Чтение 12–й страницы книги ~Фиалки по средам~

своему обыкновению, и не думал приниматься за работу, ничем не мог ее
порадовать. Он объявил ей это с безмятежностью, которая в ту пору ничем еще
не была омрачена. Но Глэдис Пэкс не могла оставить гения "нераскрытым". Раз
десять в жизни она уже брала под свое крылышко этих безвестных бедняг,
робких людишек, которые непонятно почему наделены таинственным даром писать
книги, создавать картины или сочинять музыку, и за какие-нибудь несколько
месяцев превращала каждого в знаменитость, знакомства с которой все искали и
перед которой благоговели. Эти метаморфозы доставляли ей живейшее
наслаждение. Она твердо и с полным основанием верила в свое умение
отыскивать таких людей и создавать им известность. Уж коль скоро она взяла
на себя роль наставницы Шалона, он обязан был приняться за работу, хотел он
того или нет.

Не знаю, как она добилась этого -- скорее всего лестью, а может быть,
заманчивыми обещаниями (в кокетстве я ее не подозреваю--я всегда знал, что
Глэдис совершенно холодна и преисполнена добродетели), но однажды утром ко
мне в сильном смущении явился Шалон.

-- Я пришел спросить у тебя совета,-- сказал он мне.--Глэдис Пэкс
предлагает предоставить мне на зиму свой дом в Напуле, чтобы я мог там
спокойно поработать. Сказать по правде, мне не очень-то хочется расставаться
с Парижем... К тому же я не ощущаю сейчас прилива творческих сил... Но я
знаю, что мое согласие доставит ей большую радость. Она сильно увлечена моим
романом... Да и сама мысль о том, что, быть может, за несколько месяцев
уединения я завершу свой труд, довольно заманчива...

"Завершить свой труд" -- выражение это показалось мне забавным
эвфемизмом, ведь, насколько мне было известно, Шалон даже не начинал
работать над романом. Но, поскольку он говорил с невозмутимой серьезностью,
я не стал придираться к слову.

• Что ж,-- отвечал я ему,-- я в восторге от этой

(54)

идеи. Миссис Пэкс тысячу раз права. Ты, бесспорно, обладаешь большим
талантом, каждый день ты в самых обычных беседах с людьми расточаешь целые
главы блестящей книги. Если женская забота и восхищение, а также спокойная
обстановка помогут тебе наконец высказать мысли, которые, как мы хорошо
знаем, просятся на бумагу,-- все мы будем очень рады... Соглашайся, старина,
ты доставишь мне этим большое удовольствие... Ты всем нам доставишь большое
удовольствие...

Он поблагодарил меня и спустя несколько дней зашел проститься. За всю
зиму мы получили от него лишь несколько открыток. В феврале я отправился в
Напуль проведать его.

Дом Пэксов чрезвычайно красив, они реставрировали небольшой замок,
возвышающийся над заливом и выстроенный в ярко выраженном провансальском
стиле. Контраст между суровостью окрестного пейзажа и чуть ли не сказочным
уютом, царящим в доме, производит впечатление волшебства. Сады спускаются
вниз террасами; чтобы создать эти террасы на скалистом склоне, понадобилось
доставить сюда горы бетона. За огромные деньги Пэксы вывезли из Италии
кипарисы, живописной стеной обрамлявшие назойливо декоративный пейзаж. Когда
я вошел в дом, дворецкий объявил мне, что господин Шалон занят. Ждать
пришлось довольно долго.

-- Ах, дорогой мой,-- сказал Шалон, когда наконец соблаговолил выйти ко
мне,--право, я не знал,что такое труд. Пишу, и ощущение радости, щедрости
чувств не покидает меня. Мысли одолевают, оглушают. Перо не успевает
запечатлевать образы, воспоминания, размышления, которые рвутся наружу.
Скажи, знакомо это тебе?

Я смиренно признался, что лишь редко испытывал подобный пароксизм
изобилия. Однако, сказал я, вполне естественно, что в этом он счастливее
меня и что долгое молчание, видно, позволило ему накопить такой материал,
который и не снился никому из нас.

Я провел весь вечер вдвоем с ним (миссис Пэкс еще не перебралась сюда
из Парижа) и нашел в нем любопытные перемены. До сих пор один из основных
секретов его обаяния таился в на редкость занимательной беседе.

(55)

* * *

Мне самому, располагавшему лишь скудным досугом для чтения, было очень
приятно иметь в лице Шалона человека, который читал решительно все. Ему я
был обязан открытием наиболее интересных молодых писателей. Поскольку он
выезжал каждый вечер то в театр, то на какой-нибудь светский прием, никто в
Париже не знал больше него всевозможных историй, интимных драм, забавных
анекдотов. А главное--Шалон был-одним из тех редких друзей, с которым всегда
можно поговорить о себе, о своей работе, чувствуя при этом, что твой рассказ
действительно интересует его и что твой собеседник в это время не думает о
чем-то своем. А это чрезвычайно приятно.

Однако человек, которого я увидел в Напуле, был совсем не похож на
того, прежнего Шалона. Вот уже два месяца, как он не раскрывал ни одной
книги, ни с кем не виделся. Он говорил только о своем романе. Я начал
рассказывать ему о наших общих друзьях. Несколько минут он слушал меня,
затем, вынув из кармана маленькую записную книжку, принялся записывать.

-- Что ты делаешь? -- спросил я.

-- О, пустяки, просто мне пришла в голову одна мыслишка, которая
пригодится для моего романа, и я боюсь упустить ее...

Минуту спустя, когда я повторил ему остроумное словцо одного из
заказчиков Бельтара, записная книжка снова оказалась тут как тут...

-- Опять! Это уже похоже на манию!

-- Дорогой мой, пойми: я вывел в своей книге персонаж, который кое-чем
напоминает нашего Бельтара. То, что ты сейчас рассказал, может мне
пригодиться.

Он весь был во власти того чудовищного всепоглощающего усердия, которое
свойственно начинающим, исполнен рвения неофита. Я привез с собой несколько
глав моей новой книги и собирался прочитать их Ша-лону, стремясь, как
всегда, узнать его мнение. Но добиться, чтобы он выслушал меня, оказалось
невозможным. Я пришел к заключению, что он стал невыносимо скучен. Но
окончательно он вывел меня из терпения, когда начал с пренебрежением
отзываться о писателях, перед которыми мы всегда преклонялись.

-- Вот как, ты восхищаешься естественностью Стендаля? -- спросил он.--
И это тебя потрясает? Но в сущ-

(56)

ности ни "Пармская обитель", ни "Красное и черное" не поднимаются над
уровнем газетных "романов с продолжением". Мне думается, можно писать
несравненно лучше...

Я был почти рад, когда пришло наконец время прощаться.

Вернувшись в Париж, я сразу по достоинству оценил, каким замечательным
"импрессарио" была Глэдис Пэкс. В столице уже много толковали о книге
Шалона, и именно так, как надо. Здесь не было и следов той грубой и шумной
рекламы, которая отталкивает утонченную публику. Глэдис, по-видимому,
владела секретом создания романтической известности и умела окружить имя
своего избранника неярким, таинственным ореолом. Поль Моран как-то сказал о
ней, что она открыла "герметизм".

Со всех сторон меня засыпали вопросами: "Вы вернулись с Юга? Видели
Шалона? Говорят, книга его замечательна?"

Глэдис Пэкс провела весь март в Напуле и вскоре сообщила нам, что роман
почти завершен, но Шалон ничего ей не показывал. Он заявил, что его детище
представляет собой единое целое и знакомить кого бы то ни было с отрывками
означало бы безжалостно разрывать ткань произведения.

Наконец, в начале апреля она известила нас, что Шалон возвращается в
Париж и что по его просьбе она в одну из ближайших суббот пригласит нас к
себе-- послушать чтение романа.

О, это чтение! Мы, наверно, никогда не сможем его забыть. Гостиную на
улице Франциска I убрали -точно для театрального спектакля. Свет был почти
всюду потушен, горела лишь огромная венецианская лампа; ее молочно-белое
сияние мягко освещало фигуру читавшего, рукопись и красивую ветку шиповника,
стоявшую позади Шалона в вазе китайского фарфора. Телефон был выключен.
Слуги получили приказ ни под каким предлогом не тревожить нас. Шалон
нервничал, держался с наигранной веселостью и излишним фатовством, а
торжествующая миссис Пэкс вся сияла от радости. Она усадила его в кресло,
поставила перед ним

(57)

стакан воды, поправила абажур. Он надел толстые роговые очки,
откашлялся и наконец начал читать.

После первых же десяти фраз мы с Фабером переглянулись. Есть такие виды
искусства, где легко ошибиться в оценке, где новизна видения, оригинальность
манеры ошеломляют зрителя настолько, что суждение его часто бывает
несправедливым, но писатель -- тот виден с первых же слов. И тут нам сразу
открылось самое худшее: Шалон не умел писать, совсем-совсем не умел. Когда
начинающий молод, наивность и непосредственность его книги могут показаться
привлекательными. Шалон же писал плоско и глупо. От этого тонкого, столь
искушенного человека мы скорее ожидали чрезмерной усложненности. Но
столкнулись мы с совершенно иным -- с романом, который могла бы написать
мидинетка,--так назой-.ливо выпирала в нем дидактика, унылая и примитивная.
Когда Шалон подошел к третьей главе, нам -- вслед за ничтожностью
формы--открылась также ничтожность сюжета. Мы смотрели друг на друга с
отчаянием. Бель-тара еле заметно пожал плечами. Его взгляд говорил мне:

"Ну кто бы подумал?" А Фабер качал головой и словно бормотал: "Возможно
ли это?" Я же следил за Глэдис Пэкс. Понимала ли она, подобно нам, чего
стоила книга Шалона? Сначала она слушала его с радостным удовлетворением, но
вскоре стала беспокойно ерзать на стуле и время от времени вопросительно
поглядывала на меня. "Какой провал!--подумал я.--Что же сказать ей?"

Читка длилась более двух часов, и за это время никто из