Чтение 12–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

окнами. Бесцветный лейтенант, в начищенных сапогах, сообщает, что инженерный
отдел находится на Туркестанской улице и там берутся на

---------------------------------------(1) БУП - боевой устав пехоты.
учет все саперы. А прочие специальности - стрелки, минометчики, артиллеристы
- в пятой комнате, с одиннадцати до пяти.

Едем на Туркестанскую. Игорь решает выдать себя за сапера.

- К черту эти противогазы. Надоели. А ты меня за три дня всем
премудростям научишь.

На Туркестанской опять лейтенант, только уже черный и в брезентовых
сапогах. Потом майор. Потом пять анкет - и "приходите завтра к десяти".

На другой день в десять заполняем еще какие-то карточки и с бумажкой -
"Майору Забавникову, зачислить в резерв"-шагаем на Узбекскую, 16.

Там человек двадцать командиров-саперов. Пьют чай, сидя на подоконниках,
курят, ругают резерв. Майора нет. Потом он приходит - маленький, желчный,
зеленый, со слезящимися глазами. Опять - кто, что да откуда. Распорядок: с
девяти до часу занятия, потом обед, с трех до восьми опять занятия.
Записываемся в список для питания в какой-то гидророте. Уходим домой.

***

Вечером мы бродим с Люсей по набережной. Небо красное, зловещее. Над
горизонтом облака, точно густой, черный дым. Волга от ветра шершавая, без
всякого блеска. И плоты, плоты без конца. Обмотанные зеленью, точно сегодня
троица, буксиры. На том берегу домики, церквушка, колючие журавли в каждом
дворе.

Мы идем об руку, иногда останавливаемся около каменного парапета,
облокачиваемся на него и смотрим вдаль. И Люся что-то говорит,- кажется, о
Блоке и Есенине, и спрашивает меня что-то, и я что-то отвечаю, и почему-то
мне не по себе и не хочется говорить ни о Блоке, ни о Есенине.

Все это когда-то интересовало и волновало меня, а сейчас отошло далеко,
далеко... Архитектура, живопись, литература... Я за время войны ни одной
книжки не прочел. И не хочется. Не тянет.

Все это потом, потом...

А завтра опять этот резерв, по двадцать раз разбирай и собирай пулемет
Дегтярева. И послезавтра, и послепослезавтра. И опять этот желчный, со
слезящимися глазами майор Забавников будет говорить нам, что надо ждать,
что, когда прикажут, тогда и отправят на фронт, что есть на то люди, которые
об этом думают, и пойдет, пойдет, пойдет...

Мы проходим мимо памятника Хользунову, Герою Советского Союза. К стыду
своему, я не знаю, что он сделал. Бронзовый, тяжелый, в кожанке, он стоит
уверенно, прочно и ни на кого не смотрит. Мы читаем надпись, рассматриваем
барельефы на пьедестале.

Выходим на центральную площадь. Серый, с черными аккуратными крестами и
средневековым львом на геральдическом щите стоит подбитый "хейнкель". Он
похож на злую раненую птицу, припавшую к земле и вцепившуюся в нее когтями.
Мальчишки ползают по перебитым крыльям, залезают в кабину, ковыряются в
приборах. Взрослые угрюмо и внимательно рассматривают из-за натянутой
веревки разбитые моторы и торчащие пулеметы.

- Весь бронированный, сволочь...

- Да, металла не жалеют.

- Вот и суйся к ним с фанерой.

- А сколько у него пулеметов?

- Два. И две пушки.

- И бомбы?

- И бомб две тонны.

- Две тонны?

Люся тянет меня за рукав.

- Идемте. Мне надоело на него смотреть. Поедем на Мамаев курган.

- Куда?

- На Мамаев курган. Оттуда весь Сталинград как на ладони. И Волга. И за
Волгу далеко-далеко видно. Там хорошо. Честное слово.

Мы едем на Мамаев курган.

Он плоский и некрасивый. Молоденькие деревца, насаженные рядами. Люся
говорит, что здесь предполагалось разбить парк культуры и отдыха. Возможно,
когда-нибудь здесь и будет красиво, но пока что мало привлекательно.
Какие-то водонапорные башни, сухая трава, редкий, колючий кустарник.

Но вид отсюда действительно замечательный.

Большой город прижался к самой реке. Каменное нагромождение новых домов,
возвышающееся над деревянными постройками, облепившими его со всех сторон.
Покосившиеся, подслеповатые, они лепятся вдоль оврагов, ползут к реке,
вылезают наверх, втискиваются между железобетонными корпусами заводов.
Заводы большие, дымные, грохочущие кранами, паровозными гудками.

"Красный Октябрь", "Баррикады" и совсем далеко на горизонте корпуса
Тракторного. Там свои поселки - белые, симметричные корпуса, маленькие,
поблескивающие этернитовыми крышами коттеджи.

И за всем этим Волга - спокойная, гладкая, такая широкая и мирная, и
кудрявая зелень на том берегу, и выглядывающие из нее домики, и фиолетовые
совсем уже дали, и каким-то дураком брошенная ракета, рассыпающаяся красивым
зелено-красным дождем.

Мы сидим на краю оврага, извилистого и голого, и смотрим, как ползет
поезд внизу. Он страшно длинный, на платформах у него что-то покрытое
брезентом,- должно быть, танки. Короткотрубый, точно надувшийся паровоз
тяжело и недовольно пыхтит. Он не жалеет дыма, тянет медленно, с упорством
привыкшего к тяжести битюга.

- О чем вы думаете? - спрашивает Люся.

- О пулемете. Здесь хорошее место для пулемета.

- Юра... Как вы можете?

- А другой вон там вот поставить. Он прекрасно будет простреливать ту
сторону оврага.

- Неужели вам не надоело все это?

- Что "это"?

- Война, пулеметы...

- Смертельно надоело.

- Зачем же вы об этом говорите? Если есть возможность об этом не
говорить, зачем же...

- Просто привычка. Я теперь и на луну смотрю с точки зрения ее выгодности
и полезности. Одна зубная врачиха говорила мне, что, когда ей говорят о
ком-нибудь, она прежде всего вспоминает его зубы, дупла и пломбы.

- А я вот, когда я не в госпитале, стараюсь не думать о всех этих
культях, трепанациях и прочих ужасах.

- Вы недавно работаете в госпитале - вот и все.

- Второй уж месяц.

- А я второй уж год. А военный год - это добрых три мирных. А то и пять.

Люся опирается рукой на мое колено и смотрит мне в глаза. У нее маленькая
родинка у левого глаза и ресницы такие, как у Седых,- длинные и загибающиеся
кверху.

- А какой вы до войны были, Юра?

Ну что ей ответить? Такой же, как теперь, только немножко иной. Любил на
луну смотреть, и шоколад любил, и в третьем ряду партера сидеть, и сирень, и
выпить с ребятами.

Некоторое время мы сидим и молча смотрим на противоположный берег.

- Красиво, правда? - говорит Люся.

- Красиво,- говорю я.

- Вы любите так сидеть и смотреть?

- Люблю.

- Вы в Киеве тоже, вероятно, сидели с кем-нибудь на берегу Днепра вечером
и смотрели?

- Сидели и смотрели.

- У вас там жена, в Киеве?

- Нет. Я не женат.

- Ас кем же вы сидели?

- С Люсей сидел.

- С Люсей? Смотрите, как смешно,- тоже Люся.

- Тоже Люся. И она так же, как и вы, коротко подстригала волосы. На
рояле, правда, не играла.

- А где она сейчас?

- Не знаю. Она осталась у немцев. Многие остались у немцев. Мои родители
тоже у немцев.

- А у вас есть ее карточка?

- Есть.

- Можно посмотреть?

Я вынимаю из бумажника карточку. Мы сняты с Люсей вдвоем. Плохонькая
любительская карточка на дневной бумаге, почти совсем выцветшая. Люся берет
ее в руки и наклоняется так низко, что ее волосы касаются моего лица. От них
пахнет душистым, свежим мылом.

- А у вашей Люси лицо несимметричное. Вы не замечали?

- Нет, не замечал.

- А вы любите ее? Или только так?

- Мне кажется, что да. Во всяком случае - скучаю.

- Очень?

- Пожалуй, очень.

- Почему пожалуй?

- Ну, просто - очень.

Люся опускает глаза.

И вдруг вся краснеет. Даже уши, маленькие, с дырочками от серег уши ее,
становятся красными.

Внизу проползает еще один поезд, такой же длинный и пыхтящий. Дребезжит
где-то трамвай, но его не видно. На небе появляются звездочки - бледные и
робкие.

Я смотрю на звезды, на маленькое розовое ухо с дырочкой, на тонкую Люсину
руку - на мизинце колечко с зеленым камешком. Она симпатичная и славненькая,
Люся, и мне сейчас приятно с ней, а через несколько дней мы расстанемся и