Чтение 12–й страницы книги ~В родном городе~

свою очередь, не начинал что-нибудь осуждать. Тогда он принимался яростно
защищать.

- Ох, сегодня опять вечером собрание! - говорит Валя. - Совсем
замучили.

- Замучили, потому что вам безразлично, что там происходит, - говорил
Валерьян Сергеевич, заполняя комнату клубами своего вонючего дыма. - Вы
думаете только о том, чтоб оно поскорей кончилось. Вам наплевать на то,
что там говорят, наплевать, потому что вы торопитесь на свидание, потому
что вы не общественница и вам ничуть не интересно, чем живет ваше
учреждение.

- Вы ошибаетесь, Валерьян Сергеевич.

- Нет, не ошибаюсь. Я знаю, что вы мне сейчас скажете. Я все знаю. Про
снайперский кружок. Да? Угадал? Чепуха! Это не общественная работа. Это
привычный рефлекс. Когда вы были в армии, вы стреляли в самолеты; теперь
самолетов нет, но вы не можете не стрелять. Ясно? Где моя книга? Я ушел.

После этого он сидел еще добрых полтора-два часа, и если уходил, то
только потому, что надо было идти на дежурство или начинала орать в
коридоре кошка.

Заходили и другие соседи. Вообще эта квартира, как говорила Анна
Пантелеймоновна, была, пожалуй, одной из немногих в городе коммунальных
квартир, в которой все живут дружно. В ней было пять комнат, и в каждой
жило по семейству.

Ближайшими соседями были Блейбманы - Муня и Бэлочка. Оба были
художниками: Муня плакатистом, Бэлочка книжным оформителем. Мунины плакаты
- ими была увешана вся их комната - изображали стремительных бойцов с
энергичными лицами, и, глядя на них, трудно было себе представить, что
рисовал их тихонький, скромненький, грустно на всех смотрящий большими
библейскими глазами из-за очков Муня.

Бэлочка, не под стать ему, красивая, полная, может быть даже слишком
полная, чтоб быть красивой, брюнетка с маленькими усиками, обожала своего
Муню и не сводила с него влюбленных глаз.

Блейбманы были молодоженами и никогда не говорили о себе в единственном
числе, всегда во множественном: "Мы еще не читали этой книги", "У нас с
Бэлочкой сегодня вечером занятия", "Мы с Муней сделали новую обложку".
Работали они дома и почему-то преимущественно ночью. Работы свои - плакаты
и обложки - относили заказчикам всегда вместе. Вообще все, что они ни
делали, они делали вместе, даже гриппом заболевали в один и тот же день.

Муня был мучительно застенчив. Вероятно, именно поэтому Яшка Бортник -
квартирный остряк и весельчак, шофер, живший в бывшей комнате для
прислуги, - плескаясь по утрам на кухне и хлопая себя по здоровенной
спине, спрашивал громким шепотом, так, чтоб все слышали:

- А скажите, Муня, с какой это девушкой я видел вас вчера на улице, а?

Муня краснел, а Яшка ржал на всю кухню так, что с потолка сыпалась
штукатурка, и подсовывал свою кудлатую голову под кран.

- Ну ладно, ладно уж, не скажу Бэлочке.

Яшка Бортник работал в "Союзтрансе". Работой своей он был доволен,
зарабатывал неплохо, но, как говорила Валя, деньги ему жгли карман.
Приходил вдруг к Анне Пантелеймоновне и говорил:

- Слушайте, возьмите-ка у меня пару сотен.

- Это зачем же, Яша?

- Зачем или не зачем, а возьмите...

- Да не надо мне, Яша. Пятнадцатого у меня получка, а у Вали
двадцатого.

- Так не для вас, а для меня. Возьмите. Меньше потрачу, ей-богу! - и
совал растерянной Анне Пантелеймоновне грязные, пахнущие бензином бумажки.

После недолгого сопротивления Анна Пантелеймоновна брала (до
пятнадцатого оставалась еще неделя, а денег действительно не было), но
когда в получку пыталась вернуть, Яшка говорил:

- Ой, только не сегодня! Сегодня как раз хлопцы собирались ко мне
прийти, вот и полетит все в трубу. Давайте лучше до завтра отложим.

А завтра опять что-нибудь придумывал.

Вообще парень он был хороший, всегда был весел, услужлив, всему дому
чинил примусы и замки. Дома ходил всегда в каких-то маечках и сеточках,
чтоб все видели его мускулатуру, и большего счастья для него не было, как
передвинуть с места на место какой-нибудь тяжеленный шкаф или втащить на
пятый этаж пятипудовый мешок картошки, обязательно бегом, через одну
ступеньку.

- Сердце - будь здоров. Послушай. - И все должны были слушать его
безмятежно спокойное и ровное сердце.

В пятой комнате жили Ковровы: отец, мать и шестнадцатилетний Петька -
здоровенный, на голову перегнавший отца, длиннорукий, неуклюжий парень с
ласковыми глазами. Он был заядлым шахматистом, фотографом и, если б не
война, наверное, был бы радиолюбителем.

Отец, Никита Матвеевич, работал столяром-краснодеревщиком на мебельной
фабрике, а по вечерам "халтурил" дома, и в комнате их всегда приятно пахло
сосновыми стружками и опилками. Мать Петина, или "старуха", как называл ее
Никита Матвеевич, хотя ей было немногим больше сорока, а самому Никите
Матвеевичу порядком уже за шестьдесят, коренная москвичка, говорила с
таким певучим замоскворецким произношением, что Анна Пантелеймоновна,
слушая ее, восторгалась: "Ну просто Малый театр, собственная Турчанинова
или Рыжова..."

Был у Ковровых еще и старший сын, Дмитрий, но он был на фронте, в
Румынии. Над ковровским верстаком висел его портрет в золоченой,
собственного Никиты Матвеевича изготовления рамке, - молоденький,
курносый, очень похожий на отца сержант, на фоне замка и плывущих по озеру
лебедей. Письма от него приходили не часто, но довольно регулярно, и хотя
в них, кроме бесчисленных поклонов и "воюем помаленьку", ничего не было,
обсуждались они до малейших деталей всей квартирой.

Николай почти сразу стал своим человеком. Валерьян Сергеевич, любивший
поговорить о политике и событиях на фронтах, заводил его к себе, и там на
громадной, во всю стену, карте Европы обсуждал с ним предполагаемые удары
и делал прогнозы на ближайший месяц. Блейбманы преимущественно
консультировались на всякие медицинские темы, и Николай приносил из
госпиталя Муне пирамидон с кофеином, - его по ночам одолевали головные
боли. Яша Бортник полюбил Николая потому, что он вообще всех любил, а к
тому же оказалось, что они в сорок втором году были в одной армии и
вспоминать им обоим было о чем.

Но кто больше всего полюбил Николая, так это Анна Пантелеймоновна.
Может быть, именно поэтому она часто пилила его:

- Ну, почему бы вас не заняться языками? Целый день ничего не делаете,
а ведь я знаю французский, Валечка - английский... Ведь вы офицер. Офицер
должен быть культурен.

- Ох, мамаша, - смеялся Николай, - где там о языках думать? На фронт
скоро, а вы о языках.

- И отучитесь, пожалуйста, от этих "мамаш". У меня есть имя, есть
отчество - неужели так трудно запомнить? А насчет думать... Сколько вам
лет?

- Двадцать пять уже.

- Господи боже мой, почему вы все считаете себя стариками? Вы и
жизни-то по-настоящему не видели.

- Ну, это уж, мам... Анна Пантелеймоновна, не говорите! Три года на
фронте...

- Чепуха! Честное слово, Колечка, посмотрю я на вас, и мне кажется, что
я ку-уда моложе вас всех.

Николай соглашался: в Анне Пантелеймоновне действительно молодости
хватало на десятерых. Маленькая, подвижная, она, казалось, никогда не
устает. Придет в девятом часу, наскоро чего-нибудь хлебнет и уж бежит
куда-то.

- Ты куда, мать?

- К Пустынским. У них, кажется, "Анна Каренина" есть. Третий день уж
Ковальчук из хирургического просит, а она на руках. Я мигом...

Старик Ковров только улыбался и поглаживал свою лысину. Кстати, сам он
тоже не прочь был, подобно Анне Пантелеймоновне, попилить Николая.

- Вот ты, капитан, ей-богу, чудак, - говорил он, откладывая рубанок и
сворачивая цигарку толщиной в свой корявый коричневый палец. - Ну что ты
все на фронт рвешься? Чего, спрашивается? Свое дело ты уже сделал, хай
другие теперь повоюют. Ну, в сорок первом, сорок втором, я понимаю, все на
фронт рвались. А сейчас? Куда уж ему? ("Он" - это означало Гитлер.) И без
вас до него доберутся и шею свернут.

- Вот и не хочется, батя, - здесь Николаю разрешалось так говорить. -
Вот и не хочется, чтоб без нас.

- А еще чего тебе не хочется? Работать тоже не хочется? А? Разбаловался
там, на войне? Немец бежит, а тебе бы за ним, трофеи только подбирать.

Николай смеялся.

- Не всегда и не везде бежит, батя. Сейчас, например, на Висле, ребята
пишут...

- Ну и пусть пишут. Наш Митька тоже пишет. Я же про него ничего не
говорю. У него руки и ноги целы.

В этом месте Марфа Даниловна всплескивала руками:

- Да ты что говоришь! Побойся бога!

- А ничего я не говорю, - дразнил ее старик, - говорю, что руки и ноги
целы, может еще и повоевать. А у этого... Покажи-ка, пальцы работают?

Николай пытался пошевелить пальцами, но это еще не выходило, -
чуть-чуть только удавалось на несколько миллиметров отодвинуть большой
палец.

- Тоже мне вояка! - Никита Матвеевич, сплюнув на пол, после чего всегда
оборачивался, не заметила ли "старуха", растирал ногой плевок и брался за
рубанок. - Пока твои пальцы заработают, война кончится. Что тогда делать
будешь?

- Еще не знаю, Никита Матвеевич.