Чтение 12–й страницы книги ~Золотой храм~

предмет, как обувь, Дз"сю безграничной самоотреченностью этого акта указал
истинный путь Бодисатвы.

Истолковав таким образом смысл коана, Учитель закончил лекцию, о
поражении в войне не было сказано ни слова. Мы сидели совершенно сбитые с
толку. Почему сегодня, в день краха Японии, настоятель выбрал именно этот
коан?

Я спросил Цурукава, когда мы возвращались по коридору в свои кельи, что
он думает по этому поводу. Цурукава лишь покачал головой:

- Ох, не знаю. Чтобы это понять, надо стать священником. Я думаю,
главный смысл сегодняшней лекции заключается в том, что вот, мол, такой
день, а святой отец ни словом не касается самого главного и толкует лишь о
каком-то зарезанном котенке.

Не могу сказать, чтобы я особенно переживал из-за нашего поражения в
войне, но довольное, торжествующее лицо Учителя видеть было неприятно.

Дух почитания своего настоятеля - это стержень, на котором держится
жизнь любой обители, однако за год, что я прислуживал преподобному Досэну,
он не внушил мне ни любви, ни какого-то особого уважения. Впрочем, это
мало меня заботило. Но с тех пор как мать зажгла огонь честолюбия в моей
душе, я, семнадцатилетний послушник, стал временами оценивать своего
духовного отца критически.

Учитель был, безусловно, справедлив и бескорыстен. Ну и что же, думал
я, будь я настоятелем, я мог бы стать таким же. Преподобный Досэн не
обладал тем специфическим чувством юмора, который присущ священникам секты
Дзэн. Даже странно, ведь обычно полные люди любят и понимают шутку.

Мне приходилось слышать, что святой отец - большой охотник до женского
пола. Когда я представлял себе настоятеля, предающегося утехам плоти, мне
становилось одновременно смешно и как-то беспокойно. Что, интересно,
испытывает женщина, прижимаясь к этому розовому, похожему на сдобную булку
телу? Наверное, ей кажется, что мягкая розовая плоть растеклась по всей
Вселенной и похоронила свою жертву в этой телесной могиле.

Меня поражало, что дзэн-буддистский монах вообще может иметь плоть.
Наверное, думал я. Учитель затем и путается с женщинами, чтобы выразить
презрение собственной плоти, избавиться от нее. Но тогда странно, что это
презираемое тело так процветает и совершенно скрывает под собой дух. Надо
же, какая кроткая, послушная плоть - словно хорошо выдрессированная
собачонка. Или, скорее, как наложница, служащая духу святого отца...

Хочу оговорить особо, что означало для меня наше поражение в войне. Я
не воспринимал его как освобождение. Нет, только не освобождение. Для меня
конец войны означал возвращение к вечному, неизменному, к каждодневной
буддийской рутине монашеской жизни.

С первого же дня мира возобновился заведенный веками распорядок:
"открытие закона", "утренний урок", "утренняя каша", "наказы", "постижение
мудрости", "спасительный камень", "омовение", "открытие подушки"... Отец
настоятель запрещал покупать продукты на черном рынке, и поэтому в нашей
жидкой каше рису бывало совсем немного - из пожертвований храму, да еще
благодаря отцу эконому, который доставал его, выдавая за "пожертвования",
на том же черном рынке, чтобы подкормить наши юные, растущие тела. Иногда
мы покупали батат. Каша и батат составляли единственную нашу пищу - и на
завтрак, и на обед, и на ужин, поэтому нам все время хотелось есть.

Цурукава изредка получал из дома посылки с чем-нибудь сладким, и тогда
мы с ним садились ночью на мою постель и устраивали пир. Я помню, как-то
мы сидели так вдвоем; в ночном небе то и дело сверкали молнии. Раз его так
любят родители и если они такие богатые, что ж он не уедет отсюда в Токио,
спросил я.

- Это для воспитания и закалки духа, - ответил Цурукава. - Мне ведь
придется рано или поздно наследовать отцовский храм.

Для моего приятеля не существовало сложных проблем. Он отлично
чувствовал себя в этой жизни - как палочки для еды, лежащие в своем
футляре. Я не отставал от Цурукава и спросил, понимает ли он, что наша
страна вступает в новую эпоху и пока даже представить невозможно, какие
нас ждут перемены. Мне вспомнилась история, которую все обсуждали в школе
на третий день после окончания войны: офицер, директор завода, на котором
мы прежде работали, отвез к себе домой целый грузовик готовой продукции,
прямо заявив, что собирается торговать на черном рынке.

Я так и вижу перед собой этого смелого и жестокого, с колючим взглядом
человека, направляющегося прямым ходом в мир порока.

Дорога, по которой устремился он, уверенно грохоча сапогами,
представлялась мне столь же сумбурной и озаренной багровым полыханием
восхода, как смерть на поле брани. Вот идет он, сгибаясь под тяжестью
ворованного, ночной ветер дует ему в лицо, белый шарф вьется по плечам. С
головокружительной скоростью несется он к гибели. И я слышу, как где-то
вдали невесомо гудит колокол сияющей колокольни всего этого содома...

Подобные поступки были мне чужды - я не обладал ни средствами, ни
возможностями, ни внутренней свободой для их совершения. Однако, говоря
про "новую эпоху", я был преисполнен решимости, хоть и не знал, чего
конкретно надо ждать. "Пусть другие предаются миру зла своими делами и
самой своей жизнью, - думал я, - я же погружусь как можно глубже в тот мир
зла, который недоступен глазу".

Впрочем, первые мои планы проникнуть в мир зла были неуклюжи и
смехотворны: я собирался втереться в доверие к настоятелю, чтобы он
назначил меня своим преемником, а потом взять и отравить его - и тогда уж
Золотой Храм точно будет мой. От этих замыслов у меня делалось даже как-то
спокойнее на душе, особенно когда я убедился, что Цурукава мне не соперник.

- И что же, тебя совсем не тревожит будущее? - спросил я его.

- Ты ни о чем не мечтаешь?

- Нет. Тревожься - не тревожься, мечтай - не мечтай, что от этого
изменится?

В ответе Цурукава не было и тени горечи или бравады. В этот миг
сверкнула молния, осветив тонкие полукружья его бровей - единственную
тонкую деталь округлого лица. Похоже, Цурукава просил парикмахера
подбривать их. От бровей, и без того узких, вообще оставалась одна
ниточка, кое-где виднелся голубоватый след от бритвы.

Увидев эту нежную голубизну, я почувствовал тревогу. Этот юноша, в
отличие от меня, горел светом чистой и ясной жизни, находясь на самой ее
вершине. Пока огонь не догорит, будущее останется от него сокрытым.
Пылающий фитиль будущего плавает в холодном и прозрачном масле. Зачем
такому человеку провидеть свое грядущее, чистое и безгрешное? Если,
конечно, впереди его ждет чистота и безгреховность...

После того как Цурукава ушел к себе, я от духоты никак не мог уснуть. К
тому же я твердо решил не поддаваться дурной привычке рукоблудия, и это
тоже лишало меня сна.

Иногда ночью у меня происходила поллюция. Причем мне не снилось ничего
сексуального. Например, я видел черного пса, бегущего по темным улицам, из
пасти пламенем вырывалось прерывистое дыхание, а на шее у собаки висел
колокольчик.

Колокольчик звенел все громче и громче, и вместе со звуком росло мое
возбуждение; когда же звон доходил до высшей точки, происходило
семяизвержение.

Занимаясь блудом наяву, я рисовал себе разные адские картины.

Еще мне виделись груди Уико, ее бедра. Себя же я представлял крошечным,
безобразным червяком...

Я рывком поднялся с постели, через заднюю дверь Малой библиотеки
прокрался во двор.

За храмом Рокуондзи находился храм Юкатэй, а еще дальше к востоку
высилась гора Фудосан. Ее склоны поросли соснами, меж стволов которых
тянулся к небу молодой бамбук, цвели кусты дейции и дикой азалии. Я
настолько успел изучить эти места, что и темной ночью поднимался вверх по
тропинке не оступаясь. С вершины горы открывался вид на верхнюю и
центральную часть Киото, а вдали синели горы Эйдзан и Даймондзи.

Я карабкался все выше и выше. Из-под ног взлетали, хлопая крыльями,
напуганные птицы, но я не обращал на них внимания, а только следил, чтобы
не споткнуться о какой-нибудь пенек. Мне стало легче - бездумная прогулка
исцелила меня. Наконец я достиг вершины, и прохладный ночной ветер стал
обдувать мое разгоряченное тело.

Открывшаяся взору картина меня поразила. Затемнение было отменено, и
город разливался по долине морем огней. Это зрелище показалось мне чуть ли
не чудом - ведь я впервые после окончания войны смотрел на город сверху.

Светящиеся огни составляли единое целое. Рассыпанные по плоскости, они
не казались ни далекими, ни близкими, а как бы представляли собой огромное
прозрачное сооружение, созданное из горящих точек; гигантская эта
конструкция громоздилась в ночи, светясь причудливыми наростами и
ответвлениями. Так вот он какой, город. Лишь парк вокруг императорского
дворца был погружен во мрак, похожий на черную пещеру.

Вдали, над горой Эйдзан, в темном небе то и дело вспыхивали молнии.

"Это и есть суетный мир, - подумал я. - Вот кончилась война, и под
этими огнями засновали люди, охваченные порочными помыслами. Сонмища
женщин и мужчин смотрят там друг другу в лицо, не чувствуя, как в нос им
ударяет трупный запах их собственных деяний, отвратительных, как сама
смерть. Сердце мое радуется при мысли о том, что все эти огни - огни ада.
Так пусть же зло, зреющее в моей душе, растет, множится и наливается
светом, пусть не уступит оно ни в чем этому огромному сиянию! И пусть
чернота моей души, хранящей огонь зла, сравняется с чернотой ночи,
окутавшей этот город!"

* * *

Теперь, с концом войны, число посетителей в Золотом Храме с каждым днем
росло. Настоятелю удалось добиться от городских властей разрешения