бездушное подобие жизни. Суматоха причудливо сочеталась с молчанием. Тем не
менее, услыхав голос слуги, который вместо хозяина возвещал новые радости,
гости направились в залу, увлекая и поддерживая друг друга, а кое-кого даже
неся на руках. На мгновение толпа остановилась в дверях, неподвижная и
очарованная. Все наслаждения пира побледнели перед тем возбуждающим
зрелищем, которое предлагал амфитрион в утеху самых сладострастных из
человеческих чувств. При свете горящих в золотой люстре свечей, вокруг
стола, уставленного золоченым серебром, группа женщин внезапно предстала
перед остолбеневшими гостями, у которых глаза заискрились, как бриллианты.
Богаты были уборы, но еще богаче -- ослепительная женская красота, перед
которой меркли все чудеса этого дворца. Страстные взоры дев, пленительных,
как феи, сверкали ярче потоков света, зажигавшего отблески на штофных обоях,
на белизне мрамора и красивых выпуклостях бронзы. Сердца пламенели при виде
развевающихся локонов и по-разному привлекательных, по-разному характерных
поз. Глаза окидывали изумленным взглядом пеструю гирлянду цветов, вперемежку
с сапфирами, рубинами и кораллами, цепь черных ожерелий на белоснежных шеях,
легкие шарфы, колыхающиеся, как пламя маяка, горделивые тюрбаны,
соблазнительно скромные туники... Этот сераль обольщал любые взоры, услаждал
любые прихоти. Танцовщица, застывшая в очаровательной позе под волнистыми
складками кашемира, казалась обнаженной. Там -- прозрачный газ, здесь --
переливающийся шелк скрывал или обнаруживал таинственные совершенства.
Узенькие ножки говорили о любви, уста безмолвствовали, свежие и алые. Юные
девицы были такой тонкой подделкой под невинных, робких дев, что, казалось,
даже прелестные их волосы дышат богомольной чистотою, а сами они -- светлые
видения, которые вот-вот развеются от одного дуновения. А там красавицы
аристократки с надменным выражением лица, но в сущности вялые, в сущности
хилые, тонкие, изящные, склоняли головы с таким видом, как будто еще не все
королевские милости были ими распроданы. Англичанка -- белый и целомудренный
воздушный образ, сошедший с облаков Оссиана[*], походила на
ангела печали, на голос совести, бегущей от преступления. Парижанка, вся
красота которой в ее неописуемой грации, гордая своим туалетом и умом, во
всеоружии всемогущей своей слабости, гибкая и сильная, сирена бессердечная и
бесстрастная, но умеющая искусственно создавать все богатство страсти и
подделывать все оттенки нежности, -- и она была на этом опасном собрании,
где блистали также итальянки, с виду беспечные, дышащие счастьем, но никогда
не теряющие рассудка, и пышные нормандки с великолепными формами, и
черноволосые южанки с прекрасным разрезом глаз. Можно было подумать, что
созванные Лебелем версальские красавицы, уже с утра приведя в готовность все
свои приманки, явились сюда, словно толпа восточных рабынь, пробужденных
голосом купца и готовых на заре исчезнуть. Застыдившись, они смущенно
теснились вокруг стола, как пчелы, гудящие в улье. Боязливое их смятение, в
котором был и укор и кокетство, -- все вместе представляло собой не то
расчетливый соблазн, не то невольное проявление стыдливости. Быть может,
чувство, никогда целиком не обнаруживаемое женщиной, повелевало им кутаться
в плащ добродетели, чтобы придать больше очарования и остроты разгулу
порока. И вот заговор Тайфера, казалось, был осужден на неудачу.
Необузданные мужчины вначале сразу покорились царственному могуществу,
которым облечена женщина. Шепот восхищения пронесся, как нежнейшая музыка. В
эту ночь любовь еще не сопутствовала их опьянению; вместо того чтобы
предаться урагану страстей, гости, захваченные врасплох в минуту слабости,
отдались утехам сладостного экстаза. Художники, послушные голосу поэзии,
господствующей над ними всегда, принялись с наслаждением изучать изысканную
красоту этих женщин во всех ее тончайших оттенках. Философ, пробужденный
мыслью, которую, вероятно, породила выделяемая шампанским углекислота,
вздрогнул, подумав о несчастьях, которые привели сюда этих женщин, некогда
достойных, быть может, самого чистого поклонения. Каждая из них, вероятно,
могла бы поведать кровавую драму. Почти все они носили в себе адские муки,
влачили за собой воспоминание о мужской неверности, о нарушенных обетах, о
радостях, отнятых нуждой. Гости учтиво приблизились к ним, завязались
разговоры, столь же разнообразные, как и характеры собеседников.
Образовались группы. Можно было подумать, что это гостиная в порядочном
доме, где молодые девушки и дамы обычно предлагают гостям после обеда кофе,
сахар и ликеры, облегчающие чревоугодникам тяжкий труд переваривания пищи.
Но вот кое-где послышался смех, гул разговоров усиливался, голоса стали
громче. Оргия, недавно было укрощенная, грозила вновь пробудиться. Смены
тишины и шума чем-то напоминали симфонию Бетховена.
девушка, хорошо сложенная, с горделивой осанкой, с чертами лица довольно
неправильными, но волнующими, полными страсти, действующими на воображение
резкими своими контрастами. Черные пышные волосы, казалось, уже побывавшие в
любовных боях, рассыпались легкими сладострастными кольцами по округлым
плечам, невольно привлекавшим взгляд. Длинные темные локоны наполовину
закрывали величественную шею, по которой временами скользил свет,
обрисовывая тонкие, изумительно красивые контуры. Матовую белизну лица
оттеняли яркие, живые тона румянца. Глаза с длинными ресницами метали смелое
пламя, искры любви. Алый рот, влажный и полуоткрытый, призывал к поцелую.
Стан у этой девушки был полный, но гибкий, как бы созданный для любви, грудь
и плечи пышно развитые, как у красавиц Карраччи[*], тем не
менее она производила впечатление проворной и легкой, ее сильное тело
заставляло предполагать в ней подвижность пантеры, мужественное изящество
форм сулило жгучие радости сладострастия. Хотя эта девушка умела, вероятно,
смеяться и дурачиться, ее глаза и улыбка пугали воображение. Она напоминала
пророчицу, одержимую демоном, она скорее изумляла, нежели нравилась. То
одно, то другое выражение на секунду молнией озаряло подвижное ее лицо.
Пресыщенных людей она, быть может, обворожила бы, но юноша устрашился бы ее.
То была колоссальная статуя, упавшая с фронтона греческого храма,
великолепная издали, но грубоватая при ближайшем рассмотрении. Тем не менее
разительной своею красотой она, должно быть, возбуждала бессильных, голосом
своим чаровала глухих, своим взглядом оживляла старые кости; вот почему
Эмиль находил в ней какое-то сходство то ли с трагедией Шекспира, чудным
арабеском, где радость поднимает вой, где в любви есть что-то дикое, где
очарование изящества и пламя счастья сменяют кровавое бесчинство гнева; то
ли с чудовищем, умеющим и кусать и ласкать, хохотать, как демон, плакать,
как ангел, в едином объятии внезапно слить все женские соблазны, за
исключением вздохов меланхолии и чарующей девичьей скромности, потом спустя
мгновение взреветь, истерзать себя, сломить свою страсть, своего любовника,
наконец, погубить самое себя, подобно возмущенному народу. Одетая в платье
из красного бархата, она небрежно ступала по цветам, уже оброненным с головы
ее подругами, и надменным движением протягивала двум друзьям серебряный
поднос. Гордая своей красотой, гордая, быть может, своими пороками, она
выставляла напоказ белую руку, ярко обрисовавшуюся на алом бархате. Она была
как бы королевой наслаждений, как бы воплощением человеческой радости, той
радости, что расточает сокровища, собранные тремя поколениями, смеется над
трупами, издевается над предками, растворяет жемчуг и расплавляет троны,
превращает юношей в старцев, а нередко и старцев в юношей, -- той радости,
которая дозволена только гигантам, уставшим от власти, утомленным мыслью или
привыкшим смотреть на войну, как на забаву.
мужчинами, берет себе новое имя, так и я, превзойдя всех женщин, взяла себе
новое имя.
грозный заговорщик, готовый умереть за тебя? -- с живостью спросил Эмиль,
возбужденный этой видимостью поэзии.
моей соперницей. Поэтому я всегда отделываю свой наряд чем-нибудь красным,
чтобы не слишком предаваться радости.
смельчаков[*]- и она никогда не кончит! Молчи, Акилина. У
каждой женщины найдется любовник, о котором можно поплакать, только не все
имели счастье, как ты, потерять его на эшафоте. Ах, гораздо лучше знать, что
мой любовник лежит в могиле на Кламарском кладбище, чем в постели соперницы.
очаровательное, прелестное создание, которое когда-либо палочка феи могла
извлечь из волшебного яйца. Она подошла неслышными шагами, и друзья увидели
изящное личико, тонкую талию, голубые глаза, смотревшие пленительно-скромным
взглядом, свежий и чистый лоб. Стыдливая наяда, вышедшая из ручья, не так
робка, бела и наивна, как эта молоденькая, на вид шестнадцатилетняя,
девушка, которой, казалось, неведома любовь, неведомо зло, которая еще не
познала жизненных бурь, которая только что пришла из церкви, где она,
вероятно, молила ангелов ходатайствовать перед творцом, чтобы он до срока
призвал ее на небеса. Только в Париже встречаются эти создания с невинным
взором, но скрывающие глубочайшую развращенность, утонченную порочность под
чистым и нежным, как цветок маргаритки, челом. Обманутые вначале обещаниями
небесной отрады, таящимися в тихой прелести этой молодой девушки, Эмиль и
Рафаэль принялись ее расспрашивать, взяв кофе, налитый ею в чашки, которые
принесла Акилина. Кончилось тем, что в глазах обоих поэтов она стала мрачной
аллегорией, отразившей еще один лик человеческой жизни, -- она
противопоставила суровой и страстной выразительности облика горделивой своей
подруги образ холодного, сладострастно жестокого порока, который достаточно
легкомыслен, чтобы совершить преступление, и достаточно силен, чтобы
посмеяться над ним, -- своего рода бессердечного демона, который мстит
богатым и нежным душам за то, что они испытывают чувства, недоступные для
него, и который всегда готов продать свои любовные ужимки, пролить слезы на
похоронах своей жертвы и порадоваться, читая вечерком ее завещание. Поэт мог
бы залюбоваться прекрасной Акилиной, решительно все должны были бы бежать от
трогательной Евфрасии: одна была душою порока, другая -- пороком без души.
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Пехов Алексей
Корнев Павел
Шилова Юлия
Шилова Юлия