Чтение 12–й страницы книги ~Белеет парус одинокий~

подушки. Ах, как ужасно они храпели возле маминых губ, черных от лекарств!

Павлик совсем спал. Отец взял его на руки. Головка ребенка болталась и
подпрыгивала. Тяжеленькие голые ноги сползали с отцовских колен. Но пальчики
крепко держали сумку с заветной копилкой.

Таким его и передали с рук на руки кухарке Дуне, ожидавшей господ на
улице, когда извозчик наконец остановился у ворот с глухим треугольным
фонариком, слабо светившимся вырезанной цифрой.

- С приездом! С приездом!

Все еще продолжая чувствовать под ногами валкую палубу, Петя вбежал в
парадное.

Какая громадная, пустынная лестница! Ярко и гулко. Сколько ламп! На стене
каждого пролета - керосиновая лампа в чугунном кронштейне. И над каждой
лампой сонно качается в световом круге крышечка.

Медные, ярко начищенные таблички на дверях. Кокосовые маты для ног.
Детская коляска.

Все эти крепко забытые вещи вдруг возникли перед Петиными изумленными
глазами во всей своей первобытной новизне.

К ним надо опять привыкать.

Вот где-то вверху звонко, на всю лестницу, щелкнул ключ, бухнула дверь,
быстро заговорили голоса. Каждое восклицание - как пистолетный выстрел.

Побежали легкие и бравурные звуки рояля, приглушенные стеной. Это музыка
настойчивыми аккордами напоминала мальчику о своем существовании.

И наконец... боже мой!.. Кто это?..

Из двери выбегает забытая, но ужасно знакомая дама в синем шелковом
платье с кружевным воротничком и кружевными манжетами. У нее красные от
слез, возбужденные, радостные глаза, натянувшиеся от смеха губы. Ее
подбородок дрожит не то от смеха, не то от слез.

- Павлик!

Она вырывает у кухарки из рук Павлика.

- Бож-же мой, какой стал тяжелый!

Павлик открывает совершенно черные со сна глаза, с безгранично
равнодушным изумлением говорит:

- О? Тетя!

И засыпает опять.

Ну да, конечно, конечно же, это тетя! Отлично знакомая, дорогая, родная,
но только немножко забытая тетя. Как можно было не узнать?

- Петя? Мальчик! Какая громадина!

- Тетя, вы знаете, что с нами было? - сразу же начал Петя. - Тетя, вы
ничего не знаете! Да тетя же! Вы слушайте, что только с нами было. Тетя, да
вы же не слушаете! Тетя, вы же слушайте!

- Хорошо, хорошо, только не всё сразу. Иди в комнаты. А где же Василий
Петрович?

- Здесь, здесь...

По лестнице поднимался отец:

- Ну, вот и мы. Здравствуйте, Татьяна Ивановна.

- С приездом, с приездом! Пожалуйте. Не укачало вас?

- Ничуть. Прекрасно доехали. Нет ли у вас мелочи? У извозчика нет с трех
рублей сдачи.

- Сейчас, сейчас. Вы только не беспокойтесь... Петя, да не путайся же ты
под ногами... После расскажешь. Дуня, голубчик, сбегайте вниз - отнесите
извозчику... Возьмите у меня на туалете...

Петя вошел в переднюю, показавшуюся ему просторной, сумрачной и до такой
степени чужой, что даже тот черномазый большой мальчик в соломенной шляпе,
который вдруг появился, откуда ни возьмись, в ореховой раме забытого, но
знакомого зеркала, освещенного забытой, но знакомой лампой, не сразу был
узнан.

А его-то, кажется, Петя мог узнать без труда, так как это именно и был он
сам!

10 ДОМА

Там, в экономии, была маленькая, чисто выбеленная комнатка с тремя
парусиновыми кроватями, покрытыми летними марсельскими одеялами.

Железный рукомойник. Сосновый столик. Стул. Свеча в стеклянном колпаке.
Зеленые решетчатые ставни-жалюзи. Крашеный пол, облезший от постоянного
мытья.

Как сладко и прохладно было засыпать, наевшись простокваши с серым
пшеничным хлебом, под свежий шум моря в этой пустой, печальной комнате!

Здесь было совсем не то.

Это была большая квартира, оклеенная старыми бумажными шпалерами и
заставленная мебелью в чехлах.

В каждой комнате шпалеры были другие и мебель другая. Букеты и ромбы на
шпалерах делали комнаты меньше. Мебель, называвшаяся здесь "обстановка",
глушила шаги и голоса.

Из комнаты в комнату переносили лампы.

В гостиной стояли фикусы с жесткими вощеными листьями. Их новые побеги
торчали острыми стручками, как бы завернутыми в сафьяновые чехольчики.

Свет переставляемых ламп переходил из зеркала в зеркало. На крышке
пианино дрожала вазочка: это по улице проезжали дрожки. Треск колес соединял
город с домом.

Пете ужасно хотелось, поскорее напившись чаю, выбежать хоть на минуточку
во двор - узнать, как там и что, повидаться с мальчиками. Но было уже очень
поздно: десятый час. Все мальчики, наверно, давно спят.

Хотелось поскорее рассказать тете или, на худой конец, Дуне про беглого
матроса. Но все были заняты: стелили постели, взбивали подушки, вынимали из
комода тяжелые, скользкие простыни, переносили из комнаты в комнату лампы.

Петя ходил за тетей, наступая на шлейф, и канючил:

- Тетя, что же вы меня не слушаете? Послушайте!..

- Ты видишь, я занята.

- Тетя, ну что вам стоит!

- Завтра расскажешь.

- Ой, какая вы в самом деле! Не даете рассказать. Ну тетя же!

- Не путайся под ногами. Расскажи Дуне.

Петя уныло плелся на кухню, где на окне в деревянном ящике рос зеленый
лук.

Дуня торопливо гладила на доске, обшитой солдатским сукном, наволочку.
Из-под утюга шел сытный пар.

- Дуня, послушайте, что с нами было... - жалобным голосом начинал Петя,
глядя на Дунин голый жилистый локоть с натянутой глянцевитой кожей.

- Панич, отойдите, а то, не дай бог, обшмалю утюгом.

- Да вы только послушайте!

- Идите расскажите тете.

- Тетя не хочет. Я лучше вам расскажу. Ду-уня же!

- Идите барину расскажите.

- Ой, боже мой, какая вы глупая! Папа же знает.

- Завтра, панич, завтра...

- А я хочу сегодня...

- Отойдите из-под локтя. Мало вам комнат, что вы еще в кухню лазите?

- Я, Дунечка, расскажу и сейчас же уйду, честное благородное слово,
святой истинный крест!

- От наказание с этим мальчиком! Приехал на мою голову.

Дуня с сердцем поставила утюг на конфорку. Схватила выглаженную наволочку
и бросилась в комнаты так стремительно, что по кухне пролетел ветер.

Петя горестно потер кулаками глаза, и вдруг его одолела такая страшная
зевота, что он с трудом дотащился до своей кровати и, не в состоянии
разлепить глаза, начал, как слепой, стаскивать матроску.

Он едва дотянулся разгоревшейся щекой до подушки, как тотчас заснул таким
крепким сном, что даже не почувствовал бороды отца, пришедшего, по обычаю,
поцеловать его на сон грядущий.

Что касается Павлика, то с ним пришлось-таки повозиться. Он до того
разоспался на извозчике, что папа и тетя вместе раздели его с большим
трудом.

Но едва его уложили в постель, как мальчик открыл совершенно свежие
глаза, с изумлением осмотрелся и сказал:

- Мы еще едем?

Тетя нежно поцеловала его в горячую пунцовую щечку:

- Нет, уже приехали. Спи, детка.

Но оказалось, что Павлик уже выспался и склонен был к разговорам:

- Тетя, это вы?

- Я, курочка. Спи.

Павлик долго лежал с широко открытыми, внимательными, темными, как
маслины, глазами, прислушиваясь к незнакомым городским звукам квартиры.

- Тетя, что это шумит? - наконец спросил он испуганным шепотом.

- Где шумит?

- Там. Храпит.

- Это, деточка, вода в кране.

- Она сморкается?

- Сморкается, сморкается. Спи.

- А что это свистит?

- Это паровоз свистит.

- А где?

- Разве ты забыл? На вокзале. Тут у нас напротив вокзал. Спи.

- А почему музыка?

- Это наверху играют на рояле. Разве ты уже забыл, как играют на рояле?

Павлик долго молчал.

Можно было подумать, что он спит. Но глаза его - в зеленоватом свете
ночника, стоявшего на комоде, - отчетливо блестели. Он с ужасом следил за
длинными лучами, передвигающимися взад и вперед по потолку.