от большой любви, - а что делать? Бой-то проигран. Меня Никон пригрел в
одном монастыре, старцем Сергием называли. Но саблю я еще в руках держать
мог. Сидение в монастыре томило меня, хотя Никон обнадеживал: надвигаются,
говорил, времена. Послужишь ты еще, Алмаз, правому делу...
вынул записную книжку и что-то свое стал писать в ней. - Мне недолго
осталось. Сейчас к делу перейду. Без этого, что рассказал, вам моя позиция
и судьба останется неясной.
Долгорукому смерть брата своего Ивана простить не мог. Смелый был человек.
И хоть Прозоровский, астраханский воевода, ему прощение за старые дела от
царского имени высказал, он все равно по Волге пошел, царя решил скинуть.
Как на подворье у нас об этом заговорили, понял я - не сегодня завтра меня
к Никону призовут. Был тогда Никон простым монахом, опозоренный, в
Ферапонтовом монастыре, в наших вологодских местах, заточен. Но в
монастыре его знали, опасались, что он мог еще властью пользоваться.
Призвал меня, сказал: "Ты, казак Алмаз, иди к Степану Тимофеевичу на
Волгу. Без меня, говорит, Степану с царем не совладать. Он сам это знает.
Слыхал я, есть среди его стругов один, черным бархатом обит, и пустил
Степан слух, что в этом струге я плыву. Так поезжай туда, посмотри, вроде
как мой посол будешь". Благословил меня Никон, и ушел я на Волгу. Я и в
Астрахани был, когда Прозоровского с раската кинули, и Царицын брал, и под
Симбирском с войском стоял. Все было. Только, конечно, рясу-то скинул, и
хоть звали меня по-прежнему старцем Сергием, дрался я по-казачьи. Тогда-то
с Милицей я и познакомился.
на коленях.
известную песню сложили. Будто ее Степан Тимофеевич за борт в Волгу кидал.
Федоровну. - В песне говорится, что Степан Тимофеевич ее за борт кинул,
так неправда это. Грозился, клялся даже, чтобы ревнивых казаков успокоить.
Но ведь не бандитом он был. Был он к тому времени государственным
деятелем, армию вел за собой. Инцидент, правда, был, признаю. Я тогда на
том же струге, что и Степан, находился. Мы спорили с ним сильно.
Расхождения у нас были. А тут пришли некоторые руководители. Сказали:
Симбирск скоро, там законная супруга ожидает; нехорошо, коли с княжной там
появитесь, для морального состояния войск. И Степан Тимофеевич согласился.
Девка по-русски ни слова не знала. Только глазищами вертела, казаков с ума
сводила. Степан выругался, велел ее мне, как человеку надежному, взять
ночью, перевезти на черный никоновский струг. Там она и была. А в
Симбирске мы ее в доме одном поселили. И ты, кудрявый, не скалься. Если
все будет как надо, завтра вы ее не узнаете. Первая красавица в Персии она
была. Первой красавицей и здесь будет.
громко. Старик вынул пачку "Беломора", закурил.
упоминал, не знал еще, как и что надо будет сказать.
сонно. Будто комар ее укусил, вот и отругивала его.
как вы знаете, было подавлено. В Арзамасе князь Долгорукий двести виселиц
поставил. На каждой по полсотне людей погибло. Вот и считайте... Но меня
при том не было. Я с двумя сотнями казаков на север прошел, к Ферапонтову
монастырю. Узнал меня Никон, обрадовался, да поосторожничал. Мы его
уговаривали: возьмем Кириллов монастырь - там казна большая, пушки - и на
Волгу, на помощь Степану спешить надо. Да не осмелился Никон. Остался... А
нам возвращаться поздно было. К тому времени Степана с Фролом уже в Москву
везли. Казаков я отпустил - пусть каждый, как может, счастья ищет. А сам
хотел в лес уйти. Да был один, князь Самойла Шайсупов, приставленный к
Никону царем... У Шайсупова соглядатаи, всюду свои люди. Донесли. Поймали
меня неподалеку от монастыря, заковали - и в Москву, как самого опасного
государева преступника. Я царю - как подарок. Если сознаюсь - конец
Никону, что на наш приход да на зазывные речи не донес. Никона и так уже в
крепость, в Кириллов монастырь, в строгость перевели. А мои показания были
бы ему могильным камнем. Привезли меня в Москву, и тут случилось
непредвиденное происшествие, которое к сегодняшнему дню имеет отношение.
ноги стягивали ремнями, и поднимали тело на воздух. Палач наступал ногой
на конец ремня, тянул, разрывал тело, суставы выворачивались из рук, и
потом палач бил по спине кнутом изредка, в час ударов тридцать, и от
каждого удара будто ножом вырезана полоса. Разжигали железные клещи
накрасно, хватали за ребра...
встретил глазами пустыми, а чернецам, которые его у бывшего патриарха
Никона видели входящим и выходящим, противные слова говорил. Старик Сергий
был силен еще, но после пыток сдал, голова болталась, язык распух, и
говорить он не мог.
дворца в подвал Тайного приказа. Нес с собой бумажку, на которой
собственной рукой записал вопросы для старца.
Никона и что он им приказывал?" - повторял про себя государь слова
записки. "О Кореле. Грамоту от него за Никоновой печатью к царскому
величеству шлют из-за рубежа". Это о шведах. Шведы ненадежны, вредны,
Котошихииа, беглого бунтовщика, спрятали, печатные дворы держат, в
курантах про вора Стеньку печатают и ложные известия о Никоне сообщают.
Старец знать про это должен.
государю не удариться головой о притолоку. В переходе было смрадно,
вонюче, стрелец у дверей в пыточную засуетился, открывал, пятился, и
оттого государю было еще тошней. Полянский сказывал, что старец Сергий
молчит. Худо. А если людишки, верные вроде, твердят, что Сергий - не
Сергий вовсе, не старец, а казачий полковник.
государь ходит, да не стал государь говорить Полянскому, твердил слова
вопросов, и слова улетали, запутывались в разных тревожных мыслях, и
горело внутри, пекло - видно, напустили порчу немчины, лекари. Горько было
царю на людскую неблагодарность, на вражду, местничество, злобу, наветы.
говорить уже раздумал.
лезли из тряпья, и цепи звенели, будто отбивали зубную дробь.
крови, колтуном торчали вбок, будто боярский сын набекрень надел шапку.
Подьячий, что вел допрос, вскочил из-за стола, но царь в его сторону не
посмотрел. Подошел к Сергию, заглянул в лицо. Палач, чтобы удобнее
государю было, шустро отбежал, отпустил веревку, и Сергий ногами стал на
пол, только ноги пошли в сторону - не держали.
спокойствия и торжества власти.
закатились - не закрывались.
гнева, а с тоской.
озабочен, и это многим могло стоить жизни.
не кончу.
пол. До утра дохтура звать не стали. Старик крепкий.
камни. И озера лишь манят, а оказываются вихрями, бьющими по обожженной
коже. Потом ласковая прохлада коснулась лба. Вода холодная - зубы ломило -
сама влилась в рот. Стало легко и блаженно.
она не так важна, и голова стала ясной. Голос звучал где-то внутри, будто
кто-то пальчиком гладил по темени. Рядом, на куче прелой соломы, лежал
маленький человек ниц распростершись и касался исхудалыми руками Алмаза:
во тьме зрачки светились по-кошачьи.
человека не открывался, сжат был, губы в струночку. Только глаза зеленью
светятся. - Тише, - голос покоил, нежил, - услышат - придут. Снова казнить
примутся. Я добра желаю. Немощен я, измучен, ноги переломаны.
распластались, неживы. Кровь изо рта запеклась на щеке. У Алмаза страх
миновал. Язык тяжел, но ворочается.