Чтение 12–й страницы книги ~Храбр~

— Черт тебя побери, — сказал Добрыня и перекрестился. Заложил руки за спину, прошелся мимо крыльца туда-сюда.
Из-за терема выбежал гонец, невыскоий, легкий, сухощавый, под таким конь стрелой летит. Воевода отвел гонца в сторонку и принялся что-то втолковывать. Гонец кивал. «Да знаю я Дениса!» — донеслось до крыльца. — «Ну, с Богом тогда».
— Так! — Добрыня вернулся на крыльцо, долго усаживался, сильно подвинул Илью, притиснувшись к нему вплотную, и вроде слегка повеселел.
— Я все забыл, что хотел? — спросил воевода сам себя. — Что-то точно забыл. Ага! Чего нам делать с этим Касьяном... Михайловичем? Раз уж мы не прибили его дедушку. Ты, брат, кажется, советовал молодца выпороть?
— Я сказал — всех! — кровожадно напомнил Илья.
— Кроме меня, — подал голос Микола, утомившийся стоять и молчать.
— Всех кроме Подсокольника, — поправился Илья.
— Всех кроме лысого хрена Подсокольника — это значит и тебя тоже, брат.
— И тебя, брат! А давно нас не пороли. Эх, годы наши...
— Это старость, брат. Это старость.
Воевода обнял Илью и притиснул к себе. Крыльцо хрустнуло.
— Будто в прежние времена, — сказал Добрыня. — Сидим на крылечке. А помнишь, как мы встретились да побратались... Прямо тут? Да уж! Эх, вернуть бы молодость. Все бы исправил, все бы сделал лучше. Веришь, нет, я ночами не сплю, от расстройства зубами скриплю, теми, что еще не выпали... А ну покажи зубы! Да покажи зубья, медведь! Дай позавидовать!
На крыльцо вышел тиун. Так же, как раньше ключник, сдержанно кашлянул, чтобы обратить на себя внимание.
— Великий князь наш и благодетель призывает к себе Илью Урманина, — провозгласил тиун с достоинством и поклонился. — И тебя, воевода, тоже.
Добрыня оглянулся на Миколу.
— Подсокольник! Забери на сегодня Касьяна к себе. Только смотри, чтобы не спалил чего, хе-хе, или в землю не зарылся, он такой. Отдыхайте, молодцы, завтра с утра вам в дальний путь. Раньше середины лета не вернетесь. Прощайте.
Микола и Касьян отвесили воеводе поклон до земли, причем Подсокольник успел так грозно зыркнуть на новгородца, будто собирался его зарезать прямо за воротами.
— А я? — удивился Илья.
— И ты с ними, куда ж без тебя, — воевода поднялся на ноги, заметно труднее, чем в предыдущие разы. — Сам видел, разве можно что-то доверить молодым?
— Молодым надо доверять, — сказал Илья, легко вставая. — А то помрем мы — и?..
— И порвут они Русь на мелкие клочки! — заявил Добрыня с горькой уверенностью.
Воевода и витязь попытались войти в двери одновременно.
Терем задрожал.
* * *
Князю было холодно. Он лежал весь закутанный, выпростав поверх одеяла длинную серебристую бороду. Лишь трудное, с присвистом, дыхание выдавало, что этот измученный человек жив. Но когда знакомо хрустнули половицы, князь приоткрыл глаза, пошевелился. Полы в тереме клали на славу, их ломало и корежило только если плечом к плечу, да еще в ногу, шли Добрыня и Илья.
Князь любил обоих, любил ревниво и неровно. Добрыня был ему ближе всех на свете, а Илья... Илья его слушался.
Непонятный с виду звероватый витязь из «наших» холмогорских урман явился служить князю, едва тот сел в Киеве. Окрестные родовые общины по смутному времени обнаглели, на дорогах стоял разбой, тут очень кстати и пришел этот Ульф. Урманин оказался строптив, заносчив, желал особого внимания. Но когда требовалось совершить невозможное — одним видом нагнать страху на данников, одним словом переменить цены на торжище, одним ударом смирить непокорное село, — Илья был незаменим. Урманин всего добивался малой кровью. Князь такое умение очень уважал. Он сам предпочитал не бить, а запугивать. Не любил тратить народ понапрасну. Это ведь был его народ.
Князь везде, где можно, избегал сечи. Он целую Русь не столько завоевал, сколько прибрал. Обманом, подкупом, запугиванием, резней в теремах, осадой городов, но не рубкой в чистом поле стена на стену. Ему надо было взять свое, он и взял. Родился младшим княжичем, но пришел как полноправный властитель, настоящий великий князь. Русь это оценила, легко покорилась ему.
Начиналось все худо. Когда погиб в походе отец, старший брат должен был по закону стать новым отцом для остальных. Вместо этого он пошел войной на среднего брата, разбил в бою и погубил. Жизнь младшего — тогда еще просто князя новгородского, подручного Киеву — висела на волоске. Успел вовремя уйти к варягам. Те оценили умение молодого конунга выживать, да и Добрыня, которого варяги прозвали «Торбьёрн», хорошо им показался умом и доблестью. Эти двое могли взять Русь и, главное, не потерять ее, у них был запас удачи. Через пару лет князь вернулся в Новгород с большим варяжским отрядом. Легко занял город. Подступил к Полоцку, с помощью Добрыни обманом пленил и устранил тамошнего князька. Двинулся к Киеву и таким же образом — Добрыня подкупил киевского воеводу — разделался со старшим братом. Чтобы крепче запомнили, ктот тут хозяин, князь забрал себе жен побежденных. И сел в Киеве. Занял свое место. Все получилось как нельзя лучше. Но чего-то не хватало.
Потом он не раз устраивал большие походы — были и кровавые сечи, были и великие победы. Русь громила врагов, пресловутый запас удачи казался неисчерпаемым. Но временами раздавалась молва, будто князь трусоват, прячется за спину Добрыни, даже старшего брата не своими руками зарубил, и вообще хорош только чужих жен сильничать. Будто не водится за ним воинской доблести, которой славился его отец.
Когда такие слухи доходили до князя, тот бесился и мог в припадке злобы учинить страшное. Действительно, всеми победами он был обязан Добрыне и дружинникам. Но должен ли князь, чье дело править, сам вести дружину в сечу? Должен кому-то что-то доказывать? Он умел убивать. И заставлять других убивать. Ему было легко одолжить василевсу — константинопольскому василевсу! — шесть тысяч воинов. Заодно убрать лишних варягов из Киева, ха-ха. Столь же легко было князю, возжелав в жены сестру василевса, но получив надменный отказ, взять в осаду греческий город. И как обычно, добиться своего. Князь мог всё на этой земле. Он крестил Русь. Наладил торговые пути так, что движение по ним шло круглый год. Усмирил болгар и отогнал печенегов. Какой еще доблести от него хотели?!
Говоря по правде, доблести неоткуда было взяться у мальчика, которому внушили: тебе впереди ничего не светит. Рожденный от женщины, никогда не звавшейся княгиней, да еще и младший из трех сыновей, он рано понял, что надо дорожить своей шкурой, избегать заведомо безнадежных драк и продумывать действия на годы вперед — иначе побьют, и только.
Повлияло и бурное детство. Чего стоило одно только лето: пока отец на Дунае громил булгар, к Киеву приступили степняки. Обороняла стольный град бабушка с тремя внуками. А навели печенегов — греки. У которых бабушка в свое время крестилась, обновила с ними торговый договор и была провозглашена русской архонтессой. Вот только договор договором, христианство христианством, а слабину попробуй дай — съедят. Бабушка тогда сказала: доверять безоглядно можно лишь тому народу, который ты в землю втоптал.
А отдельному человеку — понял с годами мальчик — вообще никакому доверять нельзя. Горькая истина: у князей нет друзей. От этого хотелось плакать и кого-нибудь убить.
Жизнь проходила мимо мальчика. Братья не любили младшего княжича, бабушка была к нему добра, но холодна, отца он почти не видел и скорее боялся, чем уважал. Мать, когда-то бабушкина ключница и любимица, теперь жила в своем вотчинном селе и не казала носу в Киев. Если братьям хотелось мальчика побольнее уесть, они звали его — эй, робичич! Жестоко, несправедливо, но поди возрази, рожден от рабыни, и все тут. Ключник — холопья должность. Это необходимо: такую огромную власть, какую имеет в княжем тереме ключник, а на дворе тиун, можно доверить только рабу. Который на время холопства будет и сам не свой, и вообще не человек — он глаза, руки, голос хозяина.
Когда мать понесла, тут же перессорились все. Говорили, бабушка кричала так, что едва не лопалась посуда. Отец благоразумно удрал в поход. Мать вылетела со двора спасибо что живая. Но поостыла в бабушке злая варяжская кровь, и младший княжич был признан по всем правилам.
Позже он иногда жалел об этом.
Пока не сообразил: невезучий в мелочах, княжич был удачлив по-крупному. Сколько его шпыняли, ставили на место, затирали и отодвигали, зато ни у кого не было такого замечательного дядьки. Дядя по матери годился княжичу возрастом скорее в старшие братья. Он-то и стал ему вернейшим товарищем, защитником, учителем. Тем другом, каких не бывает у обычных князей.
Дяде тоже если везло так по-крупному. Их совместный с князем запас удачи был огромен, и едва предоставилась возможность, они своего не упустили. Это была отчаянная гонка за властью. Когда вдруг оказалось, что все кончено, что князь теперь — великий князь, и можно больше ничего не опасаться... Впервые в жизни ничего не опасаться... Закружилась голова. Князь от растерянности запил. Более-менее приходил в себя только чтобы позаботиться о будущем опостылевшей жены и взять новую.
Всем остальным занимался дядя. Со стороны казалось — правит князь, отдает поручения, вникает в дела... Как бы не так. Отойдя от винного угара, князь подумал: опять крепко повезло. И привычно дяде позавидовал — вот же добрый молодец. Красив собой, могуч, умен, один целой дружины стоит.
Дядя умел править не хуже князя. Да чего там — лучше. Еще он был силен, отважен и мог завалить кого угодно в честном поединке.
Однажды дядя одолел жуткого громилу, вломившегося на двор с какой-то глупой просьбой, да еще и босиком, сапоги через плечо. Наглец выкликал к себе тиуна. Дядя засветил наглецу по уху, а тот в ответ навернул дядю сапогом. Дядя как стоял, так и сел.
— Тебе чего надо, варяг хренов? — спросил он, держась за голову.
— Мне за ловлю разбойников не плачено! — заявил варяг хренов.
— Теперь и не будет, — сказал дядя, с трудом вставая на четвереньки. — Ну, молись своим богам.
Произошла чудовищная драка, после которой дядя несколько дней ходил, кряхтя и охая. Варяг был силен и ловок, но дядя оказался быстрее и хитрее.
— Учиться тебе еще и учиться... — пропыхтел дядя, сидя на груди поверженного громилы и умываясь кровью.
— На себя посмотри, — прогудел громила.
— Ты кто вообще? — спросил дядя.
— Ну, Ульф Урманин.
Дядя огляделся. Свидетели, опасливо державшиеся поодаль — все больше стража да гридни, — согласно закивали.
— Однако! — буркнул дядя. — Как же ты меня не прибил?
— Постеснялся, — шепнул громила. — Слезай давай, ишь расселся, дышать тяжко.
— Коли ты Ульф, можешь звать меня Торбьёрн, — сказал дядя, слезая.
— Я знаю, кто ты, — ответил Ульф с достоинством, ощупывая помятую грудь.
— Знаешь — и не побоялся?..
Ульф встал и подобрал свои огромные, чуть не вдвое больше человечьих, сапоги.
— Не-а, — сказал он. — Не побоялся.
— Тебе правда не заплачено?
— Теперь и не будет. Уговор дороже.
— Ну, ты... — дядя замялся, не зная, как выразить свои чувства. Коротко оглянулся на терем. Князь подсматривал, он это знал.
Дядя снял с шеи тяжелый золотой крест.
— Будь мне братом крестовым, — сказал он, надевая крест на Урманина.
Тот попробовал обнову на зуб и прогудел:
— Ладно. Когда окрещусь, свой тебе отдам.
— Окрестись, — дядя кивнул. — Это пригодится. Дай я тебя, что ли, поцелую, зверюга ты такой.
Да, князь видел ту стычку, и руки его судорожно дергались, нанося удары воображаемому противнику. Ох, как бы он ему врезал! Если бы мог. Увы, он не был ни достаточно силен, ни достаточно отважен, чтобы выйти против такого чудовища. И сердце его разрывалось от любви к Добрыне и лютой зависти к нему же. А Ульф Урманин просто напугал князя. Умом князь понимал, сколь этот зверообразный муж полезен, но вот незадача — тряслись поджилки. Годы понадобились, чтобы князь привык орать и топать ногами на Урманина. Надо было просто узнать его поближе. Разглядеть, что за клыкастой медвежьей харей нарушителя порядков и наглеца прячется существо, по сути, кроткое и послушное. Только не гладь его против шерсти, и Урманин все сделает.
Князь научился обращаться с Ильей. Потом это страшилище полюбил. Начал ревновать его к дяде, а уж завидовал Илье еще больше, чем Добрыне. Наказывал по малейшему поводу. На самом деле Илья отдувался за двоих — Добрыня частенько выводил князя из себя, да не посадишь же воеводу в поруб.
Но кто не помнил зла, кто выручал, когда худо, кто всегда поддерживал — не разжиревшие бояре-стервятники, забывшие, кем возвышены, а вот эти двое.
Князь позвал — и они пришли. И стало теплее.
— А вот и Урманин... — просипел князь. — Верный мой Урманин...
* * *
Илья поцеловал холодную руку князя, и внутри что-то оборвалось.
Всё.
Князь был не жилец на этом свете.
Витязь покосился на улыбающегося Добрыню. Он привык, что его крестовый брат умнее, хитрее, лучше понимает в человеках, и каждый раз удивлялся, когда обнаруживал: воевода лишен чутья. Того звериного чутья, которое подсказывало Илье предстоящие события, поступки окружающих, да и просто — не ждут ли тебя за углом с дубиной.
Иногда Добрыня угадывал то, что Илья чуял. Сейчас — нет. Воевода глядел на князя в полной уверенности: скоро тот встанет с постели, и все будет по-прежнему.
Ему так надо, понял Илья, он и думать не хочет, как жизнь обернется, если князь не поднимется. Это объяснимо. Тридцать пять лет прошло без междоусобиц на Руси, мы привыкли к хорошему, раздобрели, одряхлели телом и умом, надеемся мирно помереть и лечь в землю с князем рядышком под отходную молитву отца Феофила. Уютненько так.
Но вдруг старые боги, коих мы низвергли, затаили обиду? И пересчитали наши сроки, и назначили кару нам — пережить своего князя, своего митрополита, всех друзей и родичей? Скончаться в самом тоскливом из одиночеств, когда вокруг лишь чужие лица? Они такие, старые боги, им это наверняка показалось весело. И ничего тут не исправит вера наша во Христа, ибо родились мы, когда правили душами русов те — изначальные, и властны они над нашими судьбами по-прежнему...
Илья прикоснулся рукой к вороту, где под рубахой вместе с золотым крестом висел доставшийся от отца в наследство Мьелльнир.
— Ну что, Илюша... — князь закашлялся, трудно повернулся на бок, сплюнул на пол. — Эй, помогите-ка сесть.
В дверях засуетилась челядь, но витязи сами подхватили князя, усадили, натолкали под спину подушек. Это оказалось просто — князь сильно похудел за время болезни. В былые времена даже Добрыня чувствовал его вес, когда волок на себе пьяного отсыпаться, а гридни вообще меньше, чем вчетвером, за княжу тушу не брались.
— Вон! — рявкнул князь и снова закашлялся.
Челядь бесшумно исчезла.
— Ну что, Илюша, вернулся? На Новгород со мной идти? Это хорошо. Вразумим слегка хромца...
«А как же!» — едва не ляпнул Илья, но Добрыня опередил его.
— Не нужен он в Новгороде, обойдемся.
Князь молча перевел глаза на воеводу. Взгляд у князя стал детски-обиженный — будто отняли любимую игрушку.
Собственно, так и было.
Урманин потупился, чтобы не выдать радости. Добрыня нашел верное слово — у стен Новгорода без Ильи прекрасно могли обойтись. Именно обойтись.
— Илья завтра же пойдет в Херсонес.
— Ты ведь послал туда.
— Вот с ними и пойдет. Догонит.
— Зачем?
— Догонит и возглавит.
Князь размышлял. Илья переваривал новости. Он давно не ходил в Грецию и не особенно туда стремился, там все было слишком по порядкам, да еще и жарко.
Вдобавок, теперь не хотелось оставлять Киев. Поглядев на князя, Илья вообще разуверился, что поход в Новгород состоится. Похороны раньше состоятся, большие похороны. А потом большая смута. Оптрыски князя перегрызутся, и хромой, самый умный, вдобавок с детства озлобленный, наверное пожрет остальных. Если, конечно, заранее не выбить у него ополчение и пришлую варяжскую дружину. Но тогда надо выступать на Новгород сегодня — а этого великий князь не позволит, он хочет пойти сам, подвигов ему не хватает. Значит, уже опоздали. Ну, похороны. А дальше? Киевляне промешкают, будут ждать ростовского князя, чтобы, согласно воле отца, посадить его на великое княжение. Однако в двух шагах от Киева, в Вышгороде, скучает под охраной провинившийся князь туровский, старший и законнейший наследник — он о себе напомнит сразу. Город забурлит, боярство расколется. И тут хромец припрется с войском... А у нас кто в лес, кто по дрова, у каждого терем, и всем еще чуток подышать охота.
Илья увидел эту картину так ясно, что едва не содрогнулся. Если хромец возьмет Киев, то поступит, как в свое время его отец — перережет остальных братьев. Разве князь тмутараканский уцелеет, руки коротки достать. А еще хромой припомнит детские обиды — тоже всем, до кого дотянется. Начнет с Добрыни. Старые новгородцы только обрадуются, захотят голову воеводы — память о Добрыне-посаднике осталась дурная. Что будет делать воевода? Нельзя его бросать тут без подмоги. Нельзя...
Добрыня и князь совещались. Илья, ничего не слыша, разглядывал князя. Пытался учуять, сколько в запасе времени: успеет он сбегать в Херсонес и обратно, или нет. И старался отрешиться от боли в груди — князя было жалко.
Еще было жалко Добрыню, себя, Русь, всех.
— А?
— Ты знаешь в лицо херсонского протоспафария? — повторил воевода.
— Прото — что? — переспросил Илья.
— Ты вроде разумел по-гречески.
— Ну... Не такие же слова!
На самом деле Илья по-гречески знал чуть больше, чем пресловутый Хакон Маленький по-нашему. Тот мог сказать «здравствуй», «торгуем по моим ценам», «отдай все, тогда не убью» и «хочу эту женщину». Варягу хватало, и умер он от старости.
— Есть спафарий, есть протоспафарий... — начал объяснять Добрыня.
— Кто такой стратиг? — вступил князь.
— Воевода! — перевел Илья.
— Верно. Стратига херсонского видел?
Илья почесал в затылке.
— А я обоих должен прибить, — уклончиво спросил он, — и стратига, и этого прото?..
Князь рассмеялся, смех перешел в надрывный кашель.
— Нет, — сказал Добрыня. — То есть обоих, но это один человек. Георгий Цула — стратиг и протоспафарий фемы Херсонес и Климаты. Желательно его не бить, а скрасть, однако приказать не могу, тут уж как повезет.
— А Денис стратига знает? Может, он мне покажет?
— Знает. И Денис знает, и Иванище Долгополый.
Илья удивленно поднял брови.
— Если Ивашка успеет туда подойти, — напомнил князь, откашлявшись. — Что-то мне все это не нравится. Послали каких-то сопляков белобрысых, с ними толстого грека, а теперь еще такого зверюгу, которого видать за полет стрелы — да-да, это я про тебя, зубы не скаль. Добрыня, оставь мне Илью. Он хромого держать будет, когда я ему вторую ногу в кочергу согну!
— Мне больше некого отправить в Херсонес, — сказал воевода. — А насчет образины — паломничью рясу наденет и клобук пониже опустит. Если затею возглавит Илья, мы будем спокойны. Он всех одержит, и ловцов, и Дениса, и Иванища. Может, ничего путного у них в Херсонесе не выйдет, но с Ильей хотя бы глупостей не натворят.
— Лучше пусть у них выйдет, — решил князь.
— Это уж как пойдет.
— Вот я и говорю. Слышал, Илюша? Ты там постарайся. Эх, с тяжелым сердцем отпускаю тебя...
«С тяжелым сердцем ухожу», — хотел ответить Илья, но промолчал, только нагнулся еще раз поцеловать князю руку. Слабую руку, однако не совсем мертвую. Немного времени еще было.
Значит, надо все успеть.
* * *
— Ты чего такой мутный? — спросил Добрыня, когда они вышли на двор. — Сердишься? А-а, думаешь...
Как обычно при глубоком раздумье, Илья стоял, взявшись руками за пояс и опустив голову.
— Убрать бы туровского подальше от Киева... — буркнул Илья.
— Ого! — Добрыня нагнулся, пытаясь заглянуть витязю в глаза.
— А на Новгород идти прямо сегодня.
— Ого! — повторил Добрыня. — Да ты, брат, похоже, решил, что князь не жилец.
— Ага.
— Вот это видел? — Добрыня сунул храбру под нос кулак.
Илья хмуро кивнул.
— Забудь! — приказал воевода. — Выздоровеет. Каждый год ему по весне худо. Возраст, ничего не поделаешь.
— Понимаю. Но все-таки...
— Отцу лучше знать, как поступать с сыновьями, — отрезал Добрыня. — Они князья, пускай сами разбираются. Нам положено исполнять приказы и не лезть.
— Я хотел бы знать... — сказал Илья с редкой для себя робостью. — Извини, если много на себя беру... Когда туровский с хромым перегрызутся за киевский стол, где будешь ты?
Добрыня от неожиданности отступил на шаг. Присмотрелся к Илье так и эдак. Зачем-то подергал себя за бороду. Огляделся — не подслушивает ли кто. Но двор был пустынен, только стражники у ворот прятались в тень.
Илья ждал. Добрыня снял легкую раззолоченную летнюю шапку, повертел в руках, снова надел.
— Ты сам выбрал себе князя, — сказал он наконец. — Захочешь, выберешь еще. Я — не выбирал. И другому моим князем не быть.
— Так где мне искать тебя?
— Не прощайся... — сдавленно взмолился Добрыня. Илья не думал когда-нибудь увидеть воеводу испуганным, а вот — увидел.

— Я не прощаюсь, брат. Я спрашиваю — где?
Воевода опустил глаза. До него, похоже, дошло: Илья учуял близкую смерть князя. Эта смерть должна была повлечь за собой опасную перемену для самого Добрыни и его сына. Но Константина Добрынича недаром прочили в новгородские посадники — тот годами жил в Новгороде, был то ли соглядатаем князя при хромом отпрыске, то ли тайным послом между ними. Судьба Константина в случае передела киевского стола могла оказаться равно завидной и горькой. А вот Добрыню хромец не простил бы ни по какому. На матери хромого великий князь женился насильно, родителя ее убил, и руку к кровавому сватовству приложил воевода. Такое уж было время.
— Ну, — Добрыня собрался с духом и гордо поднял голову. — Коли я решу, что сделал все должное, и время мне уйти...
Илья вцепился в пояс так, словно хотел порвать его. Мысли воеводы были написаны на лице. Если победит хромой, Добрыне некуда бежать — кому охота ссориться с великим князем русов, выдадут. И негде спрятаться, Добрыня слишком знаменит, его знает любой. Одна надежда что хромец не станет мстить. Но с какой стати? Он хитер и злопамятен, это общеизвестно.
— Попробую вернуться домой, — сказал наконец Добрыня. — Там, правда, ничего не осталось, да я и не помню, но все равно это родина.
— Я приду, — серьезно пообещал Илья.