(Максим Вологжин) в достоверности живой, один (Петр Луковников) в
достоверности на своем кладбище мертвый, десять похоронок на руках у баб,
остальные воюют, Простая арифметика, деревня, маленькая, на пальцах
сосчитать можно.
ветрогоне семенной ячмень. После обеда подскакал галопом на своем Карьке
Нестор, осадил коня, поставив его на дыбы, и закричал:
Максим пришел.
в деревню. Атамановку к тому времени уже встряхнуло. От горы, где стояли
склады, видно было, как бегут на верхний край к дому Вологжиных ребятишки и
собаки, как, возбужденно переговариваясь, тянутся туда же старики. Опять
проскакал куда-то, стреляя на ходу и добавляя деревне переполоху, Нестор. От
него шарахались, Карька от выстрелов подпрыгивал и хрипел, но Нестора теперь
было не остановить, он палил и палил, наскакивая то на один конец
Атамановки, то на другой.
тоскливого отчаяния, произнесла:
правда, что ли? - вскинулась она на Настену, которая посмотрела на нее с
удивлением. - Наклепал ребятишек и... смертью храбрых. А что с его храброй
смертью я теперь делать буду? Их, что ли, кормить? - Надька кивнула в
сторону дома, где оставались трое ее ребятишек, и заплакала, размазывая по
пыльному лицу слезы. - Кто теперь меня возьмет с этим табором? А мне только
двадцать семь годов. Двадцать семь годов - и все, отжила. Пропади оно все
пропадом.
домам, постучав по дороге кладовщице, чтобы закрыла амбары.
каждом шаге, расхаживала свои отечные ноги. Михеич, взбудораженный и
растерянный, топтался с ней рядом. Он обрадовался Настене:
ить и шпрошить как шледует не шпрошит.
Андрей, Михеич стал чураться людей. В конюховке, конечно, от народа никуда
не спрячешься, но, возвращаясь домой, он так дома и пристывал, все реже и
реже выходя к старикам покурить и поговорить. И даже когда заходили к нему,
он больше отмалчивался. У него появилась привычка в разговоре кивать
головой, словно соглашаясь с тем, что говорят, а скорей всего - чтобы меньше
говорить самому. Задумавшись, он мог кивать и совсем один, глядя перед собой
неподвижными, безжизненными глазами, и чем в эти минуты была занята его
голова, в чем он наедине с собой утверждался, едва ли он знал, но в чем-то
неясном еще, надвигающемся и неприятном утверждался, чего-то с уверенностью
ждал.
усы, молодецки закрученные вверх еще перед войной, теперь обвисли и выцвели
до ржавого цвета. Да и весь вид у Михеича был измученный, безнадежный, когда
не взбадривают ни сон, ни отдых. Держался он прямо, откидывая при ходьбе
голову назад, за последний год он сильней стал приволакивать ногу, подбитую
еще в первую германскую войну, но едва садился, сразу опускал голову,
прикрывая глаза, и заходился в гулком утробном кашле, бухая всем своим
большим прокуренным нутром. Семеновна, не выдерживая, кричала с печи, чтобы
он перестал, - он, не отзываясь, кашлял и кашлял, с кашлем же уходил во двор
и там за каким-нибудь делом незаметно успокаивался, но долго еще дышал со
свистем, с натугой. А чаще всего он глушил кашель тем же табаком - это
походило на вечное похмелье, на вечное вышибание клина клином, и чем дальше
- тем яростней и нетерпеливей. Голос его сделался глуше и сдавленней, глаза
прищурились, словно присели от тяжести, костистое лицо еще больше
заострилось - так сильно сдал Михеич за один год, что, задумываясь об этом,
Настена боялась, что будет дальше.
всегда, воевала со своей ребятней. Во весь голос ревела, сидя на полу, видно
только что отшлепанная, самая младшая, Лидка, родившаяся уже без отца;
всхлипывал возле кровати Петька; отвернулся к окну старший, Родька. Надька с
грохотом метала в тесной кути посуду и, надрываясь, кричала время от времени
на ребятишек, чтобы они замолкли.
принялась она жаловаться Настене. - Ну, не прорва ли, не прорва ли - скажи
ты мне! И ведь нашли, паразиты. Проглотили и не подавились. Теперь я вас
накормлю, теперь вы у меня три дня мышиной крошки не получите. Перестанешь
ты или нет? - прикрикнула она опять на Лидку. - Ты меня доведешь, я над
тобой че-нить доспею. Она же брюхо набила, и Она же еще ревет, а я
виноватая. О-е-ей! Почему пропасти-то на вас нету? Вот чем я вас дальше буду
кормить, чем? У меня мучицы на одну квашонку осталось - и все, потом хоть
всем в один мешок завязывайся и в Ангару. Я уж два раза ее, муку-то, со
слезами с горькими выписывала, мне ее больше никто не даст. А они хоть бы
капельку че-нить понимали. И ведь он-то, балбес, уж не маленький, - Надька
ткнула рукой в сторону Родьки, - должен бы хоть немножко че-то соображать -
нет, лишь бы счас наглотаться, лишь бы мать обмануть. Я для себя ее, че ли,
прятала, для себя берегла? Для вас же, паразиты вы ненаедные, чтоб вам
завтра было че жевать. Чтоб вам же с голоду не подохнуть. А теперь хоть
подыхайте, раз так - не жалко.
твою рыбу и нонче объедимся. Куда только кости от рыбы девать станем - никак
не придумаю. Стой и молчи, чтоб я голосу твоего больше не слыхала. Рыбак,
мать твою так. В кладовке ты хорошо рыбачишь, а не в Ангаре.
и обратно.
наглядишься.
оставить. Не стой ты там как истукан, - крикнула она на Родьку. - Неси дров
да затопляй печку. И не вздумай мне удрать. Ишь, запечалился, в какую
сторону лыжи навострить. Дома весь вечер будешь сидеть - так и знай. Чтоб
никто мне из избы даже не высовывался.
она пойдет. Еще в чужих людях я с вами не скандалила. У всех ребятишки как
ребятишки, а эти идолы какие-то, наказанье божье. Ой, че с них будет, че с
них будет? - кто бы мне сказал.
на кровать. Там девчонка сразу свернулась клубочком и, всхлипывая,
вздрагивая от всхлипов всем тельцем, закрыла глаза, хорошо понимая, что
никакой радости ей ниоткуда сегодня не дождаться и самое лучшее - уснуть и
до нового дня не просыпаться. Настена погладила ее по голове, но от ласки
Лидка завздрагивала сильней, и Настена отошла от девчонки.
Она и до войны была бабенкой шумной и не напрасно не ужилась со свекровью,
которая невзлюбила ее за строптивый характер, так что очень скоро Надьке с
Витей пришлось отделяться в свою семью. Родня у Надьки жила где-то на Лене,
здесь Надька считалась пришлой, чужой. Витя ей попался на счастье:
работящий, спокойный, добрый, опустит свой светлый чубчик на лоб и
улыбается, сколько бы Надька ни разорялась перед ним. Надоест - сгребет в
охапку, оттянет шутя широкой, как лопата, ладонью по одному месту, и Надька
довольна. Да она и не скандальная сама по себе была, просто шумная: где
Надька - там обязательно гвалт, смех, пересмешки, в которых больше всего ей
же и доставалось, но которые без нее не начинались. И если б не война,
скорей всего помякла бы, присмирела она возле ребятишек да возле Вити, к
тому дело в последнее время и шло, да война и в первую же зиму смерть Вити
оглушили и ожесточили Надьку. По Вите она убивалась так, что кровь стыла в
жилах от ее крика. Она тогда только-только родила, и ее приходилось загонять
домой, чтобы она кормила девчонку, - Надька уходила то в лес, то на берег, и
в Атамановке всерьез боялись, как бы она себя не решила. Но обошлось:
перегорела Надька, пошла опять на работу, пошла колотиться-молотиться, чтобы
прокормить ребятишек. Надеяться было не на кого: свекровь, невзлюбив Надьку,
не привечала и внучат от нее. Как ни старалась Надька, а концы с концами не
сходились. Дополнительный хлеб, который полагался на семью погибшего
фронтовика, она выбирала еще зимой, а дальше билась, билась ото дня ко дню,
и все не хватало - ни поесть, ни одеться. Ребятишки все были в Витю:
белесые, молчаливые, а война и дерганый Надькин характер сделали их еще и
боязливыми, тихими. Казалось, они и сами не верили, что выживут. Выйдут все
трое за ворота и стоят, смотрят на улицу, дожидаючись мать, - до того сироты
и пострадальцы, что у доброго человека зайдется от жалости сердце. Крикнет
он Родьке, поведет с собой и сунет ему что-нибудь в руки, а Родька еще и
отказывается. Настена, как могла, тоже баловала Надькиных ребятишек,
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Пехов Алексей
Емилина Ника
Роллинс Джеймс
Мурич Виктор