понимает, что не от палящего солнца, но взволнованные таинственностью смерти два
стойких мужа, не знающие слов нежности и грусти, обнажили головы.
Гомосексуальный идеал мужественности Сен-Лу, хотя и был отличен, был так же
банален и столь же лжив. Оттого, что они не хотят понять ясно, что в основе
чувств, которым они приписывают другое происхождение, покоится физическое
желание, они эту ложь не могут заметить. Г-н де Шарлю ненавидел изнеженность.
Сен-Лу восхищался смелостью молодых людей, опьянением кавалерийских атак,
нравственным и интеллектуальным благородством дружбы мужчины с мужчиною,
совершенно чистой, когда один жертвует своей жизнью другому. Война, из-за
которой в столицах не осталось никого, кроме женщин, может привести
гомосексуалистов в отчаяние, но помимо того война -- это страстный
гомосексуальный роман, если у гомосексуалистов хватает ума на измышление химер,
но недостаточно на то, чтобы разгадать их происхождение, понять себя. Так что к
тому времени, когда юноши из чисто спортивного подражательного духа ( как раньше
все играли в "чертика" ) шли на фронт добровольцами -- Сен-Лу стал находить в
войне что-то намного более идеальное, чем то, что он преследовал в своих
конкретных желаниях, несколько отуманенных идеологией, поскольку этот идеал
выступал заодно с симпатичными ему мужчинами в исключительно мужском рыцарском
ордене, вдали от женщин, там, где он мог рисковать жизнью, спасая своего
ординарца, и умереть, внушая фанатическую любовь своим солдатам. Равно, что бы в
его смелости ни таилось, тот факт, что он был знатным барином, снова и снова
проявлялся под неузнаваемой и идеализированной формой представлений г-на де
Шарлю о том, что род их принадлежит такому человеческому виду, где нет ничего
женоподобного. Впрочем, подобно тому, как в философии и искусстве две
аналогичные идеи интересуют нас только формой, в которой они развернуты, и могут
значительно различаться, в зависимости от изложения их, допустим, Ксенофонтом
или Платоном, прекрасно понимая, сколь они друг на друга походят, я бесконечно
больше восхищался Сен-Лу, требующим назначения на самые опасные позиции, чем
г-ном де Шарлю, избегающим носить светлые галстуки.
Я рассказал Сен-Лу о приятеле моем, директоре бальбекского Гранд-Отеля, в начале
войны утверждавшем, что солдаты некоторых французских частей часто пускались,
как он говорил, в "дезертирствы", потому что их подкупил, согласно его мнению,
"прусский милитарист"; в определенный момент он даже уверовал в синхронный
десант в Ривбеле немцев, японцев и казаков, а это было опасно для Бальбека, и
потому, согласно его словам, ему остается разве "облезть". Этот германофоб
рассказывал, смеясь, о своем брате: << Он в траншеях, в двадцати пяти метрах от
бошей! >> -- пока не стало известно, что и сам он бош и его не отправили в
концентрационный лагерь. << Кстати о Бальбеке, ты помнишь бывшего лифтера? >> --
спросил Сен-Лу, прощаясь со мной, словно бы не очень хорошо представляя, о ком
речь, и рассчитывая на мою помощь в прояснении вопроса101. << Он пошел
добровольцем и попросил у меня похлопотать, чтобы его вернули в авиацию >>.
Вероятно, лифт надоел ему подъемом в ограниченной клети, и высот лестниц
Гранд-Отеля ему уже не хватало. Он собирался "двинуть свои галуны" не по линии
консьержа, ибо наша судьба не всегда есть то, что мы мыслим102. << Я обязательно
поддержу его просьбу, -- сказал мне Сен-Лу. -- Я об этом еще сегодня утром
говорил Жильберте: никогда у нас не будет достаточно авиации. Вот увидим:
противник готовит именно это. Тогда как авиация и лишила бы его самого
решительного преимущества при наступлении, преимущества неожиданности: самой
лучшей армией будет, может быть, та, у которой будут лучшие глаза. Кстати,
добилась ли бедняжка Франсуаза увольнения племянника? >> Но Франсуаза, долгое
время прилагавшая усилия к тому, чтобы племянника освободили от призыва, когда
ей сказали, что можно через Германтов ходатайствовать к генералу де Сен-Жозеф, с
горечью в голосе ответила: << О! нет, это ни к чему не приведет, ничего с этим
старым добряком не сделаешь, в том-то и беда, что он -- патриотичен... >> --
Франсуаза, коль скоро речь зашла о войне, какую бы горечь та в ней не вызывала,
сочла, что не дoлжно бросать "бедных русских", раз уж мы "осоюзились". Дворецкий
был убежден, что война продлится не больше десяти дней и закончится
безоговорочной победой Франции, и не осмеливался, чтобы его не опровергли
события -- да у него на то и не хватило бы воображения, -- предсказывать войну
долгую, с неясным исходом. Но из этой безоговорочной и немедленной победы он
старался, по крайней мере, извлечь всг, что могло принести страдание Франсуазе.
<< Это пойдет на пользу мерзавцам, -- потому что, кажется, много таких, которым
не хочется в солдаты, -- много этих плаксивых парней, начиная с шестнадцати >>.
Когда дворецкий говорил что-нибудь, что могло бы ее неприятно "задеть", он
называл это "пульнуть косточку, поставить закорючку, загнуть словцо". -- << С
шестнадцати лет, Божья Матерь! -- восклицала Франсуаза и, слегка недоверчиво,
добавляла: -- Говорят ведь однако, что берут их только после двадцати, что это
еще дети >>. -- << Естественно, у газет приказ такого не писать. Да!.. Из всей
этой молодежи, которая пойдет на передовые, немногие вернутся. С одной стороны,
хорошее кровопускание принесет пользу, это время от времени необходимо, это
разовьет торговлю. Да, к чертям собачьим, бывают парни слишком нежные,
нерешительные, их сразу постреляют, двенадцать пуль под шкуру, бац! С одной
стороны, это необходимо. Ну, а офицеры, им-то что, они получат свои песеты, а им
того и надо >>. Франсуаза так сильно бледнела от этих разговоров, что мы
боялись, как бы дворецкий не довел ее до инфаркта и она не умерла.
Впрочем, своих недостатков она не лишилась. Как-то ко мне в гости пришла
девушка, и эту престарелую служанку, с больными ее ногами, -- стоило мне выйти
на мгновение из моей комнаты, -- я увидел наверху стремянки, в гардеробе, она
была занята, как она сказала, поисками каких-то моих пальто, чтобы посмотреть,
не съела ли их моль; на деле она подслушивала. Она сохранила, несмотря на мои
критические замечания, скрытную манеру ставить косвенные вопросы, ради которой
она давно уже использовала некие "потому что конечно". Не осмеливаясь спросить
меня: << Есть ли у этой дамы свой дворец? >> -- она говорила мне, подняв робко
глаза, словно добрая дворняга: << Потому что конечно у этой дамы есть свой
дворец... >> -- избегая косвенного вопроса не столько из учтивости, сколь из
желания не показаться любопытной. Наконец, так как самые любимые слуги -- в
особенности, если они больше почти не оказывают услуг и не выказывают почтения,
приличного своему сословию -- остаются, увы, слугами, и еще решительнее
подчеркивают границы своей касты ( которые нам хотелось стереть ) по мере того,
как склоняются к точке зрения, что перешли в нашу, Франсуаза часто обращала ко
мне ( "чтобы меня поддеть", -- как сказал бы дворецкий ) странные речи, которые
никто на свете не произнес бы: со скрытой, но глубокой радостью, будто это было
серьезной болезнью, в случае, если у меня был жар, так что пот -- я этого не
заметил -- проступал на лице, она говорила: << Но вы потеете >>, -- словно ее
удивил странный феномен, -- улыбаясь с легким презрением, потому что причиной
является что-то неприличное ( "вы уходите, но вы забыли надеть галстук" ), --
голосом, однако, встревоженным, будто она беспокоилась о состоянии моего
здоровья. Можно было подумать, что я единственным человеком в мире, который
всегда был в поту. К тому же, она забыла свою прекрасную речь. Ибо почитая,
нежно восхищаясь существами, бесконечно ей уступавшими, она переняла их гнусные
выражения. Ее дочь, жалуясь на нее, сказала ( я не знаю, от кого она это
переняла ): << Она всегда чего-нибудь скажет, то я плохо дверь закрыла, и те де,
и те пе >>, -- Франсуаза сочла, вероятно, что, по недостатку образования, она
одна до сих пор была лишена этого прекрасного словоупотребления. И из ее уст, в
которых цвел некогда чистейший французский, я слышал помногу раз на дню: << и те
де и те пе >>. Впрочем, любопытно, сколь мало варьируются не то чтобы выражения,
но и мысли одного и того же человека. Дворецкий привык возглашать, что г-н
Пуанкаре103 неблагонамерен -- не по причине денег, но потому что он непременно
хочет войны, -- и повторял это семь-восемь раз на дню перед той же привычной и
всегда так же заинтересованной аудиторией. Ни одного слова не было изменено, ни
одного жеста, интонации. Хотя эти изложения и длились не больше двух минут, они
были неизменны, как спектакль. Его ошибки во французском языке испортили язык
Франсуазы так же, как ошибки ее дочери. Он полагал, что некогда г-н де
Рамбуто104 был страшно обижен, услышав, что герцог де Германт назвал
общественные тулеты "шалашами Рамбуто". Вероятно, в детстве он не слышал "а", и
так с ним это и осталось. Итак, он произносил это слово неправильно, но
постоянно. Франсуаза, смущенная поначалу, в конце концов стала отвечать ему тем
же, сетуя, что нету примерно такого же рода заведений для женщин. Ее смирение,
ее восхищение фигурой дворецкого привели к тому, что она никогда не произносила
"туалеты", но, -- с некоторой легкой уступкой обычаю, -- тулеты.
Она теперь не спала, не обедала, слушая, как читает сводки -- в которых она
ничего не понимала -- дворецкий, понимавший в них не больше, и последний, так
как патриотическая смелость зачастую преодолевала в нем желание помучить
Франсуазу, говорил с приятным смешком, подразумевая немцев: << Дела теперь,
должно быть, горяченькие, наш старый Жоффр105 делает им виды на комету >>.
Франсуаза не то чтоб очень хорошо понимала, о какой комете идет речь, но
чувствовала, что эта фраза представляла из себя нечто большее, недели просто
любезная и оригинальная выходка, что лицо благовоспитанное должно воспринимать
ее с юмором, -- и из вежливости, пожимая весело плечами, словно говоря: << Он
всегда тот же самый >>, останавливала слезы улыбкой. По крайней мере, она была
счастлива, что ее новый юный мясник, довольно боязливый, несмотря на свою
профессию ( начинал он, тем не менее, на скотобойне ), не подпадал еще под
призывной возраст. Наверное, она была готова дойти и до военного министра, чтобы
его освободили.
Дворецкому ни за что не пришло бы в голову, что новости отнюдь не хороши, что
если он читал: << Мы отбились, нанеся тяжелый потери врагу... >>, это вовсе не
значило, что мы приближаемся к Берлину, -- он праздновал эти битвы, как новые
победы. Меня, однако, пугала скорость, с которой театр этих побед приближался к
Парижу, и тем сильнее меня удивляло, что дворецкий, прочитав в сводке, что бой
был недалеко от Ланса, не выразил обеспокоенности, увидав в газете назавтра, что
в итоге, к нашей выгоде, мы отступили к Жюи-ле-Виконт, около которого у нас были
прочные укрепления. Дворецкий довольно хорошо знал название места Жюи-ле-Виконт,
расположенного не так-то уж далеко от Комбре. Но читатели газет, подобно
влюбленным, слепы. Им не нужны следы. Они прислушиваются к сладким словам
главного редактора, как прислушиваются к словам любовницы. Они терпят поражение
и рады, потому что они не считают себя побежденными, они считают себя
победителями.
Впрочем, я ненадолго задержался в Париже и довольно скоро вернулся в клинику.
Хотя лечение врача, в принципе, заключалось в изоляции, мне передали-таки, с
некоторым промежутком, письмо от Жильберты и письмо от Робера. Жильберта писала