Чтение 12–й страницы книги ~Уэверли, или шестьдесят лет назад~

Дело, однако, заключалось в том, что измена Бин Лина лишила его по крайней мере тридцати здоровых молодцов, на участие которых он весьма рассчитывал, а многие из его случайных сторонников были отозваны своими вождями в кланы, к которым они, по существу, и принадлежали. Соперничающий с Фергюсом вождь большой северной ветви его же клана также построил своих людей, хотя до сих пор не высказался ни за правительство, ни за принца, а интригами своими в известной мере уменьшил силы, которые Фергюс мог вывести в поход. Но все эти неприятности возмещались всеобщим признанием того, что вассалы Мак-Ивора с точки зрения внешности, экипировки, вооружения и умения владеть оружием могли сравниться с лучшими отрядами, пошедшими за знаменем Карла Эдуарда. Старый Бэлленкейрох, который состоял при своем вожде в чине майора, вместе с прочими офицерами, знавшими Уэверли еще по Гленнакуойху, сердечно принял нашего героя как человека, пришедшего разделить с ними предстоящие опасности и ожидаемую славу.

Путь, которым следовала гайлэндская армия из деревни Даддингстон, шел почтовым трактом, соединявшим Эдинбург с Хэддингтоном. Но перейдя реку Эск в Масселбурге, вместо того чтобы идти низинами к морю, она повернула в глубь страны и заняла вершину горы Карберри, где, как известно из шотландской истории, прелестная Мария Стюарт [Note365 - Стюарт, Мария (1542-1587) — шотландская королева, стремившаяся восстановить в Шотландии католицизм и за это свергнутая с престола кальвинистски настроенной знатью. После бегства в Англию была заключена в тюрьму королевой Елизаветой, а затем через девятнадцать лет казнена.] сдалась своим восставшим подданным. Это направление было выбрано потому, что принц получил известие о высадке в Денбаре правительственных войск, погрузившихся на корабли в Эбердине, а также о том, что они перекочевали к западу от Хэддингтона, с тем чтобы податься затем к морю и выйти к Эдинбургу нижней прибрежной дорогой. Держась высот, к подножию которых эта дорога подходила во многих местах, Карл Эдуард хотел обеспечить горцам при атаке на противника лучшие шансы на успех. Армия поэтому задержалась на вершине Карберрийской горы как для того, чтобы дать отдохнуть солдатам, так и потому, что это была центральная позиция, откуда войска можно было повести в любом направлении, в зависимости от движений противника. В то время как они располагались на ней, прибыл гонец с сообщением, что принц вызывает Мак-Ивора к себе, что один из аванпостов имел уже стычку с кавалерией противника и барон Брэдуордин прислал нескольких пленных.

Уэверли не мог сдержать свое любопытство и вышел вперед из строя. Вскоре он заметил пять или шесть кавалеристов, которые, покрытые пылью, прискакали сообщить, что противник форсированным маршем движется вдоль берега к западу. Немного дальше он обратил внимание на лачугу, из которой доносились стоны. Он подошел поближе и услышал голос, пытавшийся на английском диалекте его родного графства прочитать «Отче наш». Человек, видимо, очень страдал, так как едва мог произнести несколько слов подряд. Голос всякого несчастного находил живой отклик в душе нашего героя. Он вошел в лачугу, которая, по-видимому, служила, как говорят в скотоводческих графствах Шотландии, smearing-house [Note366 - Помещение, где овец смазывают особей мазью для защиты от холода (англ.).]; но в темноте он мог разглядеть лишь какой-то красный сверток, так как солдаты, отобравшие у раненого оружие и часть одежды, оставили ему драгунский плащ, в который он и завернулся.

— Ради бога, — произнес он, как только услышал шаги Уэверли, — хоть каплю воды!

— Сейчас, — ответил Эдуард, приподнял его на руках, поднес к двери и дал ему попить из своей фляжки.

— Голос как будто знакомый, — проговорил несчастный, но, с изумлением взглянув на одежду Уэверли, добавил:

— Нет, это не наш молодой сквайр!

Так обыкновенно называли нашего героя на родине, в Уэверли-Оноре, и эти слова проникли в самую его душу, вызвав тысячу воспоминаний, которые пробудил уже говор родных ему мест.

— Хотон! — воскликнул он, вглядываясь в черты, уже жестоко искаженные приближением смерти. — Неужто это ты?

— Я уже думал, что никогда больше не услышу английскую речь, — сказал раненый, — меня бросили здесь на произвол судьбы, когда поняли, что я не выдам, сколько людей в нашем полку. Но, боже мой, сквайр, как могли вы бросить нас на такой срок? Как это вы допустили, чтобы нас соблазнил этот дьявол Раффин? Ведь мы пошли бы за вами и в огонь и в воду.

— Раффин? Клянусь тебе, Хотон, вас обманули самым подлым образом.

— Я и сам не раз так думал, — сказал Хотон, — хоть мне и показывали вашу собственную печать; и вот Тимса расстреляли, а меня разжаловали в солдаты.

— Ради бога, не говори, ты так совсем ослабеешь, — сказал Уэверли, — я постараюсь найти тебе фельдшера.

В это время он увидел Мак-Ивора. Предводитель возвращался из штаб-квартиры, куда его вызывали на военный совет, и шел в его сторону. Он поспешил к нему навстречу.

— Славные новости! — воскликнул Гленнакуойх. — Часа через два мы уже будем драться. Сам принц стал во главе авангарда, выхватил меч и воскликнул: «Друзья мои, я бросил ножны!» Пойдем, Уэверли, мы сейчас выступаем, — Погоди, погоди; тут лежит при смерти один несчастный пленный. Где мне найти фельдшера?

— Фельдшера? Где? Ты же прекрасно знаешь, что у нас их нет, кроме двух или трех французских молодцов, и то я думаю, что они скорее garcons apothicaires [Note367 - помощники аптекарей (франц.).].

— Но он истечет кровью.

— Несчастный! — воскликнул Фергюс, поддавшись на мгновение чувству сострадания, но тут же добавил:

— Впрочем, до вечера таких будут тысячи. Так идем.

— Не могу, это сын фермера моего дяди.

— О, если он из твоих людей, о нем надо позаботиться. Я пришлю тебе Каллюма, но, черт возьми! Ceade millia molligheart! [Note368 - Сто тысяч проклятий (гэльск.).] — продолжал нетерпеливый предводитель. — Как это такой старый служака, как Брэдуордин, мог послать нам полуживых пленных, от которых одна обуза!

Каллюм явился с обычной быстротой. Своей заботой о раненом Уэверли скорее выиграл, нежели проиграл в мнении горцев. Они бы не оценили человеколюбивого чувства, которое почти при всех обстоятельствах не дало бы Уэверли пройти мимо любого существа, попавшего в беду, но, узнав, что страдалец был одним из его людей, они единодушно решили, что Уэверли ведет себя как добрый и внимательный вождь, заслуживающий любви своих вассалов. Примерно через четверть часа бедный Хэмфри испустил дух, умоляя своего молодого господина, когда он вернется в Уэверли-Онор, позаботиться о старом Джобе Хотоне и его хозяйке и заклиная его не воевать против родной Англии вместе с этими дьяволами в юбках.

Когда он скончался, Уэверли, первый раз в жизни видевший предсмертную агонию и наблюдавший последние минуты своего сержанта с искренней болью и немалыми угрызениями совести, приказал Каллюму отнести тело в лачугу. Молодой гайлэндец выполнил приказание, не преминув предварительно осмотреть карманы покойного, которые, впрочем, как он заметил, уже порядком пообчистили. Он забрал себе, однако, его плащ и, действуя с предусмотрительной осторожностью спаниеля, прячущего кость, укрыл его в кустах дрока, тщательно заметил место и сказал:

— Если придется снова побывать в этих местах, заберу его для матери. Из него выйдет отличная накидка для моей старой Элспет.

Ценою больших усилий удалось им догнать своих, ушедщих далеко вперед вместе с колонной, которая стремилась поскорее занять возвышенность над деревней Транент, так как считалось, что войска противника должны будут пройти между ней и морем.

Грустная встреча со своим бывшим сержантом навела Уэверли на целый ряд бесплодных и мучительных размышлений. Из рассказа Хотона выходило, что меры, принятые подполковником Гардинером, были вполне оправданы и даже совершенно необходимы, поскольку именем Эдуарда пользовались для возбуждения солдат его отряда к мятежу. Только сейчас припомнил он обстоятельства, связанные с печатью: он потерял ее в пещере разбойника Бин Лина. Очевидно, этот хитрый злодей забрал ее себе и использовал как средство для махинаций в полку; и теперь уже Эдуард не сомневался, что пакет, уложенный в укладку его дочерью, прольет дополнительный свет на его деятельность. Тем временем несколько раз повторенное Хотоном восклицание «Эх, сквайр, почему вы нас бросили?» звучало у него в ушах как погребальный звон.

«Да, — говорил он себе, — я поступил с вами легкомысленно и жестоко. Я увел вас с родительских полей, лишил защиты великодушного и доброго господина и, когда я подчинил вас всем строгостям военной дисциплины, не захотел нести свою долю этого бремени, уклонился от возложенных на меня обязанностей и бросил на произвол коварных злодеев как свое доброе имя, так и тех, кого я должен был защищать! О нерешительность и беспечность! Если вы сами по себе и не пороки, то сколько чудовищных мук и бедствий вы несете с собой!»

Глава 46. Канун боя

Хотя гайлэндцы двигались очень быстро, солнце уже садилось, когда они поднялись на возвышенность, с которой была далеко видна широкая открытая равнина, простиравшаяся к северу до моря. На ней были расположены на большом расстоянии друг от друга небольшие деревни Ситон и Кокензи и большое село Престон. Через эту равнину тянулась нижняя береговая дорога на Эдинбург, которая выходила на нее возле усадьбы Ситон-хаус и снова углублялась в горные ущелья недалеко от городка, или села, Престона. Этот путь к столице и избрал английский генерал, считая его самым удобным для кавалерии и полагая, по всей вероятности, что столкнется на нем с горцами, движущимися в противоположном направлении из Эдинбурга. В этом он просчитался, ибо принц, руководствуясь собственным здравым смыслом и советами тех, к кому он прислушивался, оставил дорогу свободной и предпочел занять сильную позицию, господствующую непосредственно над ней.

Не успели гайлэндцы ее достичь, как их сразу же построили в боевой порядок вдоль гребня холма. Почти в то же время авангард англичан показался из-за деревьев и изгородей Ситона, намереваясь занять открытую равнину между высотами и морем, причем расстояние, отделявшее одну армию от другой, составляло не больше полумили. Уэверли мог отчетливо разглядеть, как эскадроны драгун, выслав вперед дозоры, выходят один за другим из лощины и строятся на равнине фронтом к войскам принца. За кавалерией последовала вереница полевых орудий, которые, поравнявшись с флангом драгун, также выстроились фронтом и направили свои дула на горы. За артиллерией растянутой колонной шли три или четыре пехотных полка. Их примкнутые штыки были словно ряды стальных изгородей и блеснули яркой молнией, когда по данному сигналу полки круто развернулись и встали прямо против гайлэндцев. Вторая артиллерийская батарея и еще один конный полк замыкали шествие и стали на левом фланге пехоты, так что вся армия была теперь обращена лицом к югу.

В то время как англичане проделывали все эти эволюции, горцы тоже не теряли времени и деятельно готовились к бою. Как только отдельные кланы выходили на гребень, обращенный к противнику, они немедленно строились фронтом, так что оба войска пришли в полный боевой порядок в одно и то же время. Когда все было окончено, шотландцы огласили воздух устрашающим воплем, который много раз отразился от высившихся позади холмов. Регулярные войска, не уступавшие им по духу, бросили им вызов столь же громогласно и выстрелили два раза по аванпосту гайлэндцев. Последние горели желанием немедленно кинуться в атаку, причем Эван Дху убеждал Фергюса следующей аргументацией:

— Красные солдаты шатаются на ногах, как яйцо на палке. Если мы нападем на них первыми, у нас будут все преимущества, а скатиться с горы не стоит никакого труда. Это, ей-богу, под силу и бараньему сычугу с кашей.

Но хотя расстояние, которое предстояло преодолеть горцам, было незначительно, склон горы отличался большими неудобствами: он был не только заболочен, но и пересечен каменными оградами и во всю длину перерезан Глубокой и широкой канавой. Все это должно было дать опасное для горцев преимущество регулярным войскам, которые свободно могли перестрелять горцев, прежде чем те успеют пустить в ход свои палаши, на которые их учили рассчитывать. Поэтому командирам пришлось прибегнуть ко всему своему авторитету, чтобы умерить неистовый пыл гайлэндцев, и только несколько застрельщиков было спущено вниз для перестрелки с аванпостами противника и для разведки местности.

Таково было это поле военных действий, представлявшее редкое и необычайно интересное зрелище. Две армии, резко отличавшиеся друг от друга как по внешнему облику, так и по дисциплине, но весьма искусные в свойственных им методах ведения войны, стояли теперь лицом к лицу, подобно двум гладиаторам, когда каждый размышляет, как лучше напасть на противника, и от исхода этого боя зависела, пусть на время, судьба всей Шотландии. Впереди линий можно было отчетливо разглядеть командующих и штабы обеих армий. Они внимательно следили в подзорные трубы за движениями противника, посылали приказы и принимали донесения от своих адъютантов и ординарцев. Последние больше всего способствовали оживлению картины, устремляясь бешеным галопом по всем направлениям, как будто судьбы этого дня зависели от быстроты их коней. На нейтральном пространстве между армиями происходили мелкие стычки отдельных застрельщиков; порой солдаты вносили с поля раненого товарища, и на землю падала треуголка англичанина или шапка шотландца — но все это были безделицы, так как ни та, ни другая сторона не имела серьезного намерения наступать в этом направлении. Из соседних деревень стали с опаской показываться крестьяне, как бы ожидая исхода предстоящей схватки, а в близлежащей бухте марсы и реи двух английских судов с прямым вооружением были тоже усеяны зрителями, но не столь робкими.

Это напряженное ожидание продолжалось недолго: Фергюс и еще один вождь клана получили приказание направить своих людей на Престон, чтобы, угрожая правому флангу армии Коупа, заставить его изменить позицию. Выполняя этот приказ, вождь Мак-Иворов занял кладбище деревни Транент, место высокое и, как заметил Эван Дху, «удобное для всякого джентльмена, которому случится быть убитым и желательно обеспечить себе христианское погребение». Желая остановить или прогнать этот отряд, английский генерал выделил два орудия под эскортом значительного отряда конницы. Они подошли так близко, что Уэверли ясно мог рассмотреть значок отряда, которым он раньше командовал. Он слышал трубы и литавры, игравшие сигнал к наступлению, который был ему так привычен; он даже расслышал английскую команду, произнесенную столь же знакомым голосом командира, к которому он когда-то питал такое глубокое уважение. И в этот-то момент, обернувшись, он увидел дикие наряды и страшные лица своих товарищей-гайлэндцев, услышал их шепот на грубом и непонятном языке, взглянул на свою собственную одежду, столь непохожую на ту, которую он с детства привык носить, и ему вдруг захотелось очнуться от нелепого, противоестественного и чудовищного сна.

— Боже мой, — прошептал он, — неужели я в самом деле изменил своей родине, отрекся от своего знамени и стал, как сказал, умирая, этот несчастный, врагом своей родной Англии?

Не успел он по-настоящему вникнуть в эту ужасную мысль или заглушить свои воспоминания, как высокая, по-военному подтянутая фигура его бывшего командира выдвинулась совсем вперед, чтобы обозреть местность.

— Я могу уложить его, — сказал Каллюм, осторожно поднимая свой мушкет над стенкой, за которой он укрывался, на расстоянии не более шестидесяти ярдов от подполковника Гардинера.

Эдуарду показалось, что на его глазах сейчас совершится отцеубийство: почтенные седины и благородная наружность ветерана напомнили ему почти сыновнюю почтительность, с которой относились к нему все его офицеры. Но прежде чем он успел крикнуть: «Не стреляй!» — пожилой гайлэндец, лежавший рядом с Каллюмом, схватил его за руку.

— Побереги свой заряд, — сказал ясновидец, — его час еще не настал. Но пусть он остерегается завтрашнего дня. Я вижу, как саван прикрывает его грудь.

Каллюм, хотя в других отношениях был сущим кремнем, легко поддавался суеверию. От слов тайшатра он побледнел и опустил мушкет. Подполковник Гардинер, не подозревая, какой опасности он избежал, повернул коня и медленно отъехал к своему полку.

К этому времени регулярные войска закончили перестроение: один фланг был теперь обращен к морю, другой опирался на Престон, а так как атаковать с фланга оказалось так же трудно, как и с фронта, Фергюса с остальной частью отряда отозвали на прежнее место. Это изменение вызвало ответное перестроение в армии генерала Коупа, которая снова вытянулась в линию, параллельную линии горцев. На эти двусторонние маневры были потрачены последние светлые часы, так что обе армии решили больше не изменять позиций и провести ночь под ружьем.

— Сегодня больше ничего не будет, — сказал Фергюс своему другу Уэверли, — но, прежде чем закутаться в пледы, давай посмотрим, что делает Брэдуордин у себя в арьергарде.

Подойдя к посту, который занимал отряд барона, они застали доброго и заботливого ветерана в неожиданной роли: выслав ночные патрули и выставив часовых, он читал оставшимся солдатам вечернюю службу епископальной церкви. Его голос был громок и звучен, и хотя очки у него на носу и вид Сондерса Сондерсона в военной форме, выполнявшего при нем роль причетника, были несколько смехотворны, однако тревожная обстановка и военная одежда слушателей, за которыми стояли оседланные лошади, придавали этому богослужению глубокую и суровую торжественность.

— Я сегодня исповедовался, пока ты еще спал, — шепнул Фергюс Эдуарду, — однако я не такой уж строгий католик, чтобы не помолиться с этим славным человеком.

Эдуард согласился, и они остались до тех пор, пока барон не кончил чтения.

— Ну, ребята, — сказал старик, закрывая книгу, — а завтра на врага с легкой совестью и тяжелой рукой. — Затем он ласково приветствовал Мак-Ивора и Уэверли, которые пожелали узнать его мнение о положении дел.

— Вам же известно, что по этому поводу говорит Тацит [Note369 - Тацит, Корнелий (ок. 55 — ок. 120 н.э.) — римский историк.]: «In rebus bellicis maxime dominatur Fortuna» [Note370 - В военных делах самое могущественное — счастье (лат.).], что соответствует нашей поговорке «В схватке все дело в счастье». Но поверьте мне, джентльмены, этот генерал не мастер своего дела. Он сам расхолаживает несчастных ребят, которыми командует, держа их все время в обороне, что само по себе уже означает признание слабости или страха. Они будут лежать там на своем оружии в такой же тревоге, как жаба под бороной, в то время как наши молодцы встанут завтра утром свеженькими и бодрыми, чтобы идти в бой. Ну, доброй ночи. Только одна мысль меня беспокоит, но если завтра все сойдет благополучно, я посоветуюсь по этому поводу с вами, Гленнакуойх.

— Я почти готов применить к мистеру Брэдуордину характеристику, которую Генрих дает Флюэллену [Note371 - Флюэллен — персонаж из исторической хроники Шекспира «Генрих V».], — заметил Уэверли, когда они направлялись к своему биваку. -

Он, может быть, немного старомоден, Но есть и ум и честь в шотландце этом.

— Да, этому человеку пришлось немало послужить на своем веку, — ответил Фергюс, — и порою никак не поймешь, как в него вмещается зараз столько здравомыслия и ребячества. Интересно знать, что его может так тревожить, — верно, что-нибудь связанное с Розой. Но слышишь, как англичане расставляют свои посты?

Раскаты барабана и пронзительные звуки флейты поднялись волной до холма, стихли, снова загрохотал барабан и потом окончательно смолк. Тут вступили трубы и литавры кавалеристов. Прекрасный и воинственный сигнал, присвоенный этой ночной церемонии, прорезал на несколько мгновений безмолвие и замер наконец, унесенный ветром, на высокой и скорбной каденции.

Друзья, добравшись до своего поста, остановились и осмотрелись, прежде чем ложиться спать. На западе небо мерцало от звезд, но ледяной туман, поднявшийся с океана, покрывал восточную часть горизонта и белыми клубами надвигался на равнину, где войска противника отдыхали при оружии. Их аванпосты продвинулись очень близко, до края большого рва у подножия склона. Они развели большие костры на различных промежутках друг от друга. Теперь эти огни бросали рассеянный и тусклый свет сквозь густой туман, окружавший их неясными кольцами.

Гайлэндцы, «как листья в Валломброзе», лежали плотно прижавшись друг к другу на вершине холма, погруженные, за исключением часовых, в глубочайший сон.

— Сколько этих храбрецов уснет завтра еще более беспробудным сном, Фергюс! — промолвил Уэверли с невольным вздохом.

— Об этом не надо думать, — ответил Фергюс, мысли которого были исключительно заняты военными делами. — Лучше вспомни о своем палаше и о том, кто тебе его дал. Думать о чем-либо другом сейчас поздно.

Успокоенный этим замечанием, справедливость которого трудно было отрицать, Эдуард попытался усыпить бушевавшие в нем противоречивые чувства. Сложив вместе свои пледы, они постлали себе удобную и теплую постель. Каллюм уселся у их изголовья (ибо в его обязанности входила личная охрана вождя) и затянул вполголоса бесконечную гэльскую песню со скорбной и однообразной мелодией, напоминавшей далекий шум ветра, и вскоре оба друга погрузились в глубокий сон.

Глава 47. Бой

Фергюс Мак-Ивор и его друг едва успели проспать несколько часов, как их уж будил посланный от принца. На далекой деревенской колокольне било три часа, когда они стремительно шагали к месту, где он провел ночь. Вокруг принца уже были собраны все старшие офицеры и вожди кланов. Охапка гороховой соломы, на которой он только что лежал, служила ему теперь сиденьем. Как раз в тот момент, когда Фергюс подошел к кружку, совещание окончилось.

— Мужайтесь, мои храбрые друзья, — сказал принц, — пусть каждый сейчас же станет во главе своего отряда; у нас нашелся верный друг [Note372 - …у нас нашелся верный друг… — Человек, указавший тропинку через болото, по которой горцы вышли на открытую равнину, был Роберт Андерсон, шотландский помещик, хорошо знавший эту местность.]; он берется провести нас по узкой и окольной, но все же проезжей дороге, которая, заворачивая вправо, выведет нас через пересеченную местность и болота на твердую почву открытой равнины, на которой расположился противник. Когда мы преодолеем эту трудность, небо и ваши добрые мечи довершат остальное.

Это предложение было встречено общим ликованием, и каждый вождь поспешил приготовить своих людей к выступлению, стараясь соблюдать при этом тишину. Армия, взяв вправо от места бивака, скоро вышла на тропинку, тянувшуюся через болота, и стала двигаться поразительно быстро и бесшумно. Туман еще не добрался до холмов, так что некоторое время они могли идти при свете звезд. Но это преимущество было утрачено перед рассветом, когда звезды начали меркнуть и голова наступающей колонны погрузилась в океан тумана, катившего свои белые волны по всей равнине и по морю, окаймлявшему ее с востока. Пришлось встретиться и с некоторыми трудностями, неразрывными с темнотой и необходимостью идти всем вместе и не растягиваться по узкой, неровной и заболоченной тропинке. Однако для горцев, привычных к такой обстановке, все это оказалось несравненно легче, чем для регулярного войска, и они продолжали двигаться быстро и без остановок.

В тот момент, когда клан Ивора, следуя за идущим впереди отрядом, уже выбирался из болота, в тумане раздался оклик часового: «Кто идет?», хотя сам драгун оставался невидимым.

— Тише! — воскликнул Фергюс. — Тише! Не отвечайте, если вам дорога жизнь! Скорее вперед! — И они продолжали путь все так же бесшумно и стремительно.

Часовой разрядил свой карабин в сторону отряда. Вслед за выстрелом послышался стук копыт его лошади, пущенной в галоп.

— Hylax in limine latrat [Note373 - Гилакс «собака» лает у порога (лат.).], — промолвил барон Брэдуордин, — этот негодяй поднимет тревогу.

Клан Фергюса вышел теперь на твердую равнину, где еще недавно колосились богатые хлеба. Но урожай был собран, а на пажити не было ни деревца, ни куста, ни единого предмета, способного ограничить видимость. Остальная часть войска уже выбиралась на твердую землю, как вдруг загремели барабаны, бьющие тревогу. Но горцы вовсе не собирались нападать неожиданно, так что этот признак настороженности врага и готовности его вступить в бой никого не смутил. Он только ускорил их собственные, впрочем весьма несложные, приготовления.

Армия гайлэндцев, занимавшая теперь восточный край широкой равнины или пажити, о которой мы уже неоднократно упоминали, была разбита на две линии, тянувшиеся от болота к морю. Первая должна была атаковать врага, вторая служить резервом. Немногие всадники, которых принц возглавлял самолично, оставались в промежутке между ними. Царственный искатель приключений даже выразил желание пойти в атаку лично во главе первой линии, но окружающие постарались отговорить его, и принц с большой неохотой отказался от своего намерения.

Теперь обе линии двигались вперед; первая была готова немедленно вступить в бой. Кланы, из которых она состояла, образовывали каждый нечто вроде отдельной фаланги, суживающейся спереди и заключавшей десять, двенадцать или пятнадцать рядов, в зависимости от численности ее состава.

Те, у кого было получше оружие и более знатное происхождение — а это сводилось к одному, — были выставлены впереди этих неравночисленных подразделений. Задние ряды напирали на передних, которые первыми должны были вступить в бой, и этим натиском помогали им не только физически, но и морально, вселяя в них пыл и уверенность.

— Бросай плед, Уэверли! — крикнул Фергюс, скидывай свой. — Мы заработаем себе шелка на тартаны, прежде чем солнце встанет над морем!

Со всех сторон люди уже сбрасывали пледы и приготовляли оружие. Наступила благоговейная пауза минуты на три. Каждый, сняв шапку, обратился липом к небу и произнес краткую молитву. Затем, надвинув шапки на лоб, они двинулись вперед, сначала довольно медленно.

Уэверли в эту минуту почувствовал, что сердце у него бьется так, будто хочет выскочить из груди. Это был не страх и не боевой пыл, а скорее смесь этих чувств, какое-то новое глубокое ощущение, которое сперва ошеломило его и обдало холодом, а потом бросило в жар и довело до неистовства. Звуки вокруг него разжигали его воодушевление; волынщики играли; кланы устремлялись вперед, каждый своей мрачной колонной. По мере приближения к врагу их шаг все убыстрялся, а неясный говор людей постепенно вырос в дикий воинственный крик.

В этот момент солнце, взошедшее над горизонтом, разогнало туман. Пары поднялись, как занавес, и открыли оба сходившиеся войска. Линия регулярных войск приходилась точно против гайлэндцев, она сверкала всеми доспехами прекрасно оснащенной армии, а с флангов опиралась на пушки и конницу. Но вид их не устрашил нападавших.

— Вперед, сыны Ивора, — воскликнул Фергюс, — а то, чего доброго, первую вражескую кровь прольют камеронцы!

И его люди бросились вперед с устрашающим воплем.

Остальное хорошо известно. Кавалерии было приказано атаковать наступающих с флангов, но горцы подвергли ее на бегу беспорядочному обстрелу. Объятые постыдной паникой, всадники заколебались, остановились, бросились врассыпную и понеслись прочь с поля боя. Артиллеристы, покинутые конницей, выстрелили из своих орудий и тоже бросились бежать. Гайлэндцы, швырнув разряженные мушкеты, с бешеной яростью ринулись на пехоту.

Посреди этого смятения и ужаса Уэверли вдруг заметил английского офицера, по-видимому, в высоких чинах, стоявшего одиноко и без всякой защиты у полевого орудия, которое он после бегства артиллеристов сам навел и разрядил по клану Мак-Ивора — ближайшей группе горцев, которая находилась в пределах его досягаемости.

Уэверли поразила его высокая, мужественная фигура; желая спасти его от неминуемой гибели, он бросился вперед, перегоняя самых быстроногих, добежал до него первым и крикнул: «Сдавайтесь!» Офицер ответил ударом шпаги, которая вонзилась в щит Уэверли; тот повернул его, и клинок переломился. В то же время алебарда Дугалда Махони уже готова была опуститься на голову офицера, но Уэверли перехватил и этот удар, и офицер, видя, что дальнейшее сопротивление бесполезно, и пораженный благородным стремлением Эдуарда спасти его жизнь, отдал ему обломок своей шпаги. Уэверли передал офицера Дугалду, строго наказав ему обращаться с ним хорошо и не пытаться его ограбить, обещая в награду полное возмещение за недоставшиеся трофеи.

Справа от Эдуарда еще в течение нескольких минут шла ожесточенная схватка. Английская пехота, прошедшая школу войны во Фландрии, держалась с большим мужеством. Но ее развернутые ряды были во многих местах прорезаны сплоченными массами кланов; а в последовавшей рукопашной как характер оружия горцев, так и их чрезвычайная свирепость и ловкость дали им решительный перевес над англичанами, которые привыкли рассчитывать главным образом на свой боевой порядок и дисциплину и видели, что порядок нарушен, а дисциплина ни к чему не приводит. Уэверли взглянул сквозь дым на эту картину резни и вдруг увидел подполковника Гардинера. Покинутый своими солдатами, которых он тщетно пытался собрать, он пришпоривал коня и гнал его через поле, желая возглавить небольшой отряд пехоты, который, прижавшись спинами к решетке его собственного парка (так как усадьба его была у самого поля боя), продолжал отчаянное, но безуспешное сопротивление Эдуард видел, что он уже весь изранен: и седло его и одежда были залиты кровью Уэверли страстно захотелось спасти этого прекрасного и мужественного человека, и он приложил к этому отчаянные усилия. Но ему пришлось быть лишь свидетелем его гибели. Прежде чем Эдуард мог пробиться сквозь толпу гаилэндцев, жадно набросившихся на добычу и яростно наседавших друг на друга, он увидел, как его бывший командир упал с коня, сраженный ударом косы, и как его, уже на земле, пронзили столькими ударами, что их хватило бы на то, чтобы загубить двадцать жизней. Но когда Уэверли подошел к нему, он еще мог различать окружающие предметы. Умирающий, по-видимому, узнал Эдуарда, так как пристально взглянул на него с глубоким упреком и сожалением и, казалось, силился что-то выговорить. Но, чувствуя, что смерть уже подступила к нему, он отказался от своего намерения и, молитвенно сложив на груди руки, предал дух свой создателю. Выражение, с которым он взглянул на Уэверли в эту предсмертную минуту, не так поразило Эдуарда тогда, в обстановке этого стремительного и беспорядочного натиска, как спустя некоторое время, когда он вновь мысленно представил его.

Теперь по всему полю разносились громкие крики ликования. Бой был дан и выигран повстанцами, и весь обоз, артиллерия и боевые припасы регулярной армии остались в руках победителей. Никогда еще не бывало более полной победы. Почти никто не спасся с поля боя, кроме кавалерии, бежавшей с самого начала, да и та разбилась на множество отрядов и рассеялась по всем окрестностям. Для нашего рассказа остается лишь упомянуть о судьбе Балмауоппла. Сидя на лошади, такой же своевольной и упрямой, как и всадник, он преследовал бегущих драгун более четырех миль; наконец человек десять беглецов, набравшись смелости, повернулись и разрубили ему череп своими палашами, доказав этим миру, что и у этого несчастного джентльмена были все же какие-то мозги. Таким образом, конец сего мужа помог установить обстоятельство, вызывавшее в течение всей его жизни самые серьезные сомнения. О смерти его сожалели немногие. Большинство же знавших его согласилось с выразительным замечанием прапорщика Мак-Комбиха, что при Шерифмюре потери были чувствительнее. А приятель его Джинкер прибег к своему красноречию для того только, чтобы снять ответственность за происшедшую катастрофу со своей любимой кобылы.

— Я же тысячу раз говорил лэрду, — заявлял он, — что стыд и срам подтягивать голову животины ремнем, когда она и так бы ходила с мундштучной уздечкой в пол ярда длиной, и что он обязательно наживет себе (не говоря уже о ней) какую-нибудь беду: или свалит ее, или еще чего-нибудь с ней натворит; а если бы он продел ей в удила хоть самое маленькое колечко, она бы ходила смирнехонько, как лошадка у деревенского продавца.

Таково было надгробное слово лэрду Балмауопплу.

Глава 48. Неожиданное затруднение

Когда бой окончился и все снова пришло в порядок, барон Брэдуордин, выполнив все то, что ему следовало сделать по службе, и распределив своих подчиненных по местам, отправился разыскивать Гленнакуойха и его приятеля Эдуарда Уэверли. Первого он нашел за разрешением споров между членами клана о том, чьи заслуги выше и кто в этом бою сыграл самую важную роль. Тут же ему приходилось быть судьей и в более тонких и сомнительных вопросах, касающихся распределения добычи. Наиболее значительным трофеем были золотые часы, принадлежавшие какому-то несчастному английскому офицеру. Сторона, которой пришлось уступить в своих притязаниях на эту драгоценность, утешилась замечанием, что «она (то есть часы, которые приняли за живое существо) околела в тот вечер, как Вих Иан Вор присудил ее Мердоку», так как незаведенный механизм действительно остановился.

Как раз в тот момент, когда было принято окончательное решение по этому важному вопросу, к молодым людям с озабоченным и вместе торжественным выражением лица подъехал барон Брэдуордин. Он сошел со своего дымящегося боевого коня и препоручил его заботам одного из своих конюхов со словами:

— Я редко ругаюсь, сударь, но если ты выкинешь с ним какую-нибудь свою собачью штуку и бросишь моего бедного Берика нечищеным, чтобы ринуться на добычу, черт меня побери, если я не сверну тебе шею! — Затем он ласково потрепал животное, разделившее с ним все труды этого дня, и, нежно распрощавшись с ним, воскликнул:

— Ну, мои достойные молодые друзья, вот вам славная и решительная победа! Но эти подлецы драгуны рано удрали. Мне хотелось показать вам истинные приемы proelium equestre, или кавалерийского дела, которое я считаю самым славным и самым устрашающим на воине, но оно теперь из-за их трусости поневоле откладывается. Да, довелось-таки мне принять еще раз участие в этой древней распре, хотя должен признать, что мне не пришлось быть в самой гуще, как вам, дети мои, так как на мне лежала обязанность следить за порядком в нашей горстке конницы. Но ни один благородный человек не должен завидовать чести, выпавшей на долю его товарищам, даже если их бросили в место, в три раза более опасное, чем то, в котором находился он сам, ибо другой раз, с господнего благословения, посчастливиться может и ему. Но, Гленнакуоих, и вы, мистер Уэверли, прошу вас дать мне наилучший совет по очень важному делу, от которого в высшей степени зависит честь дома Брэдуординов. Прошу вас извинить меня, прапорщик Мак-Комбих, и вас, Инвероглин, и вас, Эддералшендрах, и вас, сэр.

Последнее лицо, к которому обратился барон, был Бэлленкейрох. Вспомнив о смерти своего сына, он метнул в его сторону свирепый, полный вызова взгляд Брэдуордин, вспыхивавший от малейшей обиды как порох, уже нахмурился, но Гленнакуоих увлек своего майора в сторону и властным тоном начальника отчитал его за безрассудное желание разжечь заново ссору в такую минуту.

— Все поле завалено трупами, — произнес старый горец, отворачиваясь с мрачным видом, — одним больше, одним меньше — разницы бы не составило, и если бы не вы, Вих Иан Вор, лежать бы там одному из двух — Брэдуордину или мне.

Вождь отвел его подальше, успокоил, а затем вернулся к барону.

— Это Бэлленкейрох, — сказал он тихим и доверительным тоном, — отец того молодого человека, который восемь лет назад погиб во время злополучной стычки у мызы.

— А, — сказал барон, мгновенно смягчая суровое выражение, которое приняли его черты, — я многое могу снести от человека, которому мне, к несчастью, пришлось причинить такое горе. Вы поступили совершенно правильно, Гленнакуоих, что предупредили меня. Он может глядеть на меня мрачнее ночи под святого Мартына, но Козмо Комин Брэдуордин никогда не скажет, что его оскорбили. Увы! У меня нет наследников мужского пола, и я обязан многое перенести от человека, которого я лишил потомства, хотя вы знаете, что возмещение за убийство было мною уплачено и вы объявили себя вполне удовлетворенным, о чем имеются у меня соответственные расписки, которые я отправил куда следует. Так вот, как я уже говорил, у меня нет наследников мужского пола, но все-таки я должен поддерживав честь моего дома; по этому случаю я и обращаюсь особо и конфиденциально к вашему вниманию.

Молодые люди с нетерпеливым любопытством ждали, что будет дальше.

— Я не сомневаюсь, дети мои, — продолжал он, — что ваше образование дает вам возможность разбираться в вопросах истинной природы феодальных прав на землю.

Фергюс, устрашенный перспективой бесконечной диссертации, ответил: «Во всех подробностях, барон», — и легонько толкнул Уэверли, чтобы тот, чего доброго, не признался в своем невежестве.

— И вы, без сомнения, знаете, — продолжал барон, — что право на владение баронскими землями Брэдуордин связано с весьма почетной и своеобразной обязанностью, представляя собою владение blanch [Note374 - Владение blanch — условие владения, при котором вассал уплачивает феодалу небольшую подать в благодарность за дарованные права. Подать эта выплачивалась обычно «белыми», то есть серебряными, деньгами.] (слово, которое, по мнению Крэга [Note375 - Крэг, Томас (1538-1608) — шотландский юрист, специалист по феодальному праву.], следует по-латыни передавать blancum [Note376 - белое (старофр. и лат.).], или, скорее, francum [Note377 - Освобожденное «от повинностей», привилегированное (лат.).], свободное владение pro servitio delrahendi, seu exuendi, caligas regis post battalliam. — Тут Фергюс обратил свой соколий взгляд на Эдуарда, едва заметно приподнял бровь и сообщил своим плечам ту же степень подъема. — Так вот, в связи с этим у меня возникают два недоуменных вопроса. Первый: простирается ли эта услуга, или феодальная обязанность, на особу принца, поскольку в грамоте per expressum [Note378 - дословно (лат.).] сказано: caligas regis — сапоги самого короля; и, прежде чем продолжать, я попрошу вас высказать ваше мнение касательно этого вопроса.

— В чем дело? Он же принц-регент, — ответил Мак-Ивор с завидной невозмутимостью, — а при французском дворе все почести, полагающиеся королю, воздаются и особе регента. А кроме того, если бы мне пришлось стягивать сапоги у одного из них, я в десять раз охотнее оказал бы эту услугу молодому принцу, чем его отцу.

— Да, но речь здесь идет не о личных симпатиях. Однако ваша ссылка на обычаи французского двора имеет большой вес, и, без сомнения, молодой принц в качестве alter ego [Note379 - другого «я» (лат.).] может претендовать на homagium [Note380 - дань уважения (лат.).] от первых чинов государства, поскольку всем верноподданным вменяется, согласно акту о регентстве, почитать заместителя короля как его собственную особу. Поэтому я отнюдь не собираюсь умалять его величие, воздерживаясь от воздания почести, столь прекрасно рассчитанной, чтобы придать ему блеск; ибо я сомневаюсь, чтобы даже сам германский император пользовался для стягивания своей обуви услугами свободного имперского барона. Но вот в чем заключается вторая трудность: принц носит не сапоги, а лишь башмаки и узкие штаны.

Эта последняя проблема едва не нарушила серьезное настроение Фергюса.

— Ну что же, — ответил он, — вы прекрасно знаете, барон, что, согласно пословице, «с гайлэнца штанов не снимешь», а сапоги здесь в том же положении.

— Слово caligae, — продолжал барон, — хотя, признаю, является, по семейным преданиям и даже согласно нашим древним документам, равнозначным сапогам, но в первоначальном своем смысле означало скорее сандалии; и Кай Цезарь, племянник и наследник престола Кая Тиберия, получил прозвище Калигулы [Note381 - Тиберий, Клавдий Нерон (42 до н.э. — 37 н.э.) — римский император в годы 14-37 н.э.; Калигула, Кай Цезарь (12-41 н.э.) — римский император.] a caligulis, sive caligis levioribus, quibus adolescentior usus fuerat in exercitu Germanici patris sui [Note382 - от калигул, или легких сандалий, которые он носил юношей в армии своего отца Германика (лат.).]. Те же caligae употреблялись и монашескими орденами, ибо мы читаем в старом глоссарии [Note383 - Глоссарий — словарь, комментарий.] об уставе святого Бенедикта [Note384 - Святой Бенедикт Нурсийский (480-543) — создатель монастырского устава, широко распространенного на Западе. Устав регламентировал жизнь монахов также и в отношении одежды.], принятом в аббатстве святого Аманда, что caligae крепились при помощи ремней.

— Это, пожалуй, применимо и к башмакам, — сказал Фергюс.

— А как же, мой дорогой Гленнакуойх; там так и сказано: «Caligae dictae sunt quia ligantur; nam socci non ligantur, sed tantum intromittuntur» [Note385 - Они называются калигами, оттого что завязываются, тогда как туфли не завязываются, а только надеваются (лат.).]. Иначе говоря, caligae получили свое название от ремней, которыми они завязываются, между тем как socci, аналогичные нашим туфлям без задников, именуемым англичанами slippers, просто надеваются на ногу. Слова грамоты также допускают два действия: exuere, seu detrahere, то есть развязать, как это имеет место в случае шнурков или ремней сандалий и башмаков, и стянуть, как мы выражаемся в просторечии относительно сапог. Однако я хотел бы, чтобы на этот вопрос можно было пролить больше света, но боюсь, что мало шансов найти здесь какого-нибудь ученого автора de re vestiaria [Note386 - в том, что касается одежды (лат.).].

— Это действительно трудно себе представить, — сказал предводитель, окидывая взглядом членов своего клана, возвращавшихся с одеждой, содранной с убитых, — хотя на res vestiaria [Note387 - предметы одежды (лат.).] наблюдается в настоящее время, по-видимому, большой спрос.

Поскольку это замечание соответствовало представлению барона о шутке, он удостоил Фергюса улыбкой, но немедленно вернулся к вопросу, который казался ему необычайно серьезным.

— Приказчик Мак-Уибл держится того мнения, что эту почетную услугу, по присущему ей характеру, надлежит оказывать si petatur tantum [Note388 - только если она потребуется (лат.).], только если его королевское высочество потребует у высокого коронного ленника личного исполнения этого долга, и привел даже пример из Дерлтоновых [Note389 - Низбет Дерлтон, сэр Джон, лорд (1609-1687) — английский юрист, автор книги «Сомнения и вопросы».] «Сомнений и вопросов», в деле Гриппита versus [Note390 - против (лат.).] Спайсера, касательно лишения одного землевладельца его поместий ob non solutum canonen [Note391 - за невыполнение правил или условий (лат.).], то есть за невнесение причитавшихся с него в порядке повинности трех перечных зерен в год, которые были оценены в семь восьмых шотландского пенни, причем ответчик был оправдан. Но я полагаю наиболее осторожным, с вашего разрешения, предоставить себя в распоряжение принца и предложить ему свои услуги. Приказчику я скажу, чтобы он был здесь наготове с предварительным наброском торжественного обязательства (тут он вынул бумагу), согласно которому, если его королевскому высочеству будет угодно принять услугу снятия с него caligae (независимо от того, как переводить их — сапоги или башмаки) от других, а не от барона Брэдуордина, здесь присутствующего, который готов и желает оказать ему таковую, это обстоятельство никоим образом не должно ущемить или поколебать право вышеупомянутого Козмо Комина Брэдуордина выполнять эту обязанность впредь; и не даст никакому придворному, лакею, оруженосцу или пажу, к помощи которого его королевскому высочеству угодно будет прибегнуть в данном случае, права, основания или повода лишить упомянутого Козмо Комина Брэдуордина владений его, титула барона Брэдуордина, а также прочих сопряженных с ним должностей, полученных им в силу феодального дара, поставленного в зависимость от точного и верного выполнения условий, под которыми они даны.

Фергюс всячески приветствовал этот план, и барон дружески простился с молодыми людьми, улыбаясь важной и самодовольной улыбкой.

— Многая лета нашему дорогому другу барону, — воскликнул предводитель, как только тот не мог его больше слышать, — величайшему чудаку по сю сторону Твида! Как я жалею, что не посоветовал ему присутствовать сегодня вечером на приеме с разувайкой под мышкой! Я убежден, что он немедленно привел бы эту мысль в исполнение, если бы только предложение было сделано достаточно серьезно.

— Что тебе за радость подымать на смех такого достойного человека?

— С твоего разрешения, Уэверли, ты так же уморителен, как и он. Неужели ты не видишь, что он всей душой ушел в это дело? Он ведь спал и видел эту услугу с детства. Она была для него самой благородной привилегией и церемонией на свете. Я не сомневаюсь, что его главным побуждением взяться за оружие была именно надежда когда-нибудь ее выполнить. Будь уверен, что, если бы я попытался отговорить его от этого публичного позорища, он счел бы меня за самодовольного хлыща и неуча, а может быть, пожелал бы даже перерезать мне горло — удовольствие, которое он собирался доставить себе по поводу какого-то вопроса этикета, во сто раз менее важного, чем вся эта история с сапогами, башмаками, или чем в конце концов будут признаны учеными caligae. Но мне надо пойти в главную квартиру и подготовить принца к этой необычайной сцене. Мое предупреждение будет принято благосклонно, так как даст ему возможность от души посмеяться сейчас и удержит его от веселости потом, когда она была бы весьма mal-a-propos [Note392 - некстати (франц.).]. Итак, au revoir [Note393 - до свидания (франц.).], дорогой Уэверли.

Глава 49. Английский пленник

Первой заботой Уэверли, едва он ушел от предводителя, было разыскать офицера, которому он спас жизнь. Его содержали вместе с многочисленными товарищами по несчастью в помещичьем доме неподалеку от поля битвы.

Войдя в комнату, где взятые в плен стояли тесной толпой, Уэверли легко узнал того, кого искал, не только по особому достоинству его осанки, но и по тому, что при нем состоял не покидавший своей алебарды Дугалд Махони. От офицера, с тех пор как его взяли в плен, он не отступал ни на шаг, словно был к нему прикован. Такой бдительный надзор объяснялся, вероятно, желанием получить от Уэверли обещанную награду, но сослужил англичанину добрую службу, поскольку среди общего беспорядка избавил его от ограбления; ибо Дугалд проницательно заключил, что сумма денег, на которую он может рассчитывать, будет зависеть от состояния пленника к моменту его сдачи на руки Уэверли. Он поэтому поспешил заверить Эдуарда более многословно, чем обычно, что сберег «красного офицера» в целости и сохранности и что тот и гроша не лишился с той минуты, как его милость запретил ему стукнуть его бердышом.

Уэверли заверил Дугалда, что щедро вознаградит его, и, подойдя к англичанину, выразил свое живейшее желание сделать для него все, что смогло бы облегчить его положение при настоящих тягостных обстоятельствах.

— Я не такой уж новичок в военных делах, чтобы жаловаться на превратности войны. Мне только горько видеть, что на нашем острове могут твориться вещи, на которые я в иных местах взирал с относительным безразличием.

— Еще один такой день, как сегодня, — сказал Уэверли, — и я надеюсь, что вы больше не будете иметь повода для сожаления и все опять вернется в мирную колею.

Офицер улыбнулся и покачал головой.

— Я не должен настолько забывать свое положение, чтобы пытаться формально опровергнуть ваше мнение; но, несмотря на ваш успех и на доблесть, которой вы добились его, вы взялись за задачу, совершенно для вас непосильную.

В этот момент сквозь толпу протиснулся Фергюс.

— Идем, Эдуард, идем. Принц отправился на ночь в Пинки-хаус [Note394 - После боя под Престоном Карл Эдуард поселился в Пинки-хаусе (Пинки-хаус — резиденция Карла Эдуарда после боя под Престоном.), под Масселбургом (Прим. автора.)]. Мы должны сейчас же пойти за ним, иначе мы пропустим всю церемонию caliqae. Твой друг барон повинен в большой жестокости: он вытащил приказчика Мак-Уибла на поле боя. А надо тебе сказать, что сей муж больше всего на свете боится вооруженного горца или заряженного ружья; а ему приходится стоять там и выслушивать бароновы инструкции касательно торжественного заявления, пряча голову в плечи, как чайка, при каждом выстреле из ружья или пистолета, которыми балуются наши молодцы. А в виде епитимьи, всякий раз, как он проявляет малейшие признаки трусости, ему приходится выслушивать жестокий выговор от своего патрона, который не признал бы залп в упор целой батареи достаточным поводом, чтобы проявить рассеянность, слушая речь, в которой дело идет о его фамильной чести.

— Но как мистер Брэдуордин заставил его отважиться забраться так далеко? — спросил Эдуард.

— Он сам добрался до Масселбурга в надежде, я полагаю, составить некоторые из наших завещаний; а категорическое приказание барона вытащило его в Престон, когда все уже было кончено. Он жалуется, что кое-кто из наших оборванцев чуть не загубил его душу, угрожая пристрелить его, но так как они ограничились выкупом в одно английское пенни, я не думаю, чтобы нам нужно было беспокоить по этому поводу начальника военной полиции. Итак, пойдем, Уэверли.

— Уэверли? — воскликнул английский офицер с большим волнением. — Племянник сэра Эверарда Уэверли из хххшира?

— Он самый, сэр, — ответил наш герой, несколько удивленный тоном офицера.

— Я в одно и то же время и рад и огорчен, — сказал пленник, — что мне довелось встретиться с вами.

— Я не могу понять, сэр, — ответил Уэверии, — почему, собственно, вы так интересуетесь мною?

— Ваш дядя никогда не упоминал при вас о своем друге Толботе?

— Я не раз слышал, что он с большим уважением отзывался о нем. Насколько я помню, он полковник, служит в армии, женат на леди Эмили Блэндвилл, но я думал, что полковник Толбот за границей.

— Я только что успел вернуться, — ответил офицер, — и, находясь в Шотландии, счел своим долгом предложить услуги там, где, мне казалось, они могут принести пользу. Да, мистер Уэверли, я тот самый полковник Толбот и муж той дамы, о которой вы упомянули. Я с гордостью заявляю, что как своим служебным положением, так и семейным счастьем я в равной мере обязан вашему великодушному и благородному родственнику. Великий боже! И мне довелось увидеть его племянника в такой одежде и защищающем такое дело!

— Сэр, — сказал Фергюс надменно, — в этой одежде и за это дело сражается немало людей родовитых и благородных.

— Мое положение не дает мне возможности оспаривать ваши слова, — произнес полковник Толбот, — иначе было бы нетрудно доказать, что ни храбрость, ни знатное происхождение не могут сообщить благовидность не правому делу. Но, с разрешения мистера Уэверли и с вашего, сэр, если мне вообще нужно его испрашивать, мне хотелось бы сказать племяннику моего друга несколько слов о делах, касающихся его семьи.

— Мистер Уэверли сам себе хозяин. Эдуард, мы, я думаю, встретимся с тобой в Пинки, — сказал Фергюс, обращаясь к Уэверли, — когда ты покончишь со своим знакомым? — С этими словами вождь Гленнакуойха поправил свой плед с выражением несколько более надменным, чем обычно, и вышел из комнаты.

Пользуясь своим положением, Уэверли без труда добился для полковника Толбота разрешения выйти в большой сад, прилегающий к усадьбе, где он теперь содержался. Несколько шагов они прошли молча. Полковник Толбот, видимо, обдумывал, каким образом приступить к тому, что он собирался высказать. Наконец он обратился к Эдуарду:

— Мистер Уэверли, сегодня вы спасли мне жизнь, по лучше было бы, если бы меня убили, только бы не видеть вас в этой форме и с кокардой этих людей.

— Я прощаю ваш упрек, полковник. Уверен, что вы сделали его из наилучших побуждений. Это вполне естественно, принимая во внимание ваше воспитание и предубеждения. Но нет ничего удивительного в том, что человек, честь которого подверглась открытому и несправедливому поруганию, перешел на сторону, которая обещала ему наилучшие возможности отомстить его клеветникам.

— Я скорее сказал бы — в положение, наилучшим образом подтверждающее возникшие о нем слухи, — заметил полковник Толбот, — ведь вы сделали именно то, что вам приписывали. Известно ли вам, в какую бездну горя и даже опасность вы повергли своих ближайших родственников этим поступком?

— Опасность?