Чтение 12–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

ПЯТАЯ КАРТА

Стольников нащупал ногой выбитые в земле ступени и спустился в общую
офицерскую землянку под легким блиндажом. Внутри было душно и накурено. На
ближней лавке доктор играл в шахматы с молодым прапорщиком. У стола группа
офицеров продолжала игру, начавшуюся еще после обеда. Стольников подошел к
столу и втиснулся между играющими.

- Ты два раза должен пропустить, Саша. Ты играть будешь?

- Буду. Знаю.

Когда круг стал подходить к нему, он, потрогав в кармане бумажки,
сказал:

- Все остатки. Сколько тут?

- Вам сто тридцать, с картой.

- Дайте.

Глаза играющих, как по команде, переходили от карты банкомета к карте
Стольникова, который сказал:

- Ну-ну, дайте карточку.

- Вам жир, нам... тоже жир. Два очка.

- Три,- сказал Стольников и протянул руку к ставке.

Карты перешли к следующему.

Война прекратилась. Вообще исчезло все, кроме поверхности стола,
переходящих из рук в руки денег, трепаной "колбасы" карт. Никогда Стольников
не был студентом, не танцевал на вечере Танюши, не превращался из свежего
офицерика в боевого капитана с Георгием, не был вчера в опере и не вернется
в тыл. Табачная завеса отрезала мир. Закурил и он.

- Твой, Саша, банк.

- Ну вот вам, ставлю весь выигрыш. Для начала... девятка. Не снимаю.
Вам тройка, мне - опять девять. В банке триста шестьдесят. Тебе - половина,
вам сто; тебе, Игнатов, остатки? Эх, надо бы еще раз девятку... Ваша...
нате, берите.

Стольников передал "машинку", сделанную из гильзовой коробки "Катыка".
Играли десять человек, теперь придется ждать. Глаза всех перешли на руки его
соседа слева. Уши слышали:

- Чистый жир... вот черт! По шести? - Нет, у нас только по семи. Снимаю
половину. Куда ты зарываешься! То есть ни разу третьей карты! - У меня и
второй не было... Надо переломить счастье.

Ломали счастье, бранили "гнилую талию", пробовали пропустить два банка,
рассовывали бумажки по карманам френча (на крайний случай). Приходила
четвертая карта - и человек возвышался, делался добрее, лучше, соглашался
дать карту на запись. Затем в три больших понта его деньги утекли, и он
нервно щупал отложенную "на крайний случай" бумажку.

Прапорщик в конце стола пропускал и банк и понт. К нему уже не
обращались.

- Прогорел?

- Начисто.

- Это, брат, бывает. Полоса такая.

- У меня всегда такая полоса.

Но не уходил. Смотрел. Как будто счастье могло свалиться на голову и
неиграющего. Или... кто-нибудь разбогатеет и сам предложит взаймы; а просить
не хочется.

Стольникову везло.

- Мне второй день везет. Вчера в деле, сегодня в картах.

При словах "в деле" на минуту все очнулись, но только на минуту; и это
было неприятно. Никакой иной жизни, кроме этой, не должно быть.

Вошел солдат, сказал:

- Гудит, ваше благородие.

- Немец? Иду. Ведь вот черт, как раз перед моим банком.

- Задайте ему жару, Осипов!

Артиллерист вышел, и никто не проводил его взглядом. Когда он выходил
из двери, снаружи послышался давно привычный шум далекого мотора в небе.
Через несколько минут громыхнуло орудие.

- Осипов старается. И чего немцы по ночам летают?

Бухнуло. Это был ответ немецкого летчика. Но Осипов уже нащупал врага
на небе: слышно туканье пулеметов. Бухнуло ближе. Все подняли головы.

- А ну его к... Дай карточку. Семь. Продавай банк, а то сорвут после
семерки. Ну, тогда дай карточку...

Бухнуло с страшной силой совсем рядом с землянкой. Опрокинулась свечка,
но не потухла. Офицеры вскочили с мест, забирая деньги. С потолка посыпалась
сквозь балки земля.

- Черт, едва не угодил нам в голову. Надо выйти посмотреть.

Стольников громко сказал:

- Банк, значит, за мной, я недодержал! Офицеры высыпали наружу.
Прожектор освещал небо почти над самой головой, но полоса света уже
отклонялась. Орудие грохотало, и пулемет трещал беспрерывно. Офицер постарше
сказал:

- Не стойте кучкой, господа, нельзя.

- Он уж улетел.

- Может вернуться. И стаканом двинет.

Яма от взрыва была совсем рядом. К счастью, жертв никаких, немец
напугал впустую.

Стольников вспомнил, что папиросы кончились, и пошел к своей землянке.
Дойдя до нее, остановился. Небо было чисто на редкость. Луч прожектора
проваливался в глубину и теперь вел врага обратно - едва светлевшую точку на
темном фоне. Бухнуло снова - первую ногу чугунную поставил на землю небесный
гигант. Близко упал стакан ответного выстрела.

"Почему не страшно? - подумал Стольников.- А ведь легко может убить! В
деле - да, там жутко, но там и думать некогда. А эти игрушки с неба..."
Затем он вспомнил: "А банк за мной. Четыре карты побил. Оставлю все. Хорошо
бы побить пятую... Это будет здоровый куш!"

И ему представилось, как он открывает девятку. Невольно улыбнулся.

Когда ударил последний подарок немца, офицеры инстинктивно бросились к
блиндажу. Слушали у двери, как удаляется шум мотора и замирают пулеметы.
Потом все стихло, и они вернулись к столу. По-видимому, немец, отлично
нащупав расположение запаса, все же сыграл впустую, только молодых солдат
напугал.

- Осипов вернется. Где ему подстрелить эту птицу!

- Слишком высоко летел.

- Сядем, что ли? Чей банк?

- Стольникова. Он четыре карты побил.

- А где Стольников? Будем его ждать?

-- Надо подождать.

Кто-то сказал:

-- Он за папиросами пошел, сейчас вернется.

Вбежал вестовой: к доктору.

- Ваше высокоблагородие, господина капитана Стольникова ранили.

И, опустив руку от козырька, первому выходящему прибавил потише:

-- Ножки им, почитай, совсем оторвало, ваше благородие! Немечкой
бонбой...

МИНУТА

Темная ночь окружила домик и давит на старые его стены. Проникла всюду
- в подвалы, под крышу, на чердак, в большую залу, где у дверей сторожит
кошка. Полумраком расползлась и по бабушкиной спальне, освещенной ночником.
Только Танюшино открытое светлое окно пугает и гонит ночь.

А тихо так, что слышно тишину.

С ногами в кресле, закутана пледом, Танюша не видит строк книг. Лицо ее
кажется худеньким, глаза смотрят вперед пристально, как на экран. На экране
тихо проходят картины бывшего и не бывшего, с экрана неподолгу смотрят на
Танюшу люди и чертит рука невидимые письмена мыслей.

Мелькнул Вася Болтановский с поджившей царапиной, Эдуард Львович
перевернул ноты, Леночка с красным крестом на белоснежном халате и дугой
удивленных бровей под косынкой. И фронт: черная линия, шинели, штыки,
неслышные выстрелы. Рука на экране чертит: давно не было писем от
Стольникова. И сама она, Танюша, на экране: проходит серьезная, как чужая.

И опять туман: это - усталость. Закрыла глаза, открыла: все предметы
подтянулись, стали на прежние места. Когда пройдут минуты и часы молчанья,-
что-то родится новое. Может быть, стук пролетки, может быть, крик или только
шорох крысы. Или в переулке хлопнет калитка. И мертвая минута пройдет.

Снова на экране Вася с бритым подбородком. Он ломает спичечную коробку
и говорит:

- Принимая во внимание, что вы, Танюша, все равно выйдете замуж,
интересно знать, вышли ли бы вы за меня? Раз, черт возьми, все равно
выходить.

Щепочки летят на пол, и Вася их подымает по одной,- чтобы не поднять
сразу головы.

- Ну, а нет, Танюша, серьезно. Это до глупости интересно...

Танюша серьезно отвечает:

- Нет.

Подумав еще, прибавляет:

- По-моему - нет.

- Так-с,- говорит Вася.- Ясное дело. Здоровая пощечина, черт возьми! А
почему? Мне уж-ж-жасно интересно.

- Потому что... как-то... почему за вас, Вася? Мы просто знакомы... а
тут вдруг замуж.

Вася не очень естественно хохочет:

-- А вы непременно за незнакомого? Это ловко!

Вася ищет, что бы еще поломать. От коробки осталась одна труха.

Танюша хочет пояснить:

- По-моему, замуж, это - кто-то является... или вообще становится