Чтение 12–й страницы книги ~Черные годы~

В январе, на переломе зимы, ждали богоявленья. Коли утром в богоявленье по воду пойдешь да будет туман – жди осенью хлеба много. Снег пошел хлопьями – к урожаю, а ясный день – к недороду. Звездистая ночь на богоявленье к урожаю на горох и ягоды, а если собаки много лают – к обилию зверя и птицы. Потом Аксинья – полухлебница, полузимница. Иди на Аксинью по сусекам, меряй хлебушко. Коли меньше половины старого хлеба съедено – доживешь до осени безбедно, потому что до нового хлеба половина сроку осталось. Только редко так бывало: мужицкий сусек – не боярский амбар, где хлеб за хлеб заходит...

В феврале – сретенье, когда зима с летом встречается. То морозы сретенские, то сретенские же оттепели. Тут гляди в оба: какова погода на сретенье, такова и весна будет. А там недалек и Василий-капельник. Сосульки повисли под крышами, весна на носу.

В марте, первом весеннем месяце, замечай приметы на лето. Коли снежок задулинами, то будет урожай на овощи и ярицу. День Евдокии выпадет ясным – на огурцы и грузди изобилие, а случится снег с дождем – быть лету мокрому, неугодливому. Какова Евдокия, таково и лето, с Евдокии погоже – все лето пригоже! На Герасима-грачевника прилетают грачи. Здесь тоже свои приметы. Коли грачи на гнезда прямо летят – будет дружная весна, реки быстро пройдут. На фофанов день береги лошадь. Заболеет на Фофана лошадь – все лето работать не станет, мужик по миру пойдет. На Матрену-наставницу летает птица овсянка, высвистывает: «Покинь сани, возьми воз!» Зимняя дорога рушится.

В апреле земля преет, сверчок в избе просыпается, медведь выходит из берлоги. С Радиона-ледолома мужик принимается чинить соху, а с Егорья-вешнего пашню под яровые зачинает. В тот же день бабы пастуха водой из бадейки окачивают, чтоб все лето не дремал. А стадо в первый раз на пастбище выгоняют вербою, с вербного воскресенья прибереженной.

Май – месяц холодный и голодный. Хлебушек старый на исходе, а зелень разная еще не поспела. Тяжко мужику в мае. Старики советуют: «В месяц май коню последний овес отдай, а сам на печь полезай, коли ветром с голодухи качает!» Но непогода в мае к добру. Май холодный – год хлебородный, в мае дождь – будет рожь. На борисов день начинают петь соловьи, посевы зачинаются. На Ирину-рассадницу бабы капусту высаживают на грядки, приговаривают: «Не будь голенаста, будь пузаста! Не будь пустая, будь тугая! Не будь красна, будь вкусна! Не будь мала, будь велика!» На Иова-росенника горох нужно сеять, на николин день – овес да пшеницу, на Фалалея-огуречника – огурцы, а на Олену-длинные косы – лен. И так до еремеева дня, когда весенние заботы кончаются, летние начинаются.

Месяц июнь – конец пролетья, начало лета. Зеленый покос, после страды весенней отдохновенье. Цветенье в природе, покой на душе.

Июль – макушка лета, сенозорник, страдник. В июле на дворе хоть и пусто, да в поле густо, оттого и радостно. На андреев день озими в наливах дошли, а батюшка-овес до половины дорос. С ильина дня зачинается жниво. Первый сноп, первый урожайный праздник.

В августе мужику три большие заботы – жать, пахать да сеять, а малых забот не счесть. Страдный месяц август. Вода в августе холодит, да серпы греют, да косы жару подбавляют. Успевай поворачиваться! Защипывай горох. Готовь гумна и овины. Сей озими. После первого спаса жнивью – конец. Сноп последний, именинный, обовьют лентами и провезут по деревне.

В сентябре лето кончается, зима начинается. На воздвиженье весь хлеб с полей сдвинулся, в гумна стучится. А с Феклы-заревницы молотьба начинается, по всем дворам цепы стучат, бабы меленки готовят под новый хлеб. Слава богу, управились!

Октябрь – грязник, ни колеса, ни полоза не любит. Иссыта-сытый, хмельной и бражный октябрь! В октябре и воробей под кустом пиво варит. С покрова – свадебная пора, первое зазимье. Конец хороводам, начало посиделкам. Девки от покрова без последнего ума, не спят ночами, причитают: «Батюшка покров, покрой землю снежком, а меня хорошим женишком'» День Козьмы да Демьяна с первым ноябрьским морозом приходит, а с матренина дня зима крепко на ноги встает, землю выстуживает.

Ноябрь тяжел оброками боярскими. После юрьева дня мужики сызнова хлеб по сусекам пересчитывают, сколько самим на прожитье осталось. Юрьев день всем делам черту подводит.

В декабре вся земля русская под снегом коченеет, а обозы по легкой санной дороге спешат на торг. Замкнулся годовой круг. Начинай все сначала, жди богоявленья с приметами на весну и лето.

Так жили испокон века.

Оброки и прочие боярские тягости в прошлые спокойные года выполняли по старине, по обычаю. Справные мужики, у которых свои лошади, распахивали сообща боярское поле, сеяли и жали хлеб, снопы возили на боярский двор, сено косили десятинами и ставили стога, за садом боярским ходили, пруды прудили, ловили неводом рыбу на боярский обиход, а на велик день и на петров день шли с поклоном к господину, приносили подарки, кто чем богат. Без споров отдавали боярину самое лучшее: бобровые шкуры, мед сотовый, дичину, холсты тонкотканые, а то и серебряную деньгу. Знали, что тиун хоть и принимает все с христовым именем, но запоминает крепко, что у кого было в руках! А пешеходцы-безлошадники от пашенной повинности были свободны: на себе ведь соху не потащишь. Те на боярском гумне рожь молотили, солод мололи, а бабы пряли из господского льна холсты. Всей деревней приводили боярину к престольному празднику корову-яловицу или трех баранов, как тиун скажет. По нынешним временам оброки тогда были не шибко тягостными...

В страшную зиму Батыева нашествия мужики из деревни Дедково прятались с семьями в дмитровских лесах, в такой глухомани, что и сами не могли после найти то место. Скотину увели с собой в лесные станы, хлеб схоронили в земляных ямах. И уберегли главное мужицкое богатство лес-заступник да земля-кладохранительница! Правда, летучий татарский загон, невесть зачем нагрянувший на Колокшу, сжег избы, но ущерб от того был невелик: лесу вокруг сколько угодно, а любой мужик – сызмалетства плотник. К осени снова стояла деревня Дедково на светлом речном берегу.

Нелегким было лето после нашествия. Мужики строились сами, возводили всем миром боярский двор, тоже пожженный татарами, посылали артели плотников в город Владимир – помогать великому князю Ярославу Всеволодовичу поднимать из пепла столицу. Последний свой достаток отдавали на общерусское дело: на войско, на строенье городов, на восстановленье храмов божьих, разоренных иноверными языцами. Надеялись, что минет тяжкая година – и заживут люди по-прежнему.

Но в лето шесть тысяч семьсот шестьдесят пятое44 приехали на Русь ордынские численники, посланные ханом Золотой Орды – Берке, переписали мужицкие дворы, обложили народ данью. Вдвое, втрое умножились оброки. В ордынский выход – «цареву дань» – собирали по полтине с сохи, а в сохе числили два мужика-работника. Как поднять этакие платежи? За две полтины на торгу отдавали добрую лошадь... А торговые сборы – мыт да тамга? А извозная повинность – подводы да ям? А дары и почестья хану, родственникам его, мурзам и баскакам? А корма ордынским послам? А запросы ханские на военные нужды? А прочие ордынские тягости, перечислить которые пальцев на руке не хватало: поминки, выходное, памятное, становое, выездное и даже мимоезжее?..

Кряхтели дедковские мужики, но платили, потому что знали – для всей Руси эта тяжкая ноша, только данью можно откупиться от нового разоренья.

Помогала земля-кормилица. Полосой прошли урожайные годы, как будто пашня, обильно политая кровью, спешила отблагодарить людей, не покинувших ее в лихую пору. Увеличенные оброки становились привычными. Оказалось, что и под Ордой жить все-таки можно! Пусть не обильно, не вольно, в опасности и тревоге, но – можно. Сел на великое княженье Александр Ярославич Невский. Прекратились усобицы, пришла на Русскую землю тишина. А в тишине богатство земли множится...

То были годы, когда отрок Данила жил на отцовском дворе.

А потом и эта жизнь стала рушиться. При новых великих князьях, братьях покойного Александра Ярославича, началось на Руси нестроение. Что ни год, то усобица, а то и рать по всей земле. Молодые мужики больше за воинскими стягами ходили, чем за сохой. Прорва ненасытная – война! Сколько ни работали, все на нее уходило. На мужицких поясах не хватало дырок. Прокалывали новые дырки, потуже затягивали голодные животы и – работали. Не век же продолжаться усобной войне! Были и раньше на Руси усобицы, так же разоряли народ. Но потом побеждал сильный князь, и устанавливалась тишина. Ждали тишины и от великого князя Ярослава Ярославича, и от великого князя Василия Ярославича...

Терпенье кончилось, когда великий князь Василий Ярославич призвал на Русь баскака Амрагана и его зятя Айдара с татарскими туменами. Пошли тысячи ордынских всадников по владимирской земле, разоряя по пути деревни, дочиста выгребая зерно из сусеков, закалывая и тут же пожирая скот. Потом еще и еще приходили. От татарских разбоев некуда было деться. Не жизнь пошла в деревнях по Клязьме, Нерли, Удоде и Колокше, а чистое озорство, разбой...

К тому времени Данила выделился от отца, поселился с женой и сынишкой Димкой в новой избе на краю деревни. Была у Данилы лошадь, корова, три барана, а за рекой шесть четей пашни45. Хозяйство небольшое, но все ж таки жить можно. И отец Данилы начинал с малого, когда пошел в отдел.

Но корову увели татары вместе со всем деревенским стадом, летовавшим на дальних лугах. В Дедково прибежали общинные пастухи – исхлестанные плетьми, с безумными глазами, – упали в ноги людям, покаялись в невольной своей вине: «Не уберегли скотину, татары угнали...» Мужики похватали топоры и рогатины, кинулись в погоню. Однако следы некованых татарских коней уже затерялись на лесных дорогах.

Потом у Данилы татары отняли лошадь и порезали овец – прямо на виду, открыто, нагло. Данила стоял у крылечка, сжимая кулаки от бессильной ярости, и смотрел, как хозяйничали на его дворе чужие люди, выбивали двери амбара и клети, ссыпали в переметные сумы зерно, вязали в узлы домашний скарб, выводили за ворота лошадь. Данила был ограблен дочиста. Татары даже железные пробои выдернули из косяков, даже ячменный солод, замоченный на пиво, выгребли из кадушки. Потом вороги вскочили на своих лохматых коней и с визгом поехали прочь, волоча на арканах бараньи туши. Хорошо хоть жена с сыном успела вовремя спрятаться в орешнике, пересидела беду...

Но в третий татарский приход не убереглась и она. Данила был тогда на боярской работе в лесу, а когда возвратился, не нашел ни двора, ни семьи. Проезжие татары сожгли постройки, а жену увели с собой, неизвестно куда. Мальчонку взяли на прокорм соседи. Остался Данила один как перст. Тогда-то и решил уйти он в дальние края, за лучшей долей.

2

Провожали Данилу всем миром. Соседи собрали харчи на дорогу, дали одежонку, топор, рогатину. Напутствовали, чтобы присмотрелся, как где люди живут, нет ли земель вольных, от татар безопасных. «Может, и мы следом стронемся... На чужой стороне житье – не мед, но и здесь стало невмоготу...»

Много людей уходило тогда из Владимирской земли. Шли владимирцы за Волгу, в глухие лесные места. На Вятку шли, на Ветлугу, на Унжу, на Сухону, на Белоозеро, а кто и дальше – к самому Студеному морю46. Искали люди покоя, которого не было на владимирских опольях.

Лесными нехожеными тропами, таясь от княжеских людей. Данила пробрался в Кснятин, город на Великом Волжском пути. Сюда приставали новгородские караваны, плывущие на север, в Каргополь. К одному из таких караванов прибился Данила. Кормчий с охотой взял молодого мужика: на волжском просторе лишний человек в ладье не помеха, а когда пойдут малые реки да волоки, крепкие мужицкие руки ой как понадобятся! Для Данилы же это было удачей. Княжеские сторожевые заставы пропускали караван беспрепятственно.

Новгородские ладьи с хлебом плыли вниз по Волге, затем Шексной до Белоозера, а там через волоки перевезлись в озеро Воже. Дальше была хмурая река Свидь, впадающая в озеро Лача, возле которого стоял Каргополь. Здесь был конец пути для караванщиков, но не для Данилы. Не нашлось в Каргополе места для беглого мужика. Равнина по берегам мелководного озера Лача – Каргопольская Суша – была уже занята пашнями, а в городе сидел новгородский наместник. За свободной долей нужно было идти еще дальше.

Даниле снова повезло. На торгу в Каргополе он познакомился с мужиками-звероловами, которые привезли на продажу мед и бобровые шкуры. Разговорились. Седобородый зверолов сочувственно кивал головой, слушая рассказ о странствованиях владимирца. Посоветовал:

– Если полной воли ищешь – ступай, парень, на Кен-озеро. По Онеге через пороги с нами сплавишься, а там высадим тебя возле устья реки Кены, до озера сам пойдешь. Ничего, ничего, дойдешь, – успокоил зверолов Данилу, заметив сомненье на его лице. – Хоть и лесом идти, но лето нынче сухое, болота подсохли. Держись только берега Кены. Река сама выведет куда нужно...

Ночевал Данила вместе с новыми знакомцами. На берегу Онеги, возле ладьи, разожгли костерок, повесили над огнем медный котел с ухой, на чистой холстине нарезали хлеб. Старик достал из-за пазухи кисет с солью, густо посыпал ржаные ломти.

– Ешь, парень...

А вокруг – простор, глаз не отведешь. Вода в озере Лача матово-серая, задумчивая, неподвижная, а в Онеге – медлительная и голубоватая, как бледное северное небо. Время было уже за полночь, но – светло, будто ранним вечером. Лениво плескалась рыба в реке. В лесу за рекой пересвистывались птицы. Благодать!

– Стоит Каргополь с незапамятных времен, – неторопливо рассказывал старый зверолов, прихлебывая уху деревянной ложкой. – И деды наши, и прадеды не помнили, когда на это место первые люди пришли. Называется город по-местному Каргун-пуоло, то есть медвежья сторона. Медведей на Онеге было видимо-невидимо, по ночам лапами в избы стучались. А иные сказывали, что имя Каргополю дал некий князь. Пришел он с дружиной на Оиегу, схлестнулся в жестоком бою с чудью белоглазой, местными уроженцами. Много полегло ратников, пока пересилил князь. Ушла чудь в глухие леса, сгинула навек. А над полем битвы не один день воронье кружило, трупы хладные терзало. Отсюда и пошло названье – Воронье поле, или Карго-поле по-здешнему...

– Видно, нет на Руси местечка, где бы людская кровушка не проливалась, – вздохнул Данила.

– Ну, это ты зря, парень! – возразил старик. – Места у нас тихие, не в пример Низовской земле Ни татарин, ни немец сюда не доходил. Кровь проливаем больше звериную, чем человеческую. Не с ворогом бьемся, а с лесом да буйными реками...

– А Онега-то будто бы тихая, – начал Данила и смущенно замолчал, услышав дружный смех.

Старик строго глянул на своих развеселившихся товарищей, укоризненно покачал головой:

– Грешно над незнаньем людским смеяться! А ты, парень, запоминай, – продолжил он, обернувшись к Даниле. – Это здесь Онега тихая, возле Лача-озера. А дале, как сомкнутся берега, будто бешеная становится. Первый порог верст за десять от Каргополя, называется Мертвая голова. Там из воды на самой быстрине белый камень, будто череп, торчит. Много ладей о него разбилось. Ну, да сей год воды много, большая нынче вода. Над многими камнями поверху пройдем, а от Мертвой головы как-нибудь увернемся – кормчий у нас бывалый...

Рано утром ладья звероловов поплыла вниз по Онеге. Остались позади шатровые кровли каргопольских церквей, поднявшиеся над избами посада как могучие северные ели над мелколесьем. Берега постепенно становились выше, а теченье – быстрее. У Надпорожского Погоста река неожиданно повернула направо, и впереди открылся порог. Вода резво побежала под уклон. Две пенистые струи отходили от берегов и смыкались посередине реки, разбиваясь об огромную каменную глыбу.

Мертвая голова!

В дно лодки били короткие злые волны, клочья пены перехлестывали через борта. Вода кругом будто кипела, бешено кружилась. Ладью неудержимо несло к Мертвой голове.

– Поберегись! – протяжно закричал кормчий.

Звероловы бросили весла, приподнялись и, когда ладья, казалось, уже готова была врезаться в каменную глыбу, – резко оттолкнули ее в сторону заранее приготовленными жердями. Мертвая голова осталась позади.

А река, узкая и извилистая, продолжала бесноваться в обрывистых берегах. Ладью отчаянно бросало из стороны в сторону, брызги летели в лицо. И вдруг неожиданно – широкий спокойный плес.

Слава богу, прошли!

Данила разжал пальцы, намертво вцепившиеся в борт ладьи, облегченно вздохнул.

– А ты ничего, смелый! – одобрительно заметил кто-то из звероловов. – Иные на порогах криком кричат иль плачут, с жизнью прощаясь...

Дальше были еще пороги – такие же ревущие, клокочущие, грозные. Но нигде больше не испытывал Данила слепого, всепоглощающего ужаса, подобного тому, какой овладел им возле Мертвой головы. Он сидел на корме, рядом со старым звероловом, и с любопытством поглядывал на убегающие берега.

На родине Данилы, в Низовской земле, многие села и деревни стояли на опольях, а здесь люди тянулись только к воде. К береговым обрывам прилепились редкие деревушки. На берегу же были и покосы, и небольшие поля с грудами камней, выбранных из пашни терпеливыми землепашцами. Тропинки тоже прижимались к самой воде, то взбегая на обрывистые кручи, то опускаясь на песчаные плесы. По ним, тяжело ступая натруженными ногами, шли мужики, тянули бечевой ладьи вверх по теченью.

– С низовьев к Каргополю на веслах пути нет, – поясняли Даниле звероловы. – Хороша наша Онега, да сурова. Слабому здесь делать нечего...

На второй день пути ладья тихо причалила к мысу, из-за которого вливалась в Онегу спокойная прозрачная Кена. Данила соскочил на ребристый, накатанный волнами песок плеса.

– По тропинке шагай, вдоль бережка,– еще раз напутствовал старый зверолов. – От реки не уходи. Ты в здешних местах человек новый, заблудишься. А выйдешь к озеру, остановись на истоке Кены. Ладьи туда со всех деревень приозерных подходят, долго ждать людей не придется.

Помолчав, старик добавил:

– А коли на новом месте тяжко придется, найди знакомца моего, старого Прохора. Большого ума человек. Уважают его. Старожильцы говорят даже, что на Кен-озере все люди – прохорята, Прохоровы дети. Скажешь Прохору, что дед Пафнутий послал...

– Спасибо, дедушка! Спасибо, люди добрые! – кланялся Данила. – Не знаю, как и отблагодарить вас. Без вас бы...

Звероловы переглянулись. Дед Пафнутий, строго сдвинув брови, оборвал парня:

– Не кланяйся! Не перед иконой, чай! А благодарности твоей нам не надо. Другому кому сделай хорошее – вот и благодарность твоя. В здешних местах человек человеку помогать должен, иначе не проживешь. Запомни это, парень!

С тем и пошел Данила навстречу своей новой судьбе...

3

Много красных мест повидал Данила за время странствий, но таких, как на Кен-озере, не встречал еще нигде. Сплошной стеной стояли по берегам леса, отделенные от синей воды только узкой полоской золотистого озерного песка. Там, где лес отступал от берега, зеленели луга, густые и сочные. Над отмелями покачивались острые стебли тростника. С криками носились над волнами белые птицы – чайки. Кое-где на берегу чернели пашни: люди осваивали нещедрую на урожаи северную землю. Небольшие деревеньки – в два, в три двора – стояли на возвышенных местах, куда не доходило половодье. И обязательно рядом впадала в озеро речка, приносящая прохладную лесную воду. Высокие, сложенные из могучих, потемневших от времени и непогоды бревен, домины крестьян-старожильцев будто вросли в землю. Строили здесь крепко, на века, леса не жалели. Новопришлые люди тянулись к обжитым местам, ставили избы рядом: нарядные, желтевшие свежим тесом. Но все-таки людей на Кен-озере было немного. Десять, а то и двадцать верст нужно было пройти на ладье, чтобы навестить недальних соседей. Те, кто искал тишины, находил ее здесь.

Даниле не понадобилось просить заступы у старого Прохора. В первой же кенской деревеньке его приняли как своего, обласкали, стали приучать к хитрому рыболовному промыслу, а землепашествовать владимирский мужик и сам умел, на земле вырос. Приняли Данилу не как кабального работника, не как холопа, а как доброго соседа, который, окрепнув, отплатит помощью за помощь.

Но многое отличалось здесь от родной Владимирщины.

Дома на Кен-озере ставились на подклетях; наверх, в сени, вела крутая лестница. Под одной крышей были собраны и жилая изба, и скотный двор, и гумно, и амбар. Над низенькой дверью, прорубленной в бревнах, нарисован красный круг – солнце. Солнце же рисовали яркими красками и на потолке. Видно, не баловало солнышко северян, если звали его в каждый дом! Данила же привык к низкой бревенчатой избе, крылечко у которой лежало вровень с землей. Потому домины северных мужиков показались ему похожими на боярские хоромы.

На просторных владимирских опольях землю пахали двузубой тяжелой сохой или плугом, запрягая медлительных волов или двух лошадей сразу. Борозда получалась тогда ровная, глубокая. А у Кен-озера пахари ковыряли землю легонькой однозубой сошкой, обходя камни и пни, приподнимая сошку на руках, если натыкались на корневище. Соху-однозубку тянули бойкие низкорослые лошадки с лохматыми гривами и густыми длинными хвостами, чтобы способней было отгонять лесного гнуса. Но хоть и легка северная сошка, но труд землепашца был не легче, чем дома. Выдирать пашню из-под леса, из-под камней-валунов – страда невыносимая...

И рыбу ловили здесь не так. Ну, сети, верши, удочки, езы-частоколы поперек малых речек – это знакомо. Но чтобы ловить рыбу из-под земли?! О таком расскажи – не поверят. Но ведь было! Поехал как-то раз Данила с соседями на сенокос, к лесному озерку. До полудня мужики ходили с косами по лугу. Торфянистая земля пружинила под ногами, ровным полукругом ложилась срезанная косами трава. А когда притомились, кто-то сказал:

– Ушицы из свежей рыбки неплохо бы похлебать...

Мужики тут же, на лугу, пробили толстым колом яму. Черная вода поднялась вровень с краями. В нее опустили удочку... и принялись вытаскивать прямо из-под земли серебристую, трепещущую рыбу! Изумленному Даниле старожильцы объяснили, что раньше и здесь было озеро, только заросло сверху мхом и травами...

Но что особенно отличалось от владимирских мест, так это лес. Привычные березы, осины и тополя встречались только возле озера. А дальше, в глубине, начиналась тайга. Через густые кроны елей и лиственниц с трудом пробивался солнечный свет; извечный полумрак царил здесь даже в ясный полдень. По стволам гигантских деревьев взбирались серо-голубые лишайники, длинными пучками свешивались с ветвей и тихо покачивались в воздухе, будто бороды сказочных великанов. Земля в тайге покрыта лохматым ковром из мхов, опавшей хвои и ягодных кустарников; на ней в хаотическом беспорядке разбросаны сухие ветви, сучки и целые деревья, поваленные свирепыми северными ветрами. Корни мертвых деревьев угрожающе растопырились во все стороны. Местами стволы упавших деревьев нагромоздились друг на друга, образуя непроходимые завалы, ветви их переплелись, как руки врагов в смертельной схватке. Таежные заросли сменялись черными гарями, следами страшных лесных пожаров. Гари поросли кустарником, над которым кое-где высились голые обугленные стволы деревьев. На многие десятки верст тянулись непроходимые болота, где только птицы безопасно перелетали с кочки на кочку, защищенные глубокими трясинами и от зверя, и от человека.

Человек в тайге беззащитен. Огромные завалы бурелома и хвороста, густые заросли молодого ельника, ямы и каменные глыбы преграждают путь, заставляют плутать. Острые сучья царапают лицо, рвут одежду. Самый гордый, в жизни ни перед кем не склонявший головы, перед тайгой кланяется беспрерывно: перед упавшим поперек тропы стволом дерева, перед ветвями, низко опустившимися к земле. Не поклонишься тайге – не пройдешь дальше! В тайге всегда опасно. Мертвые деревья угрожающе скрипят над головой. За стволами деревьев, в кустарниках подстерегают неосторожного дикие звери: медведи, рыси, кабаны, росомахи. Тайга не знает пощады – раненый обречен на смерть. Неисчислимые тучи комарья вьются в воздухе, с остервененьем бросаются на все живое. Даже медведь не выносит их укусов и, придя в неистовство, с отчаянным ревом мчится по тайге, не разбирая дороги, натыкаясь на кусты, царапая и кусая себя, чтобы наконец броситься с головой в таежную речку, единственное спасенье от непобедимого своей бесчисленностью врага...

А ведь люди жили в тайге неделями, охотясь за диким зверем!

Иной была на Кен-озере жизнь, иными были и люди – суровые, гордые, не знавшие горькой холопской доли или забывшие о ней в вольных северных краях. Нещедра здешняя земля, но весь урожай – твой, ни зерна не нужно отдавать боярину. Вернулся с рыбалки – тоже все твое, никто не требует третью или пятую рыбу на господский обиход. А о лесном звере и говорить нечего. Соболей и бобров, добытых удачливыми охотниками, никто другой не считает! Правда, в середине зимы, когда станут реки и покроется льдом Кен-озеро, новгородский наместник из Каргополя приезжает в прибрежные деревни. Но и он не оброки просит, а подарки, кто сколько даст. О татарских же разбоях люди на Кен-озере знали только понаслышке, от таких же низовских беглецов, как и сам Данила...

Незаметно, в трудах и заботах, прошло несколько месяцев. Данила прижился на Кен-озере. Присмотрел землю под пашню. В подклети у старожильца Лавра уже лежали на сохранении пять четвертей ржи47, доля Данилы за помощь соседям. И рыба вяленая была у владимирца, и солонина, тоже заработанная летом. Будет чем прокормиться первое время, когда вернется сюда с сыном. А остаться жить на Кен-озере Данила решил твердо. Ждал только зимней дороги, чтобы идти в Низовскую землю за сыном...

И вот дошел... до боярской тюрьмы! Остается теперь только вспоминать волю да скрипеть зубами от обиды. «Эх, Кен-озеро, Кен-озеро! Сторонка желанная, недоступная!»

Избавленье пришло поздней осенью. Неожиданно, в неустановленный день, пришел тиун, разомкнул железный ошейник. С лязгом упала на земляной пол тяжелая цепь.

– Велено тебя отпустить, – объявил тиун. – Благодари боярина, простил твою дурость. Но чтобы со двора – никуда!

Вскоре Данила узнал от людей о причине боярской милости. Великий князь Дмитрий Александрович окончательно рассорился с братом своим, князем Андреем Городецким, велел боярам собирать войско. Вот и решил рачительный Мокей Михайлович отправить на войну дерзкого мужика. «Все равно боярский хлеб без пользы ест, а убьют в сече – невелика потеря», – пояснил он тиуну, приказав снять цепи с Данилы...

По первому снегу из ворот боярского двора вышел небольшой обоз. За санями шагали десятка два холопов и крестьян из окрестных деревень. Среди них был и Данила.

Отправляя людей на войну, Мокей Михайлович приказал одеть их в полушубки и валенки. Оружие – копья, рогатины, круглые щиты – до времени сложили в сани, под присмотр тиуна. И харчи тоже везли в санях, увязанными. Если кто по дороге бежать задумает, то бежать – не с чем. Без оружия и хлеба в лесах пропадешь!

Так думал тиун. Но – ошибся. После первой же ночевки он недосчитался Данилы и еще одного молодого мужика. Не иначе, крамольник подбил его на бегство!

Тиун тут же послал верного человека на боярский двор – известить Мокея Михайловича о случившемся. Боярские слуги поспешили в Дедково, где жил в приймаках сын Данилы, но опоздали. Мальчик исчез.

Больше ни Данилы, ни его сына во владимирских местах не видели.

ГЛАВА 14

ТАТАРСКИЕ САБЛИ АНДРЕЯ ГОРОДЕЦКОГО

1

Великокняжеский сторожевой полк стоял в Гороховце, на реке Клязьме. Здесь, у южного края Городецкого княжества, находились волости, неподвластные местному правителю Андрею Александровичу. Больше ста лет назад, еще при князе Андрее Боголюбском, гороховецкие земли были пожалованы в вотчину владимирскому Успенскому собору, а сам Гороховец объявлен городом святой богородицы. Тиунам и доглядчикам Городецкого князя туда пути не было.

Великий князь Дмитрий Александрович и большой воевода Иван Федорович считали, что лучшего места для сторожевого полка, чем Гороховец, не найти. Церковные волости, оберегаемые ханским ярлыком от нападений удельных князей, отрезали пути к Орде.

Воевода Фофан спрятал своих ратников за дубовыми стенами и валами Гороховецкого городища, а конные разъезды послал по всем дорогам, ведущим в степи. Холодную осеннюю Клязьму бороздили владимирские воинские ладьи. Речные сторожа с пристрастием допытывались у встречных караванщиков, не плывут ли с ними люди князя Андрея Городецкого и иных князей. Подозрительных тут же забивали в колодки и везли во Владимир, на великокняжеский розыск.

Сам Дмитрий Александрович спешно собирал войско, крепил стены городов, готовясь к осаде. Опасность была грозной. Младший брат великого князя – Андрей, давний супротивник, – лукавил в Орде, перекупал у нового хана Тудаменгу ярлык на великое княженье Владимирское. Сарайский епископ Феогност уже сообщил с тайным гонцом, что неверный Тудаменгу, приняв от Андрея неслыханные по богатству дары, будто бы склоняется передать ему власть над Русью...

Но без боя Дмитрий Александрович решил великого княженья не уступать. Полки во Владимире и в Переяславле собрались уже немалые, а князь Андрей пока что был в Орде один, без союзников, с любезным сердцу Семеном Тонильевичем. Удельные князья сидели по своим городам, ждали чего-то. Воеводе Фофану было велено не пропускать в Орду ни их самих, ни их послов. Потому-то и бороздили владимирские ладьи реку Клязьму. И на Волге, против Нижнего Новгорода, тоже стояли великокняжеские заставы.

Но слишком много неприметных тропинок в лесах, чтобы можно было все перекрыть накрепко. Глухой ноябрьской ночью служебник лукавого князя Федора Ярославского пробрался мимо владимирских караульных в Орду.

«Князь великий Дмитрий Александрович собирает рати и крепит грады, не хочет ханскому слову покориться и сступиться с великого княженья по ханскому слову», – писал в грамоте Андрею князь Федор.

Андрей Александрович, прочитав грамоту, кинулся к битикчи, старшему писцу великого ханского дивана.

– Вижу, дерзок стал князь Дмитрий! Слишком дерзок! – говорил битикчи, укоризненно качая головой. – А дерзким аллах укорачивает жизнь, дабы не вводить в соблазн иных неразумных... Угодно будет аллаху, и на дерзкого Дмитрия обрушится карающая десница ханского гнева...

Городецкий князь понимающе улыбнулся, поманил пальцем Семена Тонильевича, который стоял поодаль с кованым ларцом в руках. Тот, неслышно ступая по ковру, приблизился к собеседникам, поставил ларец на низенький круглый столик, откинул крышку. В ларце тускло желтели золотые цепи, кольца, браслеты, разноцветными искорками блестели камни-самоцветы. Сонные глаза битикчи оживились. Он опустил руку в ларец и стал медленно перебирать драгоценности.

– Пусть аллах не замедлит обрушить карающую десницу на дерзкого, – подсказал Андрей, пододвигая ларец ближе к битикчи.

– Пусть будет так! – согласился битикчи...

Андрей Александрович, беспрерывно кланяясь, попятился к. выходу.

На следующий день битикчи сам приехал к городецкому князю. Его сопровождали двое мурз – в боевых шлемах, обвешанные оружием, со свирепыми лицами. Битикчи представил своих спутников:

– Это славный Кавгадый, предводитель двух туменов. А это Алчедай, полководец ханский, обладатель трех бунчуков темников. Они пойдут с тобой на князя Дмитрия.

Семен Тонильевич широко перекрестился:

– Услышал господь молитвы наши! Конец князю Дмитрию!..

2

На исходе декабря татарские тумены двинулись из степей к русским границам. Поток всадников на лохматых конях-степняках казался нескончаемым. Пять туменов отборного войска вели за собой ханские полководцы Кавгадый и Алчедай. Кто может выстоять против такой силы? По пути к войску приставали новые и новые бродячие орды, соблазненные будущей добычей.

Среди этого множества татарских всадников затерялась горстка дружинников Андрея Городецкого. Да и сам он ехал в окружении нукеров-телохранителей Кавгадыя и Алчедая, не то почетным гостем, не то пленником. Но показывать гордость было еще не время. «Пусть татарские сабли смахнут с великокняжеского стола ненавистного брата, тогда будет иное, – думал городецкий князь, покачиваясь в седле рядом с ханскими полководцами. – Не навечно же придут татары в русские леса! Чужаки возвратятся в свои степи, оставив у моих ног покорную Русь!»

Еще раньше, опередив на несколько переходов войско, на север поехали ханские послы. Серебряные посольские пайцзы заставили расступиться владимирских караульных. Ордынцы беспрепятственно миновали Клязьму и разъехались по удельным городам.

Обратно послы возвращались вместе с удельными князьями. И снова владимирские заставы пропускали их: князья спешили в Орду по зову Тудаменгу. А что это было именно так, свидетельствовали ханские ярлыки, которые князья охотно предъявляли на заставах.

Воевода Фофан не успевал посылать гонцов с тревожными вестями. В Орду отъехали Федор Ростиславич Ярославский, Михаил Иванович Стародубский, Константин Борисович Ростовский и иные многие князья. Все они проследовали с большими дружинами.

«Может, недоброе задумали? – гадал Фофан. – А может, снова хан, как случалось в прошлые годы, вытребовал княжеские полки для похода на Литву?» Но наверняка знать, почему удельные князья едут в Орду, воевода Фофан не мог, как и не мог догадаться, что путь князьям предстоял гораздо более близкий, чем указан в ханских ярлыках. Союзники Андрея Городецкого ехали на этот раз не в Орду, а к лесному городу Мурому, возле которого, готовясь к походу в русские земли, уже собирались тумены Кавгадыя и Алчедая.

Андрей Александрович встречал союзников в пестром татарском шатре. Возле кресла городецкого князя стояли, положив ладони на рукоятки кривых сабель, ханские полководцы Кавгадый и Алчедай, своим присутствием как бы подтверждая и освящая именем Тудаменгу каждое слово князя Андрея. А тот говорил гордо и высокомерно:

– Брат мой, недостойный Дмитрий, примет кару за дела свои, – цедил сквозь зубы Андрей. – Милостью господина нашего, хана Тудаменгу, наделены мы великим войском. Радуйтесь, князья, что успели к источнику щедрости. Хан Тудаменгу не забудет вашего усердия!

Кавгадый и Алчедай важно кивали, подтверждая слова русского князя.

Вторжение было неожиданным. Ордынские конные отряды окружили сторожевые заставы владимирцев и вырубили их до последнего человека. Некому было послать вести о начале войны. Враг был всюду. Татарскую конницу вели по лесным дорогам надежные проводники, выделенные князем Андреем.

Два дня отчаянно сражался на стенах Гороховца полк воеводы Фофана против несметной татарской силы, и, поняв бесполезность сопротивленья, оставшиеся владимирские ратники пробились через кольцо врагов и скрылись в лесах.

Тем временем тумены Кавгадыя уже ворвались во Владимирское княжество. Возле речки Судогды они напали на владимирское ополченье, посланное великим князем в подкрепленье Фофану. Пешие горожане, плохо вооруженные и непривычные к ратному делу, полегли в короткой злой сече. Конные боярские отряды рассеялись в окрестных лесах.

Известие о поражении на речке Судогде застало Дмитрия Александровича в Переяславле. Только что из княжеской горницы разошлись военачальники переяславских дружин: назавтра был объявлен поход. Слушать гонца остались самые близкие люди, которым Дмитрий верил как самому себе – большой воевода Иван Федорович, боярин Антоний, старый тиун Лаврентий Языкович. Гонец – сотник переяславской дружины, приставленный на время войны к ополчению, – закончил свой короткий рассказ и молчал, выжидательно глядя на великого князя.

– Много ли ратников в живых осталось? – спросил Дмитрий.

– Из пешцев мало кто уцелел, княже. Полегли или в полон попали. Разве от конного татарина убежишь? А бояре с конными холопами утекли в леса...

Гонец опять замолчал, но, встретив вопросительный взгляд великого князя, добавил с неожиданной злостью:

– Только ты, княже, на беглецов не надейся! Навряд ли бояре со своими людьми сюда придут! Все больше в другую сторону, к Мещере, бояре подавались, в безопасные места...

Дмитрий переглянулся с боярином Антонием. Все было понятно без слов. Войска, чтобы оборонять столицу, уже не оставалось!

– Ты через Владимир ехал? Что люди в городе?

Гонец нерешительно переступил с ноги на ногу, сказал с сомненьем:

– Ворота городские заперты, стража на стенах стоит. Но мечется народ во Владимире. Когда проезжал, слышал крамольные речи. Говорили люди, что не надобно с Андреем биться, иначе вырежут всех татары. По моему разуменью, крепкой надежды на владимирцев нет...

Дмитрий Александрович махнул рукой, отпуская гонца.

– Что будем делать, други?

Большой воевода Иван Федорович и боярин Антоний подавленно молчали. Священник Иона начал было утешать: «Бог даст, обойдется...» Но великий князь оборвал его:

– О деле говори, отец Иона!

Резкость великого князя была понятна. Не утешенья искал Дмитрий в этот тяжелый час, а жестокой правды, мудрого совета. Слово было за Иваном Федоровичем – самым старым, самым многоопытным.

– На сей раз проиграли мы, княже! – решительно сказал Иван Федорович. – Биться в поле против орды с оставшимися полками безумию подобно. Уходи в безопасное место, пережди, пока отступят татары. Тогда с Андреем один на один рассчитаешься, без посторонних. А в Переяславле оставь меня с дружиной. Город отстою. Мыслю, налегке идут татары, скорой ратью...

– Уходи, княже, в безопасное место, – поддержал воеводу Антоний. – В Копорье уходи. Там серебряная казна, там ратники Федора. Пересидишь беду за каменными стенами – сильным вернешься!

Дмитрий Александрович понимал, что совет ближних людей – единственно верный, но медлил с решеньем. Нестерпимо больно было отказываться от всего, что с такими трудами достигнуто, снова превращаться в князя-изгоя. Что-то он не додумал, чего-то не предусмотрел, властвуя вот уже шестой год над Владимиром...

«Не с того ли рассыпалось великое княженье, как ветхий жердевой амбар под ветром, что не было у него крепкой опоры? – размышлял Дмитрий. – Но где ее искать, эту опору? В князьях? Нет, удельные князья боятся сильного великого князя пуще татарина... В боярах? Тоже нет! Ни до чего им нет дела, кроме собственных вотчин да богатства. На общерусское дело их палками не выгонишь, засели в своих селах, как медведи в берлоге... В городах? Но бессильны пока горожане, хоть и тянутся в душе к великому князю. Ослабли сами города после Батыева погрома, до сих пор подняться не могут... Тогда кто же? Знаю, что дружинники, слуги военные, землю из рук моих получившие, тверды в своей верности. Но сколько их? Горстка малая! Больше нужно дружинников на землю испомещать, своих отчинных владений на то не жалеть, пустить в раздачу все новоприбылые земли. Но немалое время потребуется, чтобы сильное сословие слуг военных окружило крепкой стеной великокняжеский стол. Не на годы тут придется счет вести – на десятилетия! Поэтому верно советуют Иван и Антоний: переждать беду. Под великим князем нет крепкой опоры, но ведь и за Городецким Андреем, как уйдут татары, тоже – голо! Сейчас-то удельные князья за него, а надолго ли? Переждать! Переждать! Пусть тяжело, пусть обидно, пусть стыдно перед людьми, но иначе нельзя!..»

И Дмитрий Александрович объявил свою волю:

– Быть по сему! Отъезжаю с семьей в Копорье. Готовь обоз, Лаврентий. А ты, Антоний, посылай гонцов в Псков, к князю Довмонту, и в Новгород, к доброхотам моим. И воеводу Федора в Копорье извести, что – еду, пусть ждет! И поспешайте, поспешайте! Если понадоблюсь, я – у княгини...

...Великая княгиня Евпраксия не была избалована вниманием мужа. Все в хлопотах, все в разъездах князь Дмитрий! Звали его великокняжеские заботы то в столицу, то в неспокойный Новгород, то к ордынскому рубежу, а последние годы – к Варяжскому морю, в новый град Копорье. В отчем Переяславле Дмитрий бывал наездами, не подолгу. Приедет, приголубит жену, приласкает детей и снова – в дальнюю дорогу, на долгие месяцы.

Но Евпраксия на судьбу не роптала. Мужа дал ей бог молодого, пригожего, ласкового. А что в переяславском дворце все одна да одна, так на то женская доля: мужа ждать, о детишках радеть, дом вести...