Чтение 12–й страницы книги ~Донские казаки в борьбе с большевиками~

залах наваристых казачьих щей и рассыпчатой каши с салом, принесенных в первую
очередь нам. После трехдневной голодовки, мы с жадностью набросились на еду и
этот обед тогда нам показался каким-то небывало вкусным и аппетитным. Бессонные
ночи и общая усталость, скоро взяли свое и пообедав, мы разлеглись на удобных
нарах, где и проспали до позднего вечера.
Надо сказать, что своим благополучием и наличием удобств, мы в значительной
степени, конечно, были обязаны доброму гению, явившемуся нам в образе
незнакомца. Из разговоров с ним удалось выяснить, что он казак, служит в
казачьем бюро в Киеве и часто ездит собирать сведения о казачьих эшелонах,
способствует проталкиванию их
42

вперед и вместе с тем помогает офицерам, пробирающимся на Дон, устраиваться в
эти эшелоны.
Наслаждаясь отдыхом в теплушке, после мучительного переезда, мы охотно выслушали
его рассказ, не высказав ни сомнения, не проявив особой любознательности. Мы
чувствовали себя только обязанными этому человеку и радовались искренно, что все
обошлось благополучно. Но прошло около 8 месяцев и случай опять столкнул меня с
ним, когда я уже был начальником штаба Донских армий и начальником Войскового
штаба Всевеликого Войска Донского.
Как то осенью 1918 года, начальник штаба северного фронта, телеграфно донес мне,
что на одном из боевых участков сторожевые посты захватили, по-видимому,
большевистского шпиона, пытавшегося тайно проникнуть в район нашего
расположения. Расправа с ним была бы коротка, если бы он не сослался на Вас --
говорилось в телеграмме, уверенно заявив, что Вы его хорошо знаете и можете
подтвердить его лояльность. Названная при этом фамилия арестованного мне ничего
не говорила, ее, мне казалось, я слышал впервые. Принимая это за какой-то
шантаж, я взялся за перо и уже хотел положить резолюцию: -- "вымысел", -- как
совершенно неожиданно меня что-то остановило. Инстинктивно подчинившись
внутреннему голосу, я изменил первоначальное решение и сделал надпись:
"пойманного доставить в Новочеркасск, где разобрать дело и результат доложить
мне".
Прошло дней 7--10. Я уже забыл этот случай, как однажды мой адъютант подал мне
довольно грязный конверт, адресованный лично мне. Думая, что это очередная
анонимная угроза, открываю, читаю и никак не могу понять безграмотного послания.
Слезные просьбы спасти жизнь, сменялись в нем обещаниями мне всех благ в будущей
жизни. Только упоминание ст. Знаменки и речь о комнате, предоставленной когда-то
мне, дали, наконец, ключ к дальнейшему пониманию письма и позволили мне
предполагать, что автор его никто иной, как знакомая мне "таинственная
личность". Оказалось, будучи доставлен в Новочеркасск, он сидел в тюрьме и
ожидал своей участи. Заинтересовавшись его судьбой, я приказал привести его ко
мне и через час он был в штабе. Узнать его было очень трудно, настолько он
изменился, осунулся, похудел, голова была забинтована, лицо в ссадинах и
синяках. Плача, он поведал мне свои мытарства: задержался в Киеве и неоднократно
пытался, но все неудачно, проникнуть на Дон в ст. Богаевскую, где живет его
старуха мать и младший брат. В последний раз пробираясь тайно в родную Землю,
прячась от большевиков, наткнулся на сторожевой пост. Казаки, приняв его за
шпиона, избили до полусмерти и возможно, что и прикончили бы, если бы не
подоспел офицер. Последнему он клялся в своей невиновности и умолял сообщить
начальнику штаба войска, который может удостоверить его личность и его
непричастность к большевизму. Офицер сначала колебался, но затем доложил своему
начальнику и в конце концов история докатилась до Новочеркасска. Никаких прямых
доказательств, уличавших его в шпионаже, не было, не было найдено никаких
компрометирующих документов. В душе я сознавал, что стоявший передо мной, на
половину больной человек, когда-то оказал мне очень большую услугу, и мой долг
отплатить ему тем же. Сведения данные им о матери и брате, про-
43

веренные срочно, оказались вполне правдоподобными. Удовлетворительный отзыв о
нем дал и станичный атаман. В виду этого, я, приказал дело о нем прекратить, его
освободить, отправив домой в станицу в трехмесячный отпуск на лечение, по
окончании которого зачислить в один из действующих полков. Что произошло с ним
дальше, я не знаю, больше я его никогда не встречал.
Эшелон наш стоял и никто не знал, когда мы поедем. На станции толпилась весьма
разнообразная публика, из которой многие, видимо, уже несколько дней ожидали
поезда.
Бродя по вокзалу, я обратил внимание на то, что большевистские агенты
беспрепятственно, открыто вели свою гнусную агитацию. Какие-то маленькие, по
виду невзрачные люди, одетые в солдатские шинели, взбирались на столы, откуда по
заученному шаблону произносили дешевые, крикливые фразы революционного
лексикона, восхваляя прелести советского режима и щедро расточая
широковещательные обещания, разжигавшие у слушателей фантазию и аппетит.
Здесь же, в первый раз, я услышал отвратительную клевету и возмутительные
обвинения по адресу Донского Атамана. С наглостью и бесстыдством, большевистские
ораторы выставляли его, как ярого противника революции и свободы и как
единственного виновника всех несчастий, испытываемых трудовым народом. Дикий вой
одобрения достигал наивысшего напряжения, когда агитаторы касались шкурного
вопроса, заявляя, что-де и вы сидите здесь и не можете ехать домой к вашим
семьям, потому что контрреволюционер Каледин с кадетами преградил путь.
Так, во мраке кровавого революционного хаоса, наемные большевистские слуги,
исподволь мутили казаков и смущали казачью душу, обливая клеветой и возбуждая
народную ненависть против единой яркой и светлой точки -- ген. Каледина,
светившейся, как спасательный маяк в разбушевавшемся море человеческих страстей.
Имена генералов Алексеева, Корнилова и других упоминались редко. Вся злоба
человеческих низов и слепая ярость черни, искусно подогреваемая, направлялась
против Донского Атамана.
К моему удовольствию, казаков в толпе было мало. Они держались своих эшелонов и
вокзал посещали неохотно. Было только непонятно, что так называемая "украинская
охрана" станции никак не реагировала на эти провокаторские выступления, даже
наоборот, многие из нее одобрительно поддакивали, выражая этим свое сочувствие.
При таких условиях, можно было предполагать, особенно вспоминая ночную панику,
что Знаменка доживает последние дни своей независимости от большевиков.
Кроме того, росло сознание, что дурман большевизма, как стихийная эпидемия, все
более и более охватывает русский народ, заражая почти всех поголовно.
Становилось и грустно и мучительно больно за Россию. Кошмарным сном казалась
ужасная действительность. Хотелось забыться, скрыться, ничего не знать, не
слышать и не сознавать, что происходит вокруг.
В подавленном настроении я вернулся в теплушку. После ужина разговорился с
казаками. Их своеобразное мировоззрение на происхо-
44

дящее в России несколько рассеяло мое тоскливое настроение. Разгильдяйство
Российское их не коснулось. Убеждений они остались твердых и события объясняли
по-своему. Несчастье, выпавшее на Россию, считали наказанием, посланным Богом за
грехи людей. "Сицилисты", делавшие по их словам революцию и вызвавшие
беспорядок, были слуги антихриста и к ним они питали жгучую ненависть.
"И чиго это, Ваше-скородие, люди еще хотят" -- рассуждал один казак, степенно
оглаживая свою окладистую бороду. -- "Жили хорошо, можно сказать в довольстве,
жили по закону Божьему и человеческому и вот в один день, все словно очумели.
Бросили работу и ну только говорить, да кричать. Пошел раз и я на этот, как его,
да "митингу", думал, что будет, как у нас на станичном сходе, так верите не
достоял до конца, противно стало. И чиго там только не кричали: Бога и Царя не
надо, законы долой, отцов не слушай, начальству не повинуйся, этих самых буржуев
режь и грабь, становись, значит, разбойником. Да вот поглядите на нашу молодежь,
как она куролесит, не исполняет законы, грубит начальству- много пьет и все ей
проходит безнаказанно. Раньше бывало, ох как попало бы от начальства, а теперь
значит, господа офицеры церемонятся да отворачиваются, делают вид, что не видят,
а наших этим не обманешь. От этого зло еще хужее, а молодежь совсем зазналась.
Прежде, бывало, молодой и при нас курить не смел, а нонче всякий щенок, когда с
сотенным говорит, держит руки в карманах, сосет цигарку, да еще зелье ему в лицо
пущает. Пробовали мы сказать им, так куды там, знать нас не желают. А вся вина
на начальстве: приказали бы нам сразу, по-началу, мы с ними бы по на начальстве:
приказали бы нам сразу, по-началу, мы с ними бы по отцовски разделались и в
пример и неповадно было бы другим. Мы што, тут потерпим, а уж дома то
расправимся и научим их уму разуму. А только, как у нас дома, мы то не знаем.
Может быть и правда, что на Дону не ладно, Люди болтают, что фронтовики и
молодежь всем там заправляют, а Атамана не признают и не слушают. И вот нонче
наши ребята слушали, как солдаты ругали Каледина и называли его врагом народа и
казачества. Говорили, что придут на Дон, уничтожат Атамана и всех кто с ним.
Конешно, мы в дороге уже давно и не знаем, что и как у нас дома и что делает наш
Атаман. Когда приедем, увидим. Коли на Дону хорошо, как раньше и Атаман, значит,
стоит за порядок, мы поддержим его и по стариковски разделаемся с ослушниками.
Надо только строго наказывать молодежь, не давая ей спуску. Пусть и она послужит
так, как мы служили прежде".
Так бесхитростно говорили старики и каждое их слово невольно врезалось в душу. В
уютной и теплой теплушке, при фантастическом освещении ярко накаленной печи,
наша беседа затянулась до глубокой ночи.
Около полудня 11-го января стало известно, что наш эшелон скоро отправляют
далее. Действительно, в два часа дня, поезд тронулся. Ехали медленно, с большими
остановками на станциях, иногда часами стояли в поле, ожидая открытия семафора и
только ночью 12-го прибыли на ст. Апостолово.
Во время этого переезда, нас поражало одно чрезвычайно характерное явление, а
именно: на станциях и даже полустанках наш поезд буквально осаждали рабочие,
проникали в вагоны, заводили знакомст-