никогда не позволял себе, как любил выражаться ключик,
считались ни с какими общепринятыми истинами, что весьма коробило синеглазого, и
он строго нас за это отчитывал, что, впрочем, не мешало пашей дружбе.
В нем было что-то неуловимо провинциальное. Мы бы, например, не удивились, если
бы однажды увидали его в цветном жилете и в ботинках на пуговицах, с прюнелевым
верхом.
Он любил поучать - в нем было заложено нечто менторское. Создавалось такое
впечатление, что лишь одному ему открыты высшие истины не только искусства, но и
вообще человеческой жизни. Он принадлежал к тому довольно распространенному типу
людей никогда и ни в чем не сомневающихся, которые живут по незыблемым, раз
навсегда установленным правилам. Его моральный кодекс как бы безоговорочно
включал в себя все заповеди Ветхого и Нового заветов.
честолюбивого, влюбчивого и легкоранимого художника, в душе которого бушевали
незримые страсти.
Несмотря на всю свою интеллигентность и громадный талант, который мы угадывали в
нем, он был, как я уже говорил, в чем-то немного провинциален.
Может быть, и Чехов, приехавший в Москву из Таганрога, мог показаться
провинциалом.
Впоследствии, когда синеглазый прославился и на некоторое время разбогател, наши
предположения насчет его провинциализма подтвердились: он надел галстук
бабочкой, цветной жилет, ботинки на пуговицах, с прюнелевым верхом, и даже, что
показалось совершенно невероятным, в один прекрасный день вставил в глаз
монокль, развелся со старой женой, изменил круг знакомых и женился на некой
Белосельской-Белозерской, прозванной ядовитыми авторами "Двенадцати стульев"
"княгиней Белорусско-Балтийской".
Синеглазый называл ее весьма великосветски на английский лад Напси.
страстная любовь к Гоголю, которого мы, как южане, считали своим, полтавским,
даже как бы отчасти родственником, а также повальное увлечение Гофманом.
Эти два магических Г - Гофман и Гоголь - стали нашими кумирами. Все явления
действительности предстали перед нами как бы сквозь магический кристалл
гоголевско-гофманской фантазии.
А мир, в котором мы тогда жили, как нельзя более подходил для этого. Мы жили в
весьма странном, я бы даже сказал - противоестественном, мире нэпа, населенном
призраками.
Только вооружившись сатирой Гоголя и фантазией Гофмана, можно было изобразить
то, что тогда называлось "гримасами нэпа" и что стало главной пищей для
сатирического гения синеглазого.
выцветшей, и лишь изредка в ней вспыхивали дьявольские огоньки горящей серы, что
придавало его умному лицу нечто сатанинское.
невероятное происшествие, свидетелем или даже участником коего мы были.
Нэп изобиловал невероятными происшествиями. В конце концов из нашего узкого
кружка слово "гофманиада" перешло в более широкие области мелкой газетной
братии. Дело дошло до того, что однажды некий репортер в кругу своих друзей за
кружкой пива выразился приблизительно так:
появились первые его рассказы".
ни одного рассказа.
Уверенность в себе как в будущем писателе была свойственна большинству из нас;
когда, например, мне было лет девять, я разграфил школьную тетрадку на две
колонки, подобно однотомному собранию сочинений Пушкина, и с места в карьер стал
писать полное собрание своих сочинений, придумывая их тут же все подряд: элегии,
стансы, эпиграммы, повести, рассказы и романы. У меня никогда не было ни
малейшего сомнения в том, что я родился писателем.
Хотя синеглазый был по образованию медик, но однажды он признался мне, что
всегда мыслил себя писателем вроде Гоголя. Одна из его сатирических книг по
аналогии с гофманиадой так и называлась "Дьяволиада", что в прошлом веке,
вероятно, было бы названо более по-русски "Чертовщина": история о двух братьях
Кальсонерах в дебрях громадного учреждения с непомерно раздутыми штатами
читалась как некая "гофманиада", обильно посыпанная гоголевским перцем.
Ненависть наша к нэпу была так велика, что однажды мы с синеглазым решили
издавать юмористический журнал вроде "Сатирикона". Когда мы выбирали для него
название, синеглазый вдруг как бы сделал стойку, понюхал воздух, в его глазах
вспыхнули синие огоньки горящей серы, и он торжественно, но вместе с тем и
восхищаясь собственной находкой, с ядовитой улыбкой на лице сказал:
появились в большом количестве и шныряли по Москве, желая как можно выгоднее
поместить неизвестно откуда взявшиеся капиталы. Можно ли было найти что-нибудь
более выгодное, чем сатирический журнал с оппозиционным оттенком под редакцией
синеглазого, автора нашумевшей "Дьяволиады"?
(Впрочем, не ручаюсь, возможно это было еще до появления "Дьяволиады".)
мою работу как мемуары. Терпеть не могу мемуаров. Повторяю. Это свободный полет
моей фантазии, основанный на истинных происшествиях, быть может, и не совсем
точно сохранившихся в моей памяти. В силу этого я избегаю подлинных имен,
избегаю даже выдуманных фамилий. Стихи, приведенные мною, я цитирую
исключительно по памяти, считая, что это гораздо жизненнее, чем проверять их
точность по книгам, хотя бы эти цитаты были неточны. Магический кристалл памяти
более подходит для того жанра, который я выбрал, даже - могу сказать - изобрел.
лирический дневник... Но что же? Не знаю!
более правдивая, чем сама правда. Правда, рожденная в таинственных извилинах
механизма моего воображения. А что такое воображение с научной точки зрения, еще
никто не знает. Во всяком случае, ручаюсь, что все здесь написанное чистейшая
правда и в то же время чистейшая фантазия.
И не будем больше возвращаться к этому вопросу, так как все равно мы не поймем
друг друга.
Главполитпросвет, где работал хорошо известный мне еще по революционным дням в
Одессе товарищ Сергей Ингулов, наш общий друг и доброжелатель...
Надо заметить, что в то время уже выходило довольно много частных периодических
изданий - например, журнальчик "Рупор", юмористическая газетка "Тачка" и многие
другие,- так что я не сомневался, что Сергей Ингулов, сам в прошлом недурной
провинциальный фельетонист, без задержки выдаст нам разрешение на журнал, даже
придет в восторг от его столь счастливо найденного названия.
наклонивши к письменному столу свое красное лицо здоровяка-сангвиника, пробегал
глазами нашу программу. По мере того как он читал, лицо синеглазого делалось все
озабоченнее. Несколько раз он поправлял свой аккуратный пробор прилежного
блондина, искоса посматривая на меня, и я заметил, что его глаза все более и
более угасают, а на губах появляется чуть заметная ироническая улыбочка - нижняя
губа немного вперед кувшинчиком, как у его сестренки-синеглазки.
гениально? - воскликнул я, как бы желая поощрить Ингулова.
- Гениально-то оно, конечно, гениально,- сказал Сергей Борисович,- но что-то я
не совсем понимаю, кого это вы собираетесь ревизовать? И потом, где вы возьмете
деньги на издание?
Я оживленно объяснил, кого мы хотим ревизовать и кто нам обещал деньги на
издание.
Ингулов расстегнул ворот своей вышитой рубахи под пиджаком, почесал такую же
красную, как лицо, будто распаренную в бане грудь и тяжело вздохнул.
- Идите домой,- сказал он совсем по-родственному и махнул рукой.
- А журнал? - спросил я.
- Журнала не будет,- сказал Ингулов.
- Да, но ведь какое название! - воскликнул я.
- Вот именно,- сказал Ингулов.
- Странно,- сказал я, когда мы спускались по мраморной зашарканной лестнице.
Синеглазый нежно, но грустно назвал меня моим уменьшительным именем, укоризненно
покачал головой и заметил:
- Ай-яй-яй! Я не думал, что вы такой наивный. Да и я тоже хорош. Поддался
иллюзии. И не будем больше вспоминать о покойнике "Ревизоре", а лучше пойдем к
нам есть борщ. Вы, наверное, голодный? - участливо спросил он.
если не как мама, то, во всяком случае, как тетя. Она деликатно и незаметно
подкармливала в трудные минуты нас, друзей ее мужа, безалаберных холостяков.
Об этих трудных минутах написал привезенный мною в Москву птицелов:
желудочный сок!)... и голод сжимает скулы мои, и зудом ноет в зубах, и маленькой
мышью по горлу вниз падает в пищевод... и я содрогаюсь от скрипа костей, от
мышьей возни хвоста, от медного запаха смолы, заливающего гортань... И на что
мне божественный слух совы, различающий крови звон? И на что мне сердце,
стучащее в лад шагам и стихам моим! Лишь поет нищета у моих дверей, лишь в
печурке юлит огонь, лишь иссякла свеча - и луна плывет в замерзающем стекле"...
Не могу не вспомнить с благодарностью и нежностью милую Татьяну Николаевну, ее
наваристый борщ, крепкий чай внакладку из семейного самовара, который мне
выпадало счастье ставить в холодной, запущенной кухне вместе с приехавшей на
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Каргалов Вадим
Русанов Владислав
Шилова Юлия
Шилова Юлия