Чтение 12–й страницы книги ~Георгес или Одевятнадцативекование~

читал, вчитывался и ничего ровным счетом не понимал, какие-то абсолютно
неудобоваримые у этих русских правила были, почти нигде и не разберешь, где
ять, а где простое, честное, обыкновенное "е".

**И получалось, что все - и улица, и Георгес, и вся моя, что самое
опять главное, жизнь - все было совершенно неправильным, даже вот это вот
глупопрекрасное, что творил для моей компашки Георгес, все это было с
фальшивинкой и с изъянцем.

И пытаясь хоть за что-то схватиться, хоть что-то реальное в руках
удержать, я сказал Влад Янычу:

- Значит, был неправильным девятнадцатый век, если ему Георгес не
соответствует, а тот девятнадцатый век, что у Георгеса получается - это и
есть единственный, самый правильный, самый точный девятнадцатый век.

И он сказал: "Ха. Ха. Ха." Он похлопал меня по плечу. Он соболезнующе
улыбнулся и напомнил мне о Кибальчиче, и приглашающим жестом повел рукой,
представляя мне мою же квартиру и то, что происходило в ней в тот самый
сумасшедший мой день- рожденье.

- Это настоящий? Это девятнадцатый? Это?!

И я вынужден был признать. И вы, и вы тоже вынуждены будьте это
признать. Вот тогда в жизни моей ничего нефальшивого не осталось.

Оставалась, правда, Вера, но я прекрасно знал, что несмотря на ее
протесты, несмотря на ее отчаянные попытки показаться живой - давно уже не
было к тому времени ее, моей Веры.

Мне иногда кажется, что в тот ужасный, сотни лет назад, вечер я рядом с
ней был - невидимым, неспособным вмешаться. Мне кажется, я вижу, как нервно
ходит она по комнате, как открывает окно, как один за другим тушит окурки о
подоконник. И то отравиться пытается какими-то таблетками, заблаговременно
подкупленными, то на подоконник забирается с ногами, то к дверной ручке
привязывает ремень, а потом долго в зеркало смотрит запавшими от тоски
глазами - и я никак не могу понять причины ее тоски. А потом разбегается и
выпрыгивает в окно. И без крика летит вниз. Безвозвратно.

Как ходит, как, держась за сигарету, ходит из угла в угол, этот ее
особенный, остановившийся взгляд, фуриозный, и все - в ледяном, в полном
молчании. Как смотрит в окно. Теперь и не узнать ничего. Иногда мне
намекают, что, мол, я виноват, что она из-за меня окошко тогда открыла. И
мне льстит, что вроде из-за меня. Не из-за болезни какой-то, не из-за этого
татарского гада, а вот просто не выдержала груза любви к моей выдающейся
личности... чушь какая.

А когда ее мама ко мне пришла (здрасьте - здрасьте - с днем рождения -
спасибо конечно - подарочек пожалте - ой спасибо ой да не стоило - да что вы
нам одна приятность никакого труда - что ж это мы в дверях с вами стоим вы
проходьте в комнату будьте так благолюбезны - да мы на секундочку а это вот
со мной Валентин), когда она с Валентином завалилась на мое сексуальное
деньрожденье, я первым делом подумал, что она (да и Валентин, наверное,
тоже) меня причиной самоубийства считает, что это я Веру до самоубийства
обидел, а ей от этого по-хорошему завидно. Ох, странные они были, когда
осторожненько, с одинаковыми испуганно-вежливыми улыбочками, вкрались
гуськом в мою квартиру, уже с полным комплектом приглашенных гостей плюс
Влад Яныч, которому уже начали намекать насчет сваливания, как мелко-мелко
закивали в знак приветствия всем и сели на краешек дивана, рядом с
букинистом, изобразили заинтересованность и стали смотреть. Они не только
бежали от всего, что бушевало там, на улицах ив квартирах, они именно потому
ко мне бежали (я так считаю), что только у меня надеялись отыскать защиту,
если уж я даже их Веру умудрился до смертыньки уломать. Они ее боялись, она
их во как держала.

Вера посмотрела холодно и сказала:

- Валя. Ты почему не дома?

Маму свою она как бы и не видела вовсе. Ее для Веры словно здесь не
было. И для мамы тоже Веры словно не было здесь.

Я, конечно, сразу побежал звонить, но никто по телефону не отвечал,
даже длинных гудков не было, одно молчание - я уж сколько раз номер ее
набирал, - и вот, уткнувшись отчаянно в телефонную трубку (то ли ухом, то ли
лбом, то ли, скорее всего, где-то между), я вдруг подумал, что молчание не
только в трубке, но и сзади, я вдруг подумал, что один я в этой громадной по
нонешним меркам квартире, просто что-то не в порядке и со мной, и с
одевятнадцативековевшей совершенно действительностью, что просто ужас до
чего пусто в жилплощади. И тошно стало.

- Ты не звони, - сказала мне Вера с решительной злобой, как всегда в
такие моменты отчетливо артикулируя каждый слог. - Ты зачем звонишь. Ведь
здесь я.

- Здесь я, Володенька, - эхом повторила ее мамаша. - Я здесь. Чего
звонить в пустую квартиру?

Я обернулся.

И правда - все они были здесь, и насчет тишины в квартире, наверное,
мне показалось, это в той квартире, наверное, стояла такая мертвая тишина. А
здесь на самом деле здорово шумели, пытаясь провести притирочную беседу,
устроить спьяну некий такой светский бомонд, здесь они были все - хорошие и
дурные, любимые и не очень, это ведь все равно, какие они были, потому что
только они и оставались у меня, если не считать сослуживцев с немыми глазами
и добродушным, минимально необходимым общением, пьющих где-то далеко от
меня, радующихся где-то далеко от меня, постоянно на меня как на сейф
какой-то смотрящих. Здесь они были все, хорошие знакомцы мои. Вера царила.
Она подливала, она командовала, она кокетничала одновременно со всеми, она
острила, великолепно острила... а глаза ее, товарищи, а глаза... это были
черт знает что за глаза, они дико и весело полыхали, они источали бешеный
аромат, нет такого Пушкина в мире, который описал бы, нет на свете такого
Серова или Рембрандта, который нарисовал бы эти глаза - я вот просто не
понимаю, что такого особенного было в распахе ее век, в бровях дугой, в
карих радужках... это были глаза типа "я, ребята, на веселое дело решилась,
гори оно все, сегодня - мой последний денечек..."

Манолис сосредоточенно ласкал длинную рюмку, прижимая к себе другой
рукой супругу свою, Тамарочку. Тамарочка млела в объятиях и делала глазки
спортивному Валентину, который, сидя рядом с И.В., с вежливым вызовом глядел
на меня в упор - поскольку не был официально уведомлен, что я хожу в
любовниках у его жены, - но по ходу дела и Тамарочкиных авансов сходу не
отвергал. Он был и при тройке, и при галстуке (это потом завертелась
кутерьма с мельканием разных одежд - чертов Георгес! Чертов, чертов, чертов
Георгес!), и ботиночки у него блестели я тебе дам, и причесочка с неимоверно
четким пробором, и непринужденность в осанке, и этакая во всем
александроматросовость. А Ирина Викторовна с женственным достоинством,
трудно представимым при ее рыхлости и обвислости, одобрительно кивая,
слушала Влад Яныча, который в ее присутствии совсем рассобирался покидать
нашу компанию. Влад Яныч, конечно же, розмовляв о Георгесе.

После двух рюмок он Георгеса возненавидел вконец. Он видел Георгеса
средоточием. Мы даже развеселились, до чего он оборзел на Георгеса. Георгес
у него самое было зло.

- Он создает не красоту, а только подделку под красоту!

- Ну, уж лучше, чем на улицах-то, - возразил красивый и умный Манолис,
разглядывая свою рюмку, тоже очень красивую. У него действительно самая
замечательная была рюмка из тех, что наплодил мне Георгес. Формы она была
необычной - длинная и извилистая какая-то, - и хрусталь был особый, с
блестками и очень теплого цвета. Она словно улыбалась тебе, та рюмка, и
Манолис так любовно ее ласкал, что я сказал себе, Вова, не будь жмотом,
сразу же после подари ему эту рюмку, если дело до мордобития не дойдет,
подари, не жмись, Вова. Но Вова ответил: "Нет!". Вова сказал, что это
подарок Георгеса и нечего тут. И мы с Вовой поссорились, оставшись каждый
при своем мнении.

Вера на меня смотрела через плечо и делала мне улыбку, а взгляд
напряжен, и я, забыв про Манолиса, тоже сделал ей улыбку и кивнул ей - мол,
помню, помню я этот взгляд и понимаю, почему именно сегодня так смотришь...
И вот странно - ведь ни черта я не понимал, почему именно сегодня тот
взгляд, но думал, что понимаю. Может, предчувствовал важность того, что
произойдет дальше? А произошло ли дальше что-то важное? Так ли?

Она смотрела на меня вот этим своим взглядом, когда я уезжал от нее на
автобусе, совершенно для нее неожиданно уезжал, и только через месяц
звякнула она мне по какому-то самому идиотскому поводу, позвонила и снова
канула - до той страшной ночи, когда меня и этого татарина мерзкого вызвала
И.В. в страшной панике, и мы одновременно примчались, но опоздали - Верочку
нашу уже скорая увезла вместе со всхлипывающим Валентином... И как я молился
Богу перед темной больницей, а этот идиот Валентин ходил рядом и бормотал:
"Умрет, сука, умрет, дорогая, умрет, никакой надежды", - и капал, капал на
мозги, а татарин страстно пил свою водку под надписью "Приемный покой" и
никому не предлагал, я еще подумал тогда - вона, поди ж ты, родственнички
верины собрались, а потом выскочила И.В. с промокшим насквозь лицом,
схватила за руку нытика Валентина, что-то бормотнула ему и поволокла по
аллее, он только и успел обернуться и проорать дико: "Жива!". Спасибо ему.

Жива. Это так странно звучит, если про Веру. Жива.

Фамилия у нее - Ясенко, но это не украинская фамилия. Это белорусская
фамилия Ясенка, дерево такое, но олух паспортист переиначил эту прелесть на
украинский кондовый манер и прелесть исчезла. Нет, она не исчезла,
знакомился-то я с ней как с Ясенко, и внимания на фамилию не обратил, а
потом, когда уже любовь у нас закрутилась, выяснилось, что она - ясенка.
Нежное, красивое слово. Ясенка.

Я что-то путаю. Я чувствую - что-то путаю, точно, только вот никак не
могу уловить что. Я не помню, когда и как я с ней познакомился, и под какой
фамилией тоже, иногда кажется, что всегда. Не помню, кто кого заклеил, кто
первый шаг сделал, помню тот пароход с пивом, потом ее дурацкую свадьбу и
ошалевшую от счастья мамашу - пристроила дочку так, как хотела. А Валентина
на этой свадьбе не помню. И вообще, очень многое убежало из памяти, утечка
мозгов, склероз не по возрасту - и это настораживает тоже. Зато другие вещи
по нескольку раз помню, то есть это так логически получается, что по