есть Петр Сковородников. Я с трудом нацарапал: "А.Г.", то есть Александр
Григорьев.
хотя никто не интересовался, сплю я или притворяюсь. В три часа ночи
Петька должен был свистнуть под окном три раза - условный сигнал: все в
порядке, дорога свободна, можно бежать.
порядке, дорога свободна, когда никто бы не заметил, что мы убежали. Ночью
нас могли сцапать караулы - город был на осадном положении, - собаки по
всему берегу на ночь спускались с цепей. Но
последний вечер в родном доме.
белье, а все-таки еще одну, на всякий случай! Перед нею - лампа, на лампе
- голубой абажур, подарок тети Даши на мамину свадьбу. Теперь у него
какой-то сконфуженный вид - как будто он плохо чувствует себя в нашем
опустевшем доме. Темно в углах. Чайник висит над плитой, а на тени - это
не чайник, а чей-то огромный перевернутый нос. Из щели под окном тянет
свежестью, пахнет рекою. Тетя Даша шьет и говорит. Она что-то берет со
стола, и светлый круг на потолке начиняет дрожать. Десять часов. Я
притворяюсь, что сплю.
сестре. - Ты, как девочка, должна на него опираться. Мы всегда опираемся
на мужчин, как на силу. Уж он тебя в обиду не даст.
Москву! Петькин дядя встречает нас на вокзале. Он похож на Сковородникова,
но моложе, веселей. Паровоз стоит на далеких путях, черный человек
подбрасывает уголь в топку, искры сыплются из трубы и гаснут. Мы мчимся,
мелькают деревья, ходят вверх и вниз телефонные провода. Теперь и мы с
Петькой бросаем уголь в топку - жарко, весело; выглянешь - и ветер свистит
в ушах.
из-под очков и падает на мою рубашку, - береги сестру. Вы будете в разных
отделениях, но я попрошу, чтобы тебе разрешили каждый день ее навещать.
вздохнув.
деревья в белых цветах, а в тени, под цветами, ковры - синие, зеленые,
голубые. Мы в Туркестане. Апельсины растут на улицах. Мы рвем их сперва
потихоньку, потом все смелее. Больше некуда класть, и Петька вынимает из
мешка запасную пару штанов. Он завязывает концы на штанах, он бросает
апельсины в штаны. Вот старик с бородой ведет нас в маленький белый дом.
Оружие висит на стене - кинжалы, пятиствольные револьверы, кривые шашки в
серебре. "Якши?" - говорит он и предлагает нам выбрать по кинжалу,
револьверу и шашке.
здесь тетя Даша? - Может, и в люди выйдешь. Может, и нам еще спасибо
скажешь.
двенадцать. Тетя Даша встает. В последний, в самый последний раз я вижу ее
доброе лицо над лампой, освещенное снизу. Она ставит ладонь над стеклом,
дует - и темнота! Она крестит нас в темноте и ложится: сегодня она ночует
у нас.
глаза. Который час? Еще далеко до трех. Пьяная песня доносится с реки.
Галька накатывает на берег. А сигнала все нет как нет, только ходики
тикают да тетя Даша, вздыхая, ворочается с боку на бок.
что сплю. Я слышу свист и не могу проснуться.
он свистал все время, пока я надевал сапоги, пальто, клал в мешок кокоры.
Очень сердитый, он зачем-то велел мне поднять воротник пальто, и мы
побежали.
Правда, на всякий случай мы версты три дали крюку по городскому валу.
Дорогой я пытался узнать у Петьки, уверен ли он, что теперь по всем
железным дорогам бесплатный проезд. Он отвечал, что уверен, - на худой
конец доедем под лавкой. Две ночи - и Москва, скорый поезд отходит в пять
сорок.
полуверсте от станции махнули через забор.
желтые фонари. Что было делать? Ждать до утра на станции? Нельзя: могут
забрать караулы. Вернуться домой?
товарного состава и пошел к нам навстречу по шпалам.
направо или налево? Сцепщик посмотрел на него, потом на меня. Я похолодел:
"Сейчас отправит в комендатуру".
лет, когда они ездят под вагонами и не моются месяцами, похожи одно на
другое. В этом легко убедиться, перелистав несколько книг из жизни
беспризорных. Вот почему я не стану описывать нашего путешествия из Энска
в Москву.
курили - иногда навоз, чтобы согреться. Мы врали: то тетка, поехавшая в
Оренбург за солью, потеряла нас по дороге, то мы были беженцами и шли к
бабушке в Москву. Мы выдавали себя за братьев - это производило
трогательное впечатление. Мы не умели петь, но я читал в поездах письмо
штурмана дальнего плавания. Помню, как на станции Вышний Волочок какой-то
моложавый седой моряк заставил меня повторить это письмо дважды.
глазами, - экспедиция лейтенанта Седова? Очень странно.
(Петька рассказывал мне о нем с такими подробностями, о которых не
подозревал и сам Жюль Верн), мы шли вперед и вперед. Мы шли вперед не
только потому, что в Туркестане был хлеб, а здесь его уже не было. Мы шли
открывать новую страну - солнечные города, привольные сады. Мы дали друг
другу клятву.
лесу. Я лег на снег и закрыл глаза. Петька пугал меня волками, ругался,
даже бил - все было напрасно. Я не мог больше сделать ни шагу. Тогда он
снял шапку и бросил ее на снег.
не сдаваться. Значит, ты теперь клятвопреступник? Сам сказал -
клятвопреступник не получит пощады.
староверческая, но одна старушка все же приняла нас, накормила и даже
вымыла в бане.
до Москвы. Дорогой мы продали, променяли и проели почти все, что было
взято с собой из Энска. Даже Петькин кинжал в ножнах из старого сапога,
был продан, помнится, за два куска студня.
"П.С." и "А.Г.", и адрес Петькиного дяди.
представляться мне каким-то паровозным владыкой: борода по ветру, дым из
трубы, пар из-под котла...
окно из уборной, в которой провели последний перегон, и спрыгнули на
рельсы. Москвы было не видать, темно, да мы ею и не интересовались. Это
была просто Москва, а дядя жил в Москве-Товарной, седьмое депо, ремонтная
мастерская. Два часа мы блуждали по шпалам, путались среди сходящихся и
расходящихся рельсов. Начинало светать, когда седьмое депо предстало перед
нами - мрачное здание с темными овальными окнами, с высокой овальной
дверью, на которой висел замок. Дяди не было. Не у кого было даже спросить
о дяде. Утром в комитете седьмого депо мы узнали, что дядя уехал на фронт.
открытым небом, прощайте, нож за опояской и кривая шашка в серебре!
женат? Нет, дядя был холостой. Он жил, оказывается, в каком-то вагоне и
так в этом вагоне и поехал на фронт.
казалось, что все это - вокзалы), огромные кучи снега, редкие трамваи. И
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Роллинс Джеймс
Белов Вольф
Браун Дэн
Кервуд Оливер Дж.