дворец, может, впервые за последние восемнадцать лет видел такой наплыв
гостей). Звуки плохо долетали до меня, потому что в зале уже дудел оркестр
из восьми заслуженных инвалидов Полтавской битвы. Я видел замасленные лица,
которые галантно улыбались, видел губы, что тянулись к руке хозяйки. Когда
они наклонялись, свет падал сверху, и носы казались удивительно длинными, а
рты - провалившимися. Они беззвучно расшаркивались, склонялись, бесшумно
говорили, потом улыбались и отплывали в сторону, а на их место плыли новые.
Это было как в страшном сне.
что они сосут из нее кровь) и беззвучно плыли дальше. А она, такая чистая в
своем белом открытом платье, лишь краснела изредка спиной, если какой-нибудь
новоявленный донжуан в плотно облегающих панталонах припадал к ее руке
слишком пылко. Эти поцелуи, казалось мне, пачкали ее руку чем-то липким и
нечистым.
только в своем доме, но и среди этой шатии.
чудищ в шалаше. Обложили, бедную, как лань во время охоты".
Казалось, что я сижу в архиве и читаю старинные акты какого-нибудь Пинского
копного суда.
высказываниях, такими пылающими глазами встречал он каждого нового гостя и
особенно молодых.
глянул в ту сторону, и... глаза мои полезли на лоб: такое странное зрелище я
увидел. В зал по ступеням скатывался человек, именно скатывался, иначе это
назвать было нельзя. Человек был около сажени ростом, приблизительно как я,
но в его одежду вместилось бы три Андрэя Беларэцких. Огромный живот, ноги в
бедрах - словно окорока, невероятно широкая грудь, ладони будто ушаты.
Немного случалось мне видеть таких исполинов. Но самое удивительное было не
это. На человеке была одежда, которую теперь можно увидеть лишь в музее:
красные сапоги на высоких каблуках с подковками (такие назывались у наших
предков кабтями), облегающие штаны из каразеи, тонкого сукна. Жупан из
вишневого с золотом сукна на груди и животе готов был лопнуть. Поверх его
этот исполин натянул чугу, древнюю беларусскую одежду. Чуга висела свободно,
красивыми складками, вся переливалась зелеными, золотыми и черными узорами и
была подпоясана почти под мышками радужной турецкой шалью.
такими надутыми щеками, словно человек вот-вот прыснет от смеху. Длинные
серые волосы делали голову правильно круглой, маленькие серые глазки
смеялись, темные - в них меньше было седины - усы свешивались на грудь.
Внешний вид у человека был самый мирный, и только на левой руке висел
карбач* - короткая витая плеть с серебряной проволокой на конце. Словом,
собачник, провинциальный медведь, весельчак и пьяница - это сразу было
видно.
невольно улыбнулся. Он шел, и люди расступались перед ним, отвечая ему
улыбками, какие только могли появиться на этих кислых лицах, лицах людей
касты, которая вырождается. Его, видимо, любили.
Не выродок, не сумасшедший, который может пойти и на героизм, и на
преступление. Добрый, простой великан. И как он сочно, красиво говорит
по-беларусски!"
разговаривали по-беларусски, шляхта того слоя, к которому, видимо,
принадлежал этот пан, языка не знала: среди гостей не больше десятка
разговаривали на языке Марцинкевича и Каратынского, остальные на варварской
смеси польского, русского и беларусского.
словечки, шутки, поговорки так и сыпались с его языка, пока он шел от двери
до верхнего зала. Признаюсь, с первого взгляда он подкупил меня этим. Он был
такой колоритный, что я не сразу заметил его спутника, хотя тот тоже был
достоин внимания. Представьте себе молодого человека, высокого, очень хорошо
сложенного, одетого по последней моде, что редкость в этой глуши. Он был бы
красив, если б не чрезмерная бледность, впалость щек и если б не выражение
какого-то необъяснимого озлобления на плотно сжатых губах. Наибольшего
внимания на этом желчном, красивом лице заслуживали огромные черные глаза с
водянистым блеском, но они были такие безжизненные, что становилось не по
себе. Наверное, именно такие были у Лазаря, когда он воскрес.
неожиданно дернул его за плечо.
заулыбался во весь рот и гаркнул:
мыши под шапкою? Ничего, мы сей миг вас развеселим. Видишь, Варона, какие
паненки! Поторопился я, брат, родиться. У-ух, пригожулечки-красулечки!
приблизился к Надзее Яноуской. Глаза его сузились и заискрились смехом.
выстрелил. Потом отступил. - А какая же ты у меня стала стройная, изящная,
красивая! Лежать всей Беларуси у твоих ножек. И пускай на мне на том свете
Люцифер смолу возит, если я, старый греховодник, через месяц не буду пить на
твоей свадьбе горелку из твоей туфельки. Только что-то глазки грустные.
Ничего, сейчас развеселю.
ли?
огромных свертков.
Э-э, пачкун, у тебя что, руки из... спины растут? Держи, донька...
спальне. У тебя там дует, а ноги у всех Яноуских были слабые. Напрасно ты
все же, Надзейка, ко мне не переехала два года назад. Умолял ведь - не
согласилась. Ну, хорошо, теперь поздно уже, взрослая стала. И мне легче
будет, ну его к дьяволу, это опекунство.
опекуна. - Вы знаете, я хотела быть, где отец...
не ездил, знал, что будешь волноваться. Друзья мы были с Раманом. Ничего,
донька, мы, конечно, люди земные, страдаем обжорством, пьянством, однако Бог
должен разбираться в душах. И если он разбирается, то Раман, хотя и обходил
чаще церковь, а не корчму, давно уже на небе ангелов слушает да глядит в
глаза своей бедняге-жене, а моей двоюродной сестре. Бог - он тоже не дурак.
Главное - совесть, а дырка во рту, куда чарка просится, последнее дело. И
глядят они с неба на тебя, и не жалеет мать, что ценою смерти своей дала
тебе жизнь: вон какой ты королевной стала. Скоро и замуж, из рук опекуна на
ласковые да сильные руки мужа. Думаешь?
торопись. А теперь держи еще. Вот тут наш старый наряд, настоящий, не
какая-нибудь подделка. Потом пойдешь, переоденешься перед танцами. Нечего
эту современную мишуру носить.
какая-то мелкая шляхтянка.
Надзейка, и, наконец, последнее. Долго я думал, дарить ли это, но
пользоваться чужим не привык. Это твое. Среди твоих портретов нету одного.
Не должен ряд предков прерываться. Ты сама это знаешь, потому что ты
древнейшего во всей губернии рода.
портрет необычной, видимо, итальянской работы, какой почти не найдешь в
беларусской иконографии начала XVII столетия. Не было плоской стены за
спиной, не висел на ней герб. Было окно, открытое на вечерние болота, был
мрачный день над ними, и был мужчина, сидящий спиной ко всему этому.
Неопределенный серо-голубой свет лился на его худощавое лицо, на крепко
сплетенные пальцы рук, на черную с золотом одежду.
жесткое и мрачное, что можно было испугаться. Тени легли в глазницах, и
казалось, что даже жилка дрожала на веках. И в нем было родовое сходство с
лицом хозяйки, но все то, что было в Яноуской приятно и мило, здесь было
отвратительным до ужаса. Вероломство, ум, болезненная сумасшедшинка читались
в этом спесивом лице, властность до закостенелости, нетерпимость до
фанатизма, жестокость до садизма. Я отступил в сторону - большие, до дна
читающие в твоей душе глаза повернулись и снова смотрели мне в лицо.
это такой, настолько правильно представил его по словам легенды. Я
догадался, что это виновник родового проклятия еще и потому, что лицо
хозяйки побледнело и она едва заметно покачнулась.