предопределено
его судьбой.и это знание связано с чисто мистическим ощущением, что через
убийство, через крещение кровью он станет:
словно жених в белых перчатках... Оттуда спрашивают:
закрывается за ним.
сжимающей оружие, а шея так хорошо помещается между сведенными пальцами.
Труп старика, одного из тысяч стариков, которым суждено умереть такой
Земляной Андрей
Шилова Юлия
Дальский Алекс
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Афанасьев Роман