которая продолжала тыкаться из угла в угол, будто все искала и не могла
отыскать себя - ту, что должна уезжать. Когда дед Егор с Павлом вошли,
старухи испуганно вздрогнули и замерли, приготовившись к последней команде.
Но дед Егор достал вторую бутылку купленного в плавларьке вина, они с Павлом
вынесли из кути и подставили к скамейке стол, и старухи обрадованно, что еще
не подниматься, зашевелились, завздыхали. А больше всех обрадовалась
Настасья, она повеселела, хохотнув, и принялась рассказывать, как топилась
сегодня в последний раз русская печка.
Стаканов было только два; первыми подняли их Павел и дед Егор.
- Отчальную, что ли? - неуверенно спросил Павел.
Нужно было сказать что-то еще, и он добавил: - Живите долго, дядя Егор,
тетка Настасья.
- Заживе-е-ом! - Дед Егор придавил слово так, что оно пискнуло.
Павел выпил и ушел собираться. Старухи опять умолкли, припивая вино
маленькими глоточками, как чай, морщась и страдая от него, перебивая этим
страданием другое. Дед Егор тоже поднялся, закурил под взглядами старух и,
выходя, предупредил:
- Недолго, суседки. Надоть трогаться.
Старухи засморкались, заговорили, все сразу винясь перед Настасьей, а в
чем винились, в чем оправдывались, не знали - тем более этот незнамый грех
нуждался в облегчении. Настасья, не слыша и не понимая, соглашалась; если уж
понесло, потащило куда-то - что камешки на берегу считать: они на берегу.
- Самовар-то с собой берешь? - спросила Сима, показывая на вычищенный,
празднично сияющий у порога самовар.
- А как? - закивала Настасья. - Не задавит. Я его Егору не дала везти,
на руках понесу. А заворачивать из дому нельзя, в лодке заверну.
- Пошто нельзя? - О чем-то надо было говорить - говорили.
- Чтоб видел, куда ворочаться. Примета такая.
- Нам тепери ни одна примета не подойдет, - отказала Дарья. - Мы для их
люди негодные. А от догадался бы, правда что, кто самовар хошь одной в гроб
положить. Как мы там без самовара останемся?
- Там-то он нашто тебе?
- Чай пить, - нашто ишо?
- А мы с Егором поедем, - сказала Настасья, перебивая этот пустой, по
ее понятию, разговор. - Может, ниче... Счас и поедем, все уж на берег
свезли.
И, будто подслушав, поймав момент, застучал в окошко дед Егор, показал,
что пора трогаться.
- Вот, поехали, - обрадованно всполошилась Настасья и первой выскочила
из-за стола. - Я говорела... Идем, идем, Егор! - крикнула она, как-то сразу
вдруг переменившись, чего-то испугавшись. - Погоди меня, Егор, не уходи.
Она подхватила самовар и кинулась к дверям, оборачиваясь на старух, с
молчаливой мольбой подгоняя их. Дарья, поднявшись, степенно перекрестилась
на пустой угол, вслед за ней, прощаясь, перекрестилась туда же Катерина.
Они, задерживаясь, ждали чего-то от Настасьи, какого-то положенного в таких
случаях действа, но она, вконец потерявшись, ничего не помнила и ничего не
сделала. На крыльце она опустила самовар на его место у стены - где он
всегда закипал, и, когда выбрались из избы старухи, торопясь, долго не
попадая ключом в гнездо, замкнула дверь на висячий замок. Она обернулась -
Егор выходил уже из ворот - и закричала что было мочи:
-- Его-ор!
Он запнулся.
- Егор, ключ куды?
- В Ангару, - сплюнул дед Егор.
И, больше уже не задерживаясь, зашагал в заулок, переставляя ноги с тем
вниманием, когда готовят и помнят каждый свой шаг. Настасья непонимающе,
жалобно скосив лицо, смотрела ему вслед.
- Давай сюды, - прикрывая платком рот, чтоб не разрыдаться, Дарья взяла
у нее ключ, зажала его в кулаке. - Пущай у меня будет. Я тут буду заходить,
доглядывать.
- Ворота закрывай, - не забыла Настасья; она словно бы улыбалась или
усмехалась, лицо ее, забытое, оставленное без внимания, провисало то в одну,
то в другую сторону. - А то скот наберется, напакостит. Это уж так.
- Мне тут рядом. Кажин день буду смотреть. Ты об этим не думай.
- А мы с Егором поедем...
...Утро поднялось уже высоко, но было еще утро, когда Настасья с Егором
отплывали с Матеры. Вовсю разгорелось солнце, выцвела зелень на острову,
сквозь воду сочно сияли на дне камни. Горячими, сверкающими полосами
вспыхивала, играя, Ангара, в них со свистом бросались с лету и терялись в
искрении стрижи. Там, где течение было чистым, высокое яркое небо уходило
глубоко под воду, и Ангара, позванивая, как бы летела в воздухе.
Лодка с грузом стояла у мостков, с которых брали воду. Старухи вслед за
Настасьей спустились на каменишник, и деревню из-под высокого яра стало не
видно. И не слышно стало Матеру рядом с Ангарой. Настасья пристроила самовар
в носу лодки и вернулась к старухам прощаться. Они всхлипывали, уже не
сдерживаясь. Испуганный их слезами, громко плакал Симин мальчишка. Настасья
по очереди подавала старухам руку - по-другому прощаться она не умела - и,
тряся головой, повторяла:
- Ниче, ниче... может, ниче...
Дед Егор поторопил ее.
Глядя под ноги и махая, как отмахиваясь, вытянутой назад рукой, она
взошла на мостки, еще раз быстро оглянулась и переступила в лодку.
- А Егор пла-ачет, плачет... - начала она, показывая на старика, и
умолкла. Дед Егор повернулся лицом к берегу и трижды - направо, налево и
прямо - поясно поклонился Матере. Потом быстро оттолкнул лодку и перевалился
в нее.
- Настасья! Настасья! - кричали старухи.
- Ниче, ниче, - стоя в рост в лодке и обирая руками слезы, бормотала
Настасья. И вдруг, как надломившись, упала на узлы и завыла.
Дед Егор торопливо отпихивался веслом от берега. Там, на глубокой воде,
их ждал в моторке Павел. Когда течение подхватило лодку, дед Егор перебросил
ему буксир; Павел завел мотор - лодку со стариками дернуло и потащило - все
быстрей и быстрей, все дальше и дальше вниз по Ангаре.
Ненадолго еще раз открылась на повороте Матера-деревня и тут же
скрылась.
8
Подступила и эта ночь, первая жаркая и яркая на Матере. Потом их будет
много, в сентябре, ближе к концу, запылают ночи одна за другой, и далеко по
сторонам озарится Ангара, провожаемая огромными, будто в честь ее нарочно
запаленными, огнями. Но эта ночь была первой, и вышла она на Матере задолго
вперед остальных.
В эту ночь горела Петрухина изба. Петруха, бывший от начала до конца
тут же и догадавшийся, несмотря на суматоху, засечь время, доводил затем до
сведения материнцев, что хорошая, сухая, выстоявшаяся изба горит два часа. В
деревне мало кто сомневался, что вспыхнула она не по какой другой причине,
как по исполнению его собственного желания. Перед тем Петруха куда-то ездил,
что-то вынюхивал и, воротясь, приказал матери, старухе Катерине,
перевозиться: будто не сегодня-завтра нагрянет за избой музей. Перевозить
было особенно нечего. Петруха был из тех богатеев, кому как в баню идти, так
и переезжать. Корову продали еще два года назад, последнюю живность,
подростка поросенка, закололи в апреле, когда стол опустел подчистую;
старуха Катерина собрала свои немудрящие пожитки и в руках перенесла их к
Дарье. Как раз в день перед пожаром и перенесла: Петруха пьяный настоял,
выжил чуть не силой, и Катерина от греха подальше, чтоб не скандалить с ним,
убралась. Дарья звала ее к себе еще раньше, уговаривая, что вдвоем им легче
будет коротать оставшиеся на Матере дни. Оно и верно, веселей, так и так
днями старухи сбивались в кучу вокруг Дарьи. Дарья жила тем же страхом, что
и другие, но жила уверенней и серьезней, с нею считался сын, человек не
последний в совхозе, ей было куда приклонить голову после затона, и даже с
выбором: захочет - поедет в одну сторону, захочет - в другую; а кроме того,
Дарья имела характер, который с годами не измяк, не повредился, и при случае
умела постоять не только за себя. В каждом нашем поселенье всегда были и
есть еще одна, а то и две старухи с характером, под защиту которого
стягиваются слабые и страдальные; и обязательно: отживет, отойдет в смерть
одна такая старуха, место ее тут же займет другая, подоспевшая к тому
времени к старости и утвердившаяся среди других своим строгим и справедливым
характером. В том особенном положении, в каком оказалась Матера, Дарья ничем
не могла помочь старухам, но они шли к ней, собираясь вместе, чтобы рядом с
Дарьей и себя почувствовать тоже смелей и надежней. Известно же, что на миру
и смерть красна, а предложи им кто смерть всем в одночасье, друг возле
друга, едва ли хоть одна отошла бы задуматься - с последней радостью они бы
согласились.
Под эту ночь Матера утихомирилась рано. Поздние дела случаются обычно у
молодых, а их в Матере, кроме набежников из совхоза, не осталось. Легли еще
при свете, когда он затихал и замирал, скатываясь за Ангару, куда ушло
солнце. Теперь и время наступило непутевое, не как у нормальных людей: с
одной стороны, охота задержать лето и оттянуть то небывалое-неживалое, что
готовилось, а с другой - не терпелось, чтобы поскорей чем-нибудь кончилась
эта тягомотина, когда не дома и не в гостях, то ли живешь, то ли снишься
себе в долгом недобром сне. Легли, как обычно, рано; Катерина впервые
уходила из дому и, хоть давно приготовилась, настроилась на уход и этот
малый, перед большим, переезд тоже загодя предчувствовала, но было ей
донельзя горько и тошно, всякое слово казалось неуместным и ненужным. Дарья,
понимая ее, не лезла с разговором; под вечер приходил Богодул, но с ним тоже
не разбеседуешься, потыркали, помыркали, чтоб совсем не молчать, и Дарья
спровадила старика. Себе она постелила на русской печке, там она больше
всего и спала и зимой и летом, влезая на печку через голбец, а Катерина