Чтение 12–й страницы книги ~Либретто для жонглера~

Он услышал невнятный шум гостей как помехи в радиоприемнике. Он повесил трубку и вышел из телефонной будки.

Его привез последний трамвай. Он улыбнулся, вошел и улыбнулся снова. Его стали расспрашивать, он отвечал. Он был разговорчив, но, пожалуй, невесел. Утром для него разложили кресло.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он проспал до половины четвертого.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он понял, что заблудился. Его рука была в чьей-то невидимой руке, и он не знал, чья это рука, и куда она тянет его, и не знал, радоваться этому или попытаться вырваться, ведь он не видел дороги перед собой и был беспомощен. Как долго вела его невидимая рука? Он не знал этого. И другая рука его оказалась в плену, и когда увидел он тусклые серые огоньки, он понял, что кружит хоровод, понял, что полонен бесами, круги же замкнулись вокруг него, и он высвободил свои руки и схватил ими меч, и поднял его, чтобы разрубить круг, но бесы обернулись девами, и он был бессилен поднять на них оружие, хоть знал, что это бесы и приняли прекрасное обличье лишь для того, чтобы погубить его. И опустил он меч, отбросил его в сторону, и лица переменились, и рыцарь увидел, что это тролли. Они хихикали, кривлялись и кружили все быстрее, и рвался рыцарь из этих кругов, но разрывая один круг, оказывался в плену другого, и не было этому конца, и кружился он все быстрее, и не мог ни остановиться, ни высвободиться, и в отчаянии закричал он, и бесы отвратительным воем подхватили его крик, и в голосе его была боль, а в их вое было злобное ликование. И упал рыцарь, и раны его открылись, и кровь сочилась из них и растекалась по камням, а бесы тормошили его и глумились, и кусали его, и пинали ногами, и рвали с него плащ, и вопили, и лаяли как псы преисподней.

Так погиб Рыцарь Плаща.

Плащ подобрал случайный прохожий и принес его на рыночную площадь, чтобы продать и выручить за него деньги. Он поглаживал ладонью ткань, и она играла красками и поблескивала, и было видно, что ткань эта необычная, диковинная и должна быть очень дорогой. И хоть велика была цена, которую требовал владелец плаща за свой товар, Ланцелот уплатил ее, не торгуясь. Он узнал этот плащ.

- Лучше бы я забрал его сразу, - сказал он грустно. - Видно таков закон. Я победил дракона, и плащ этот должен принадлежать мне, и от этого никуда не уйти, и напрасно пытались мы поступить иначе.

Теперь Ланцелот мог идти дальше на Север, не боясь ни холода, ни болезней, ни стрел, пущенных в спину.

И завернувшись в плащ, он покинул город.

Музыка Мишеля Блаве

Иногда она вся, каждое ее движение и малейший его оттенок, ее голос и тончайшие его интонации, ее взгляд, ее губы, прикосновение ее пальцев, поворот головы - музыка. И инструмент ее - она сама, и ее оркестр - весь мир, мир красоты и света.

И всегда это именно Блаве. Почему он, только он?

Меня пронизывает озноб, до того это верно.

Я слышу музыку!

Я мог бы сравнить ее с увертюрой Телеманна, арией Баха, дивертисментом Моцарта и еще, еще сравнивать, но это были бы всего лишь сравнения.

Я сказал бы: "Она похожа на музыку".

А я говорю: "Она вся - музыка, я слышу ее".

И почему-то это всегда Блаве.

И каждый раз она другая... И это всегда она.

Я сказал ей: "Элисса, ведь ты замужняя женщина!"

А она сказала: "Уже нет".

- Да к тому же, неверная жена. Сказка! Предел мечтаний. Неужели я так изменился, что обнимаю тебя и при этом совсем не чувствую себя взрослым?

- Может быть, ты ошибался тогда?

- Может быть, - согласился я.

Мы жили тогда в старой части города, почти на окраине. В то время еще не снесли этих длинных деревянных бараков, в которых молодые родители отгораживались одеялами от уже взрослых детей, а старые - от еще молодых, и комнатки получались что в японских домиках, и тоже повсюду картон, покоробившийся, засаленный, и кругом веревки, белье, пар, теснота, духота, общая кухня. Жить в них было невозможно, а вспоминать трогательно.

- Это потому что ты в них не жил.

- Может быть.

А белье сушилось на улице, я забыл уже и напутал. И был большой-большой пустырь. И когда наступал вечер, и женщины возвращались с работы, они приходили на этот пустырь. Они, вероятно, и не подозревали, что это называется пикник. На улице было приятнее, чем в этих бараках. И было лето, и вечера были длинные, и солнце зайдет уже, а все светло. И земля такая теплая, и женщины смеются между собой и что-то такое знают, а мне интересно.

- И музыка была?

А как же. Аккордеон был. Можно сказать, что ни день, то гулянье. А можно было дойти до остановки, сесть в автобус и поехать в кино. А в городе бульвары, и у театра дамы нарядные, а в магазинах продавщицы все такие симпатичные. Пока всех обойдешь! Город Женщин.

И здесь женщины все замужние, настоящие, платьями обтянуты. Они все удивлялись, какой я воспитанный; я приходил и вставал где-нибудь в сторонке или садился на траву, а они замечали меня и звали к себе. И я сидел с ними, а они смеялись, и я не понимал, почему они смеются, и смущался, и чей-нибудь голос говорил: "Ну что вы парня смущаете". И они говорили что-нибудь ласковое. А потом становилось темно, и я шел домой. А там гости, и женщины, такие... с ума сойти! От них духами пахнет, и мне хочется к ним, а мама говорит: "Спать иди". Ну разве можно уснуть в летнюю ночь! И когда они выходят из подъезда и идут через двор, я сижу на подоконнике и провожаю их взглядом.

А днем битлы. Ремарк. "Госпожа Бовари". Читал и плакал. Очень серьезно тогда относился к смерти. Я, вообще, был очень серьезный. На скрипке играл.

В то время у меня как-то резко ухудшилось зрение, но очки я не носил, и на фотографиях этого не видно. Все как ребенок. Одинокий такой.

- Но наступает день, и ты уходишь.

Тебя учат держаться за столом, тебе покупают матросский костюмчик, а на ночь читают Библию. Тебе говорят о том, каким должен быть воспитанный мальчик.

Но однажды ты приходишь и говоришь: "Мама, я ухожу".

Когда-нибудь это происходит. Ты должен уйти.

И потери тех лет ты никогда уже не восполнишь.

Никогда и ничем уже не восполнишь...

О детстве говорить все равно, что об Америке. Никогда не скажешь всего. Ведь я даже про Брижит Бардо ничего не сказал, даже про Клеопатру! А Deep Purple! Гитары на скамейках в парке. Яблони в школьном саду. Джинсы, мотоциклы, кислое вино на пляже. Выпускницы накрашенные. И до всего дотянуться хочется. И кажется, на всю жизнь этого хватит, и объять всего нельзя. Но нужно уйти. Так далеко уйти, что никогда уже не вернуться. И искать, и находить, и знать, что это твое, и плакать от счастья. И снова идти и начинать все сначала. И открывать заново. И быть может, умереть. И быть живым до сладострастия, до самозабвения. И подшучивать над своими кумирами и наслаждаться их музыкой. И соблазнять чужих жен...

- И бежать в ночь из дома. С любовником. Ты трясешься от страха, а ему смешно.

- Сквозь ночь, Элисса! Сквозь ночь!

А когда пришел Скарамуш и поинтересовался, над чем это мы так смеялись, что теперь такие грустные сидим, и Элисса объяснила, в чем дело, он сказал: "Это что! Однажды случилась и более невероятная история".

И рассказал о жене полковника Едренина.

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Порой возможности оказываются ограниченнее желаний, но бывает, что происходит и наоборот.

Жена полковника Едренина при массе своих достоинств обладала лишь одним недостатком - она не получала никакого удовольствия от соития. Однажды в частной беседе, сопровождаемой скромным возлиянием, полковник пожаловался на это своему приятелю ротмистру Струделю. Струдель предложил свою бескорыстную помощь. Растроганный полковник назвал ротмистра своим лучшим другом, они обнялись, расцеловались, и на другой вечер жена Едренина отправилась жить к ротмистру, и оставалась у него шесть дней, по истечении которых она, действительно, совершенно избавилась от своего недостатка. Воодушевленный (и подогретый вином) полковник, потирая украдкой руки, сообщил ей, что теперь она может вернуться к нему.

- Может быть, и могу, - отвечала смелая женщина. - Да не хочу.

Потрясенный полковник доложил о происшедшем императору.

- Глупости! - сказал император. - Среди женщин нет чинов.

И в тот же день полковнику Едренину было велено отправиться с дипломатической миссией в Европу в роли посланника.

В газетах это назвали почетной ссылкой, о чем и было доложено Едренину в служебной записке.

Слово "почетная" было воспринято полковником как должное, но слово "ссылка" вызвала в его душе приступ меланхолии, дотоле ему вовсе неведомой. Желая знать, куда ему предстоит отправиться, он приказал подать ему карту Европы. Увидев на ней Альбион, он заплакал.

Он решил, что это остров Сахалин.

Песня Скарамуша

Ах, если бы твою учительницу звали Бланш,

Ах, если бы твою маму звали Федра,

Ах, если бы твоя ночная проститутка было одалиской,

Ах, если бы твой папа был султан,

Ах, если бы Жюстен был сыном миллиардера,

Ах, если бы не было русско-японской войны,

Ах, если бы Наполеон послушался Фултона,

Ах, если бы все было так, а не иначе,

То все конечно, конечно же, без всякого сомнения,

Все было бы иначе, а не так.

Веселее не стало. Скарамуш и сам это понял, нахмурился, побарабанил по столу пальцами и, сославшись на государственные дела, извинился и откланялся.

А я сказал: "От смешного до грустного путь недолог. Вот ты сидишь в ложе и в театральный бинокль наблюдаешь за тем, как актеры разыгрывают драму. Если они играют хорошо, ты увлекаешься их игрой и плачешь, и говоришь: "Никогда, никогда больше не будет такой женщины! Они убили ее! Как же мир после этого не взорвался! Как он смеет после этого быть?" Но потом ты вспоминаешь, что это актеры. Окончится спектакль, они снимут свои театральные облачения, сотрут грим и будут болтать между собой о каких-нибудь глупостях, а потом отправятся по домам. Если я не ошибаюсь, впервые этот факт был замечен при императоре Нероне. И ты можешь посмеяться над тем, как устроен этот мир, но вдруг ты вспоминаешь, что ножи и яд на этой сцене вовсе не бутафория, и тебе снова становится грустно".

Колыбельная

Ты хочешь тепла, ты хочешь, чтобы никогда не было холода.

Посмотри - видишь, падает звезда? Это Солнце. Загадай желание, и оно непременно исполнится. Закрой глаза, дай им отдых.

Усни, и ты увидишь страны, где никогда не бывает зимы, они ждут тебя, они всегда рады принять тебя, они твой дом.

Усни, пусть тебе приснятся страны, где никогда не бывает зимы.

Где никогда не бывает зимы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И пришел Ланцелот в пустынную местность, и ни одного дерева не было окрест, только песчаные дюны. На гребне одной из них сидел на табуретке человек, склонившись над чем-то, что было перед ним, и сначала Ланцелот подумал, что он склонился так из-за ветра, который гнал тучи песка, так что приходилось щуриться и прикрывать лицо рукой, однако, подойдя ближе, увидел, что человек этот поглощен своими чертежами, которые он рисовал на песке прутиком.

- Простите, что побеспокоил вас, - обратился к нему Ланцелот. Человек посмотрел на него, кивнул и вновь принялся чертить.

- Вы не скажете, как мне пройти к морю?

- К морю? - переспросил человек. - Но вот же оно.

- Где? - Ланцелот в недоумении огляделся. - Я вижу только песок.

Человек приподнял край своей мантии и показал на книгу, на которой сидел.

- Здесь сказано. Это берег моря. Здесь он сидел.

- Кто? - спросил Ланцелот. - Кто сидел?

- Учитель.

- Ах вот оно что, - сказал Ланцелот. - Магистр диксит.

- Да, - сказал человек с прутиком. - Так написано. Здесь.

- Я понял, - сказал Ланцелот. - Некогда здесь было море, но по прошествии времени море отступило, и здесь стала суша, и ветер движет по ней песчаные дюны.

Человек, казалось, не слышал его, погруженный в свои чертежи.

- Простите, - сказал Ланцелот. - Но не подскажите ли вы хотя бы, в какой стороне маяк?

- Маяк? - человек с прутиком на секунду задумался. - Вам следует дождаться ночи, и тогда вы увидите его огонь. Он виден издалека.

- Но я не люблю идти ночью, - возразил Ланцелот.

- Ничем не могу вам помочь, - сказал человек недовольно. - Прошу извинить меня. Великодушно.

- Для чего же мне дожидаться ночи? - сказал Ланцелот, пожав плечами. И вытряхнув из своих ботинок песок, он бодро устремился в путь.

Так Ланцелот пришел к маяку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Между прочим, - сказал Скарамуш. - Вы обещали порассуждать о метемпсихозе.

- Неужели? - удивился я.

- А почему бы и нет? - сказал Скарамуш.

- На мой взгляд, это самое запутанное явление в мире.

- Никакое явление не бывает запутанным больше, чем его толкование, - внушительно заявил Скарамуш.

- Но к чему увеличивать путаницу в мире, и без того уже весьма изощренную? Например, некоторые утверждают, что душа человека может переселиться в тело животного - об этом сказано в "Тибетской книге мертвых" и...

- Этого вполне достаточно, - перебил меня Скарамуш.

- Но животных на нашей планете становится все меньше, а людей, напротив, все больше. Если так пойдет и дальше, то людям скоро вообще не в кого будет перевоплощаться кроме как в людей или в ангелов. Основываясь на этом, можно утверждать, что численность населения нашей планеты напрямую связана с эволюцией.

Скарамуш покачал головой.

- Это спорное утверждение.

- Не более спорное, чем то, что человек может перевоплотиться в животное.

- Пора делать вывод, - сказал Скарамуш.

- Уже? - удивился я. - Что ж... Нельзя войти в одну и ту же реку дважды.

- И это все, что вы можете сказать?

- Ну почему же. Сказать-то я могу многое, только я все равно ничего в этом не понимаю.

- Зачем же тогда было рассуждать о метемпсихозе?

- Так ведь это вы настояли, магистр!

- И вовсе я не настаивал, - вздохнул Скарамуш. - Но продолжайте, раз уж не сумели вовремя закончить.

- Закончить тут ничего нельзя, - сказал я. - Можно только остановиться.

- Если сделать это вовремя, то это одно и то же.

- В таком случае, я буду говорить, а вы остановите меня.

- Начинайте, - сказал Скарамуш. - А я засеку время.

- Если вы сделаете это, магистр, я окажусь в цейтноте, стану нервничать...

- Начинайте же, сударь! - сказал Скарамуш, теряя терпение.

- Дух самоубийцы, - сказал я. - Чем не пример?

- Это тот, что витает над краем бездны?

- Тот самый, - кивнул я. - Он вселяется в каждого нового путника, идущего по горной тропинке, и когда тот, повинуясь внезапному и неодолимому импульсу, бросается в пропасть, этот дух вновь теряет свою телесную оболочку. До следующей жертвы.

- И что же? - пожал Скарамуш плечами. - Не станете же вы уверять меня, будто знаете, как это все началось!

- Не стану, - сказал я. - Но догадываюсь, что кто-то должен был быть первым.

- А почему бы вам просто не обозвать этого духа вирусом временно неизлечимой болезни и, снабдив подходящим латинским названием, не похоронить его с миром в какой-нибудь пыльной папке с грифом "Ничего не поделаешь" или "Принять к сведению"?

- Не думаю, что это болезнь, - с сомнением сказал я. - Или болезнью может быть вся жизнь?

- Что ж, - сказал Скарамуш. - Говорят, от нее умирают.

- От жизни нельзя умереть, - заявил я. - Да и смерти никакой нет.

- А иначе, какой был бы смысл рассуждать о метемпсихозе, - подхватил Скарамуш.

- Иначе все вообще бессмысленно. Ведь Хлоя умерла.

- Теперь вы скажете, что вы - это Борис Виан.

- Не скажу.

- Почему же?

- Потому что, я не знаю, так ли это. Ведь как вы справедливо заметили, я не знаю, с чего и как все началось. Может быть, я Федра...

- Ах, да, - сказал Скарамуш. - Что ж, очень возможно...

- С другой стороны, - продолжал я. - Предположим, что некий демон беспрепятственно перемещается по странам и эпохам, вселяясь то в одного, то в другого путника, в результате чего разные люди проживают порой почти в точности одинаковую жизнь. И если верно утверждение о том, что всякое событие происходит дважды - первый раз как трагедия, а второй раз как фарс, то возникает вопрос: "Откуда же тогда столько одинаковых трагедий?"

- Вы так и собираетесь закончить вопросом?

- А что, уже пора делать вывод?

- Этот вопрос я от вас уже слышал.

- Что же мне делать?

- А скажите что-нибудь, все равно, что, - посоветовал Скарамуш. - Что бы вы ни сказали, на каком-нибудь этапе ваших рассуждений, это вполне сойдет за вывод.

- Мне эта мысль представляется слишком сложной, - признался я.

- Прекрасный вывод! - удовлетворенно сказал Скарамуш.

- Но я вовсе не это хотел сказать!

- А вот это уже излишне, - заметил Скарамуш недовольно. - После того как вывод сделан, рассуждать не принято. Это дурной тон. Разве вас не учили этому?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .