Чтение 12–й страницы книги ~Смиренное кладбище~

- Яблочное люблю. Вообще - сладкое. Недожрал свое с мачехой да в
колонии. Теперь за прошлое добираю а у Вальки наоборот: у нее ж на Лобне в
мать бомба попала. Валька-то сорок второго, ее тетка взяла, потом в детдоме
дорастала - сладкого в глаза не видела и сейчас не ест. Ужинаем с ней когда
- детский сад, прям: мне торт, ей чекушка...
Так чего говорил-то. А-а... Стою как-то, мужик подходит в болонье -
коробку с мелочью берет с ларька и не торопится... Я опешил, молчу... Тут он
морду поднял и смеется... Марик!.. Дружок мой, до колонии мы с ним
хулиганили. А потом, говорят, шпаней его в Лианозове не было.
Задразнил меня Марик вконец: и работа бабья, и халат, и вообще... Иди,
говорит, ко мне на Долгопу - Долгопрудненское кладбище. Пошел...
Первую могилу копал - вся Долгопа ржала. Сказали, чтоб метр девяносто.
А у меня ни метра, ничего. А я сам метр девяносто. Лег, примерился и еще с
походом взял. А глубина?.. Думал как лучше, чуть не в полтора роста своих
выковырнул и - вылезти не могу. И так и сяк - осклизаюсь, да еще дождь, как
назло... Пришлось орать. Старуха мимо шла, - чего ты, говорит, сынок, залез
туда? Я ей: бабка, зарыть меня живьем собрались, помоги, Христа ради, вынь
отсюда.
Всерьез поняла и в контору побежала. Ну, интересно?
- Пойдет! - Мишка засмеялся. - Ты вот что скажи, Леш: Ваську-то за что
лупил? Говорят, здорово! Не зря ж он тебя топором? Брат родной!
- Таких братьев полетанью выводят!.. Я ж его с Томки стянул. Она потом
мне знаешь чего выдала: работа, говорит, Васькина, а платить восемнадцать
лет ты будешь... Вот тебе и за что...
А с Валькой это я недавно, полтора года без малого. На Ноябрьские
познакомились.
Валька-то у меня сразу залетела. Я думаю: пускай, курва, рожает. Мне уж
тридцать, ну, тогда чуток меньше, все равно к тридцати... Она так
хозяйственная, пожрать если сготовить и прибрать путем может... Пьет только.
Да тут моя вина... Она до меня мало пила, так если, красненького. А я-то
тогда жрал - будь здоров, ребят спроси...
Уж потом, как родила, я ее в больницу клал - от выпивки полечить.
Подержали неделю и выписали: почки у нее больные, лечить нельзя. Что теперь
делать - черт его знает... При мне не пьет, а чуть меня нет, нажирается...
Волохал ее за это, как мужика. Да бабе разве докажешь?.. У ней тело жидкое.
Тусуешь, а толку хрен...
Да, Миш, это... Рану мне постриги чуток. Вальку боюсь просить: у ней
руки трясутся. - Воробей сел поудобнее.
- Подсыхает, а? Гной перестанет - пластину вставлю, хоть подраться
разок. А то замлел.
Мишка принес маникюрные кривые ножницы и аккуратно стал выстригать
Воробью кожаную, без кости, вмятину над ухом.
- Три раза он тебя?
- Ага. Сюда два раза и - сюда, - Воробей с готовностью показал в битые
места. - Утром просыпаюсь мокро, кровятина везде, по морде текет. Потом
сосед зашел, "скорую" вызвал. Часов шесть с чердаком дырявым лежал, вся
кровь спустилась... Тихо ты! - Воробей дернулся.
- Ладно, хорош! Слышь, Гарика, говорят, тоже крепко уделали?..
-- Крепко, - Мишка прижег шрам зеленкой.
Воробей сидел задумчивый.
- Выходит, оборзел Гарик... Вконец. А Борька, значит, нe сунулся...
Правильно - под горячую руку тоже башку проломили бы... А ведь корешил с
Гариком... А Стаська где был?
- Выходной взял.
- Гм, может, специально и взял... - Воробей усмехнулся. - Слышишь, Миш,
хочешь, я тебе фотку свою подарю? - Воробей полез в "портмоне" и достал
небольшую карточку. - Дай ножницы!
Мишка достал ножницы.
- Сейчас мы его рубанем! - На карточке Воробей с Гариком стояли возле
красивого памятника. - Та-а-ак, кыш! - Воробей отстриг Гарика. - Давай
надпишу... Чего писать-то? - Он пососал пластмассовую ручку. - А!.. "Мишке
от Лехи Воробья". Нормально? Что у нас сегодня? Тридцатое? - Он взглянул на
часы. - Уже тридцать первое. Суд сегодня.
- А ты не волнуйся, не посадят.
- Так а я и не психую. Сидим с тобой... Музыку бы еще. Только не эту,
не дрыгаловку.
- Сейчас заведем.
Мишка принес маленький магнитофон, поставил на холодильник, включил...
Магнитофон густым басом негромко пел под гитару: "Гори, гори, моя
звезда..." Воробей пододвинул ухо ближе.
- Из старых кто-нибудь?
- Нет, товарищ мой школьный...
- Хочешь, мы его в церковь определим? Чего смеешься? Я с Батей
поговорю, с Женькой-регентом. Свои ж все... Подучится малость и пошел
религию петь! Все лучше, чем в службе геморрою насиживать... Давай приводи
его... Бабок насшибает! Гори, гори-и-и...
- Кто это тут поет? - подергивая тронутой тиком головой, в кухню вплыла
Мишкина бабушка, толстая уютная старуха. - А-а, у нас гости... Ну,
здравствуйте... Как звать-величать?
- Воро... Леша, - Воробей осторожно, чтобы не сделать больно, помял
пухлые старухины пальцы.
-- Алексей, значит. А по отчеству?
Воробей чуть напрягся, вспоминая:
- Сергеевич.
- Очень приятно, будем знакомы, Елизавета Михайловна. Ну, давайте чай
пить... Вы вместе с Мишей на стройке работаете?
Воробей взглянул на Мишку, тот моргнул одним глазом.
- Ага, - кивнул Воробей и поднялся с табуретки.
- Домой пора.
- Ну, если пора... Заходите к нам... - Старушка улыбалась и подергивала
головой.
Мишка проводил Воробья до лифта.
- Погоди, забыл! - Он метнулся назад, в квартиру:
-- Вот за отпуск, твои. - И виновато добавил: - Заказов мало было.

9

"...На основании изложенного обвиняется: Воробьев Алексей Сергеевич, 20
июня 1948 г. р., ур. гор. Москвы, русский, б/п, гр-н СССР, образов. 7
классов, инвалид II группы, работающий бригадиром в бюро пох. обслуживания,
прож.: Москва, Алтуфьевское шоссе, 18, кв. 161, не судимый, в том, что он
причинил умышленное телесное повреждение, не опасное для жизни, но вызвавшее
длительное расстройство здоровья.
Он же совершил злостное хулиганство, т. е. умышленные действия, грубо
нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу,
отличающиеся по своему содержанию особой дерзостью и связанные с
сопротивлением гражданам, пресекающим хулиганские действия.
Так, 5 августа 1975 года, в первом часу ночи, находясь в состоянии
алкогольного опьянения в квартире 161, дома 18 по Алтуфьевскому шоссе гор.
Москвы, учинил скандал со своей фактической женой Ивановой В. И., выражаясь
в ее адрес нецензурными словами, повалил ее на диван и подверг избиению
кулаками, по лицу, голове и другим частям тела, причинив ей побои. На
требования своего соседа по квартире Лукьянова Валерия Петровича прекратить
хулиганские действия Воробьев А. С. не реагировал, продолжал браниться
нецензурно и произносить угрозы в адрес соседа, а когда последний с целью
пресечения хулиганских действий стал подходить к нему, Воробьев А. С. оказал
ему физическое сопротивление и подверг его избиению, причинив ему менее
тяжкие телесные повреждения, требующие длительного лечения (более 4 недель),
в виде закрытого перелома челюсти справа, т. е. совершил преступление,
предусмотренное ст. 109 ч. I УК РСФСР..."
Воробей смотрел в пол и грыз до мяса съеденный ноготь. Слышал он только
в самом начале, когда судья говорил впустую: чего можно на суде, чего
нельзя, права, обязанности, короче - то-се. Потом уши заложило, как залило,
и над бровью, в проеме, стало с шумом бить. Все звуки в зале увязли в этом
шуме.
Воробей посмотрел на Вальку - та спокойно слушала.
Сейчас он боялся только одного. Не машущего руками немого прокурора, не
приговора - только одного: припадка, как тогда, в больнице после стакана
красного.
Тогда, в больнице, он испугался себя самого, себя, умирающего, без
воздуха, без боли, в неуправляемых корчах.
Горло перехватило после второго или третьего глотка, но неожиданности
не было - врачи предупреждали о спазмах. Потом вот, когда начало крючить и
гнуть, вот тут он понял, что все.
Об этом врачи не предупреждали.
Потом его заморозили, прямо в койке, не везя в операционную, а
проткнули горло, задев ушной нерв.
Когда заморозка отошла, врачи ушли, он сравнивал этот припадок с тем
тухлым заражением.
Позапрошлой весной он копал яму внизу, на пятнадцатом, и, стоя в грязи,
не видя куда, саданул с размаху в заплывший прибывающей жижей подбой. Из
гроба чуть брызнуло, и вонь, рванувшаяся из щели, выпихнула его из ямы.
Копал, как любил, без верхонок - брызги чиркнули по пальцам, по его
навсегда драным в кровь заусеницам.
Потом он болел. Врагу не пожелал бы. Болело все: глаза, руки, волосы,
туловище, нутро - все болело беспрерывно каменной, налитой болью.
Ребята говорили: заражение тухлым ядом. Врача не звал: боялся,
подтвердит. Водка стояла в графине, как вода, все время. Томка, тогдашняя
его, подливала в стакан день и ночь. Воробей оторвал ноготь ото рта, вытер