останавливались какие-то странницы в полумонашеском одеянии, приходили на
закате солнца, а убирались с первой росой... Скоро села Покровского
показалось Распутину мало - обесчестил и села окружные. Словно сатана какой,
водил баб в лес тучами, там ставил кресты на елках, велел бабам молиться на
него, а при этом плясал, дергаясь, обнимал всех и звал парней из соседней
деревни - начинался свальный грех...
целоваться со всеми в уста.
люди на земле родня друг другу? Коли я девку целую, так я закаляю ее противу
беса... Спроси любую из них - противно ли ей это? Ежели противно, тады
ладно, не буду!
это были его дальние родственники с выселков, одичавшие в одиночестве, и две
девки - Катька и Дунька Печеркины. Молельню вырыл Распутин под избой -
словно могилу, и проникнуть туда никто из посторонних не мог. Из бани
Распутин сам уже не шел - глупые девки тащили его на себе. В этот период
жизни Гришка много болтая о любви к богу, молол что-то о создании на земле
"мужицкого царства", и нашлись дуры, поверившие в его святость. Из дальних
деревень шли женщины, дабы покаяться в грехах не священнику в церкви, а
новому апостолу... Распутин говорил дурам: "Перво-наперво, коли уж решила
покаяться, ты меня не стыдись. - Но покаявшихся от себя уже не отпускал,
внушая им:
ноги омоешь мне, яко спасителю, да водицы той испьешь толику, тады поверю:
ты - во Христе!" Тунеядец, бежавший от труда, словно черт от ладана,
Распутин нахально ощупывал котомки своих поклонниц и ничем не гнушался - ни
соленым огурцом, ни куском ватрушки, ни луковицей. В этих обысках странниц
активно участвовала и его жена Парашка (с того, кажется, и кормились)...
Жидкие глаза Гришки, похожие на овсяный кисель, сочно и непотребно
обласкивали деревенских молодух, которые отворачивались, закрывали лица
рукавами, но тут же сами искали распутинских взглядов. Гришка давно уже
приметил, что люди добрые взоров его не выдерживают.....А в далеком
Петербурге жаловалась мужу царица:
каплях и валюсь в постель как мертвая. Меня гнетет ощущение предстоящей
беды, и я не вижу никого, кто бы мог спасти меня! Жизнь очень трудно понять.
мерзавцев. Я знаю, что меня здесь не любят, но и мне туг никто не нравится!
изнуряя себя самоанализом чувств, подозревая окружающих в том, что они
решили испортить ей жизнь.
8. ЖИТИЕ ЦАРЯ ТИШАЙШЕГО
берегу моря возле Сестрорецка. Вдруг видит - с купальных мостков упал в море
старик, облаченный в тяжелое пальто, и тонет.
один глаз - оглядел своего спасителя:
синодского обер-прокурора Победоносцева, и уже на следующий день газеты
опубликовали фельетон Амфитеатрова, озаглавленный: "Не всегда тащи из воды
то, что там плавает!" Фельдман имел неосторожность спасти самую зловещую
фигуру столичной бюрократии... Вот он! Тощий аскет с высоченным лбом
мыслителя, за роговыми очками беспокойно блестят глаза, всегда гладко
выбрит, нос острый, а рот широкий, как у лягушки, манеры и одежды -
испанского инквизитора. Дополню: подбородок крючком, безобразные зубы. На
старости лет женился, конечно, на молоденькой... взяточнице! У этого
дикобраза, пихавшего Россию в дремучую тьму реакции, никогда не было
времени. "Когда я совершенно изнемогаю от трудов, - говорил он, - у меня
остается лишь один доступный мне способ отдыха. Я сажусь в поезд и еду в
Москву, откуда тем же поездом возвращаюсь в Петербург, даже не вылезая из
вагона. Так я отсыпаюсь за всю неделю..."
дворца, из темных кустов выступила унылейшая фигура в долгополом пальто из
вечно несносимого драпа. Император продолжал ехать по дорожке сада, едва
вращая педали, вихляясь передним колесом в поисках равновесия, а
Победоносцев настигал его, словно роковое видение из Апокалипсиса.
помедленнее? Я не успеваю за вами... Помните, что русский народ готов
лобызать кнут, которым вы его наказуете. Оо, государь, вы даже не знаете,
что все чаяния нашего народа издревле обращены к этому кнуту. Да, именно к
отчему кнуту монарха... любой сын готов лобызать руку отца, поучающую его!
брожением земских чинов в провинции. Во множестве приветственных адресов,
поднесенных царю, земцы намекали на конституционные реформы. 17 января 1895
года царь положил в шапку очередную свою шпаргалку и вышел в Николаевскую
залу, где толпились депутации - дворянские, земские, городские... Искоса
поглядывая в шапку, он обрушил на них вещие слова:
верноподданнических чувств. Но мне стало известно, что в последнее время
слышны голоса людей, увлекшихся бессмысленными мечтаниями...
охранять начала самодержавия столь же твердо и неуклонно, как и мой
незабвенный родитель.
блюдо, со звоном покатившееся, хлеб разломился, а соль просыпалась. В
довершение всего предводитель и царь одновременно бросились ловить
крутящееся по залу блюдо и нечаянно треснулись лбами так, что у обоих искры
из глаз посыпались.
писал бессмысленные, я писал несбыточные.
самодержавия прозвучал на всю страну, и робкие надежды были похоронены от
самого начала. В этом же году Департамент полиции подшил к делу первое
пророчество, которое неведомо откуда стало распространяться в придворных
кругах: В НАЧАЛЕ ЦАРСТВОВАНИЯ БУДУТ НЕСЧАСТИЯ И БЕДЫ НАРОДНЫЕ, БУДЕТ ВОЙНА
НЕУДАЧНАЯ, НАСТАНЕТ СМУТА ВЕЛИКАЯ, ОТЕЦ ПОДНИМЕТСЯ НА СЫНА, БРАТ НА БРАТА,
НО ВТОРАЯ ПОЛОВИНА ЦАРСТВОВАНИЯ БУДЕТ СВЕТЛАЯ, А ЖИЗНЬ ГОСУДАРЯ
ДОЛГОВРЕМЕННАЯ. Согласно преданиям, это пророчество исходило из глухой
давности Саровской обители, затерявшейся в тамбовских дебрях Темниковского
уезда. Автором его был купеческий сын Прохор Мошнин, который родился в
разгар Семилетней войны, а умер уже после казни декабристов. В монашестве
этот пророк звался Серафимом Саровским, и Николай II сразу же (и
безоговорочно) проникся верой в его былую чудотворность.
станет моим всемогущим патроном. Победоносцев в ответ кривил лягушачий рот:
величество, лучше назовите мне свои идеалы...
- почему, но этот идеал он обратил в прошлое Руси: император проповедовал
при дворе культ своего предка - Алексея Михайловича (ошибочно названного в
истории царем "тишайшим"). Зимний дворец бессмысленно копировал угасшее в
веках царствование второго Романова! Граф Шереметев, видный знаток боярской
старины, выступал в роли режиссера костюмированных балов, которые
устраивались с азиатской пышностью. Николай II любил облачаться в древние
бармы, а царица играла роль красавицы Натальи Нарышкиной. Придворные в
одеждах московских бояр пили, морщась, дедовские меды и говорили: "Редерер
все-таки лучше!" Вошли в моду "посиделки боярышень" - девиц и дам высшего
общества. Подпевая своему властелину, министры перестраивали служебные
кабинеты на манер старинных хором и принимали в них царя, сохраняя при этом
неуклюжие формы этикета XVII века. Министр внутренних дел Сипягин, волоча по
коврам подолы боярских шуб (а в зубах - папироса "Континенталь"), воображал
себя премудрым боярином Морозовым. В телефонных аппаратах странно звучали
древние славянизмы: понеже, бяше, иже, поелику... Царю же эти спектакли
безумно нравились. "Когда у меня родится сын, - говорил он, - я нареку его
Алексеем... Алексей - человек божий, и это будет хорошо". Странное желание!
Алексея, за которым чудилась отрубленная в застенке голова несчастного
царевича.
Алексей, а залитый кровью Иоанн Грозный. "Ники, - твердила она мужу, - вот с
кого ты должен брать пример. Совсем не надо, чтобы тебя любили. Умные
правители добиваются не любви в народе, а страха..." Тихое житие завершилось
рождением дочери, которую нарекли Ольгой. Ребенок родился крупным, орущим,
здоровым, и Николай II, исполненный лучших отцовских чувств, с удовольствием