молчать!" Но в то же время катастрофа, надвигавшаяся на внешний мир,
преисполнила его сердце удовлетворением. Страсти, как и преступлению,
нестерпима благополучная упорядоченность будней, она не может не радоваться
всем признакам распада узаконенного порядка, любому отклонению от нормы, ибо
смутно надеется извлечь выгоду из смятения окружающего мира. Так и Ашенбах
испытывал безотчетное удовлетворение от событий на грязных уличках Венеции,
которые так тщательно замалчивались, от этой недоброй тайны, сливавшейся с
его собственной сокровенной тайной, -- отчего ему и было так важно блюсти
ее. Влюбленный, он беспокоился лишь об одном, как бы не уехал Тадзио, и,
ужаснувшись, понял, что не знает, как будет жить дальше, если это случится.
случайности теперь уже не удовлетворяли Ашенбаха; он преследовал, выслеживал
его. Так, например, по воскресеньям поляки никогда не бывали на пляже, -- и
он, догадавшись, что они посещают мессу в соборе св. Марка, тотчас же
ринулся туда и, войдя с пышущей жаром площади в золотистый сумрак храма,
сразу увидел того, кого так искал: Тадзио сидел за пюпитром, склонившись над
молитвенником. И Ашенбах стоял вдали, на растрескавшемся мозаичном полу,
среди коленопреклоненных людей, крестившихся и бормотавших молитвы,
подавленный громоздкой пышностью восточного храма. Впереди в тяжко
великолепном облачении расхаживал, кадил и пел священник, курился ладан,
туманя бессильные огоньки свечей у алтаря, и к тягучему сладковатому запаху
бескровного жертвоприношения слегка примешивался другой: запах заболевшего
города. Но сквозь чад и неровные огоньки свечей Ашенбах видел, как красивый
мальчик там, впереди, повернул голову, стал искать его глазами и нашел.
площадь, где так и кишели голуби, опьяненный любовью Ашенбах скрылся в
преддверии храма, притаился в засаде. Он видел, как поляки выходят из
церкви, как дети чинно прощаются с матерью, возвращавшейся домой, пересекая
площадь. Монашенки-сестры, Тадзио и гувернантка направились в правую сторону
и через ворота "башни с часами" вошли в "Мерчерию". Он дал им уйти вперед и
пошел за ними, незаметно сопровождая их в прогулке по Венеции. Ему
приходилось останавливаться, когда они замедляли шаг, скрываться в таверны
или прятаться в подворотнях, чтобы пропустить их, когда они неожиданно
поворачивали; он терял их из виду, разгоряченный, запыхавшийся, гнался за
ними по мостам, забирался в грязные тупики и бледнел от страха, когда они
внезапно попадались ему навстречу в узком переходе, из которого нельзя было
ускользнуть. И все же. было бы неправдой сказать, что он очень страдал. Мозг
и сердце его опьянели. Он шагал вперед, повинуясь указанию демона, который
не знает лучшей забавы, чем топтать ногами разум и достоинство человека.
садились, прятавшийся за выступом здания или фонтаном, сделал то же самое,
едва дождавшись, чтобы они отчалили. Торопливым, приглушенным голосом он
посулил гондольеру щедрые чаевые, если он сумеет незаметно следовать за той
вон гондолой, которая сейчас завернула за угол; и мороз пробежал у него по
коже, когда гребец с хитрой услужливостью сводника тем же тоном заверил его,
что все будет в порядке, он уж постарается на совесть.
остроносой ладьей, к следу которой его приковывала страсть. Временами она
скрывалась из виду, и тогда тоска и тревога сжимали его сердце. Но
многоопытному гондольеру всякий раз удавалось ловким маневром, стремительным
броском вперед и умелым сокращением пути вернуть уходившую лодку в поле
зрения Ашенбаха. Неподвижный воздух был полон запахов, солнце томительно
пекло сквозь дымку испарений, окрашивавших небо в бурый цвет. Вода булькала,
ударяясь о дерево и камни. В ответ на крик гондольера, то ли приветственный,
то ли предостерегающий, из далей водного лабиринта, словно по таинственному
уговору, раздавался такой же крик. Из маленьких, высоко взгромоздившихся
садов на замшелые стены свисали гроздья белых и пурпурных цветов, источавших
аромат миндаля. Сквозь серую мглу там и сям обрисовывались окна в
мавританском орнаменте. Мраморные ступени какой-то церкви сбегали в воду;
старик нищий прикорнул на них и с жалобными причитаниями протягивал шляпу,
показывая белки глаз -- он-де слепой. Торговец стариной, стоя возле дыры, в
которой гнездилась его лавчонка, подобострастными жестами зазывал проезжего,
в надежде основательно его надуть. Это была Венеция, льстивая и
подозрительная красавица, -- не то сказка, не то капкан для чужеземцев; в
гнилостном воздухе ее некогда разнузданно и буйно расцвело искусство, и
своих музыкантов она одарила нежащими, коварно убаюкивающими звуками.
Ашенбаху казалось, что глаза его впивают все это великолепие, что его слух
ловит эти лукавые мелодии; он думал о том, что Венеция больна и корыстно
скрывает свою болезнь, и уже без стеснения следил за скользящей впереди
гондолой.
хотел: неотступно преследовать того, кто зажег его кровь, мечтать о нем, и
когда его не было вблизи, по обычаю всех любящих нашептывал нежные слова его
тени. Одиночество, чужбина и счастье позднего и полного опьянения придавали
ему храбрости, заставляли без стыда и страха пускаться в самые странные
авантюры. Так, например, вернувшись поздно вечером из Венеции, он
остановился в коридоре, у комнаты, где жил Тадзио, вконец истомленный
страстью, прижался лбом к косяку и долго не в силах был сдвинуться с места,
забыв, что его могут увидеть, застать в этом безумном положении.
в руках. Как всякий человек, которому прирожденные заслуги внушают
аристократический интерес к своему происхождению, он привык при любых
событиях и жизненных успехах вспоминать своих предков, мысленно искать их
согласия и одобрения. Он и теперь думал о них, запутавшись в столь
неподобающем приключении, отдавшись столь экзотическому избытку чувств,
думал о суровой сдержанности, о пристойной мужественности их характеров и
уныло усмехался. Что бы они сказали? Впрочем, что могли бы они сказать обо
всей его жизни, так полярно отличающейся от той, которую вели они, об этой
жизни, заклятой искусством, которую он сам некогда, под видом юношеских
замет, высмеял совсем в буржуазном духе своих отцов, и которая, несмотря ни
на что, была сколком с их жизни! Он тоже отбывал службу, тоже был солдатом и
воином, подобно многим из них, -- потому что искусство -- война,
изнурительный бой. Долго вести его в наши дни невозможно. Жизнь, полная
самопреодоления, бесчисленных "вопреки", горькая, упорная, воздержанная
жизнь, которую он сделал символом хрупкого героизма, только и возможного в
наше время, -- ее по праву можно было считать мужественной, храброй, и ему
почему-то казалось, что Эрот, его поработивший, выбирает и отличает именно
такую жизнь. Разве храбрейшие народы не чтили его превыше других богов и
разве не процветал он в их городах, отмеченных храбростью? Немало древних
героев-воинов добровольно несли его иго, и рок, насланный этим богом, не
считался за унижение, поступки, которые клеймились бы как трусость, будь они
совершены с другою целью: коленопреклонение, клятвы, нескончаемые мольбы и
рабская покорность, -- не только не позорили любящего, но, напротив,
считались достойными похвалы.
обрести почву под ногами, сохранить свое достоинство. И в то же время он
настороженно и неотступно вел наблюдение за нечистыми событиями на улицах
Венеции, за бедой во внешнем мире, таинственно сливавшейся с бедою его
сердца, и вскармливал свою страсть неопределенными беззаконными надеждами.
Одержимый желанием узнать новое и достоверное о состоянии и развитии мора,
он торопливо пробегал глазами немецкие газеты в кофейнях, так как они уже
несколько дней назад исчезли из читальни отеля. Число заболеваний и смертных
случаев равнялось будто бы двадцати, сорока, наконец дошло уже до сотни и
более, но тут же вслед за цифрами об эпидемии говорилось лишь как об
отдельных случаях заражения, инфекция объявлялась завезенной извне. И все
это перемежалось протестами и предостережениями против опасной игры
итальянских властей. Словом, доискаться истины было невозможно.
привилегию и, хоть и был здесь совсем сторонним человеком, находил
непонятное удовлетворение в том, чтобы с помощью коварных вопросов вынуждать
людей осведомленных, но обязанных молчать, к прямой лжи. Так однажды за
завтраком в большом зале он заговорил с администратором, маленьким тихим
человечком во французской визитке, который, раскланиваясь на все стороны и
неусыпно следя за происходящим, остановился возле столика Ашенбаха,
намереваясь перекинуться с ним двумя-тремя словами. "Почему, собственно, --
как бы мимоходом полюбопытствовал Ашенбах, -- в последнее время Венецию
стали дезинфицировать? Что за странная идея?" -- "Полицейское мероприятие,
-- отвечал тихий человечек, -- имеющее целью охрану общественного здоровья,
которое всегда подвергается некоторой опасности в такую знойную и ветреную
погоду".
характера, и администратор откланялся.
из города давала представление в саду перед отелем. Двое мужчин и две
женщины стояли, прислонясь к железному столбу фонаря и обратив белые от
яркого света лица к террасе; курортные гости, сидевшие там за кофе и
прохладительными напитками, снисходительно принимали это народное зрелище.
Персонал отеля, лифтеры, официанты и конторские служащие выглядывали из
Березин Федор
Зыков Виталий
Перумов Ник
Роллинс Джеймс
Каменистый Артем
Глуховский Дмитрий