впасть в ярость, я должен был притворяться, и всякий раз я
придирался по поводам столь пустым и ничтожным, что так и не
смог остановиться на каком-либо из них.
морщинистое лицо напряглось от внимания.
мог высунуться из окна или перейти сам улицу, достаточно было
малейшего ветерка, чтобы на меня напяливали дубленку, ни зимой,
ни летом я не мог избавиться от шерстяной душегрейки, этакой
обвисшей фуфайки, связанной из желтоватой шерсти деревенской
выделки. Мое здоровье приводило их в трепет. До пятнадцати лет
я не имел права пить ничего, кроме кипяченой воды. Но низость
моих родителей заключалась в том, что себя они не очень-то
берегли, опровергая тем самым свою линию поведения по отношению
ко мне. Ну и кончилось тем, что я и сам стал бояться, убедил
себя в своей хрупкости; я был почти что доволен, обливаясь
зимой потом под дюжиной шерстяных шарфов. На протяжении всего
моего детства отец и мать всячески оберегали меня от всего, что
могло бы меня задеть. Нравственно я испытывал неясное
стеснение, но моя немощная плоть этому лицемерно радовалась.
которые прогуливались, перекинув плащ через руку, в то время
как я прел в толстом зимнем пальто, -- и мне стало стыдно.
Посмотрев на себя в зеркало, я обнаружил там с трудом
шевелящегося увальня, запеленутого, как личинка майского жука.
Двумя днями позже, когда пошел дождь, я снял куртку и вышел на
улицу. Я так выбрал время, чтобы у моей матери была возможность
попытаться меня остановить. Но я сказал: "Я выйду" -- и был
вынужден так и сделать. И несмотря на страх подцепить насморк,
который отравлял мне всю радость победы, я вышел, поскольку
бояться подцепить насморк мне было стыдно.
внезапно придя в сознание.
очень легко, стоит только начать. Ну и что произошло после
вашей вылазки?
всех отношений.
превозмочь свою слабость, и чувство, что я был обязан этой
слабостью родителям, и стремление моего тела этой слабости
потакать. Забавно: видите, все это началось с тщеславия, вся
моя борьба против установленного порядка. Не найди я себя в
зеркале столь смехотворным... Глаза мне открыла именно
комичность моего физического облика. А завершила дело явная
гротескность некоторых семейных увеселений. Знаете, пикники, на
которые берут с собой свою траву, чтобы можно было остаться
сидеть на дороге, не боясь подцепить всяких блошек. В пустыне
мне все это понравилось бы... салат оливье, устрицевыжималки,
дыба для макарон... но вот кто-то проходит рядом, и все эти
унизительные формы семейной цивилизации: вилочки, алюминиевые
формочки -- все это бросается мне в голову; я краснею -- и вот
я отодвигаю тарелку в сторону и отхожу, как будто я сам по
себе, или же усаживаюсь за руль пустой машины, что придает мне
некую механическую мужественность. И на протяжении всего этого
времени мое слабое "я" нашептывает мне на ухо: "Только бы
осталось немного салата и буженины..." -- и я стыдился себя,
стыдился своих родителей, я их ненавидел.
лукошка со сломанной ручкой, из которого торчат термос и хлеб,
еще и сегодня достаточно, чтобы вызвать у меня тошноту и
желание убить.
Перль.
жизнь строилась с учетом этих наблюдателей. Это-то меня и
спасло.
Ну что же, подведем итоги: на первом этапе своего существования
вы упрекаете родителей в том, что они поддерживали в вас
тенденцию к малодушию, которую, с одной стороны, по причине
физической вашей изнеженности вы были склонны удовлетворить, а
с другой -- моральной -- испытывали отвращение, ей подчиняясь.
Что и побудило вас попытаться придать всей вашей жизни
недостающий лоск и, следовательно, считаться более, чем то
необходимо, с мнением окружающих на ваш счет. Таким образом, вы
очутились в ситуации, в которой главенствовали противоречивые
требования, и, само собой разумеется, в результате имело место
определенное разочарование.
чувствах. Меня слишком любили, а так как сам я себя не любил,
то, следуя логике, приходилось признать проявления их чувств
порядочным вздором... даже злонамеренным вздором... Мало-помалу
я выстроил мир по своей мерке -- без шарфа, без родителей...
Мир пустой и светозарный, как северный пейзаж, и я скитался
там, неутомимый и стойкий, прямой нос и острый глаз... никогда
не смыкая век. Я часами практиковался в нем за закрытой дверью,
и ко мне приходили мучительные слезы, которые я без колебаний
приносил на алтарь героизма: несгибаемый, властный,
презрительный, я жил так насыщенно...
-- что я -- всего-навсего маленький, довольно толстый мальчик,
а презрительная складка моего рта в обрамлении круглых щек
придавала мне в точности такой вид, будто я с трудом
сдерживаюсь, чтобы не сделать пи-пи.
-- не редкость у маленьких детей. Всего этого, впрочем,
достаточно, чтобы вас аттестовать.
нежности, эта озабоченность суждениями другого -- все это был
шаг к одиночеству. Из-за того что я боялся, из-за того что я
стыдился, из-за того что я разочаровывался, я жаждал играть
равнодушных героев. Что более одиноко, чем герой?
сказал месье Перль.
вон туда.
удобством располагается на белокаменной скамье, Вольф
направился к повороту аллеи. Вопросы месье Перля пробудили в
нем тысячи лиц, тысячи дней, они плясали у него в голове,
словно огни безумного калейдоскопа.
ветреный, и небо воспользовалось этим, чтобы сблизиться с
землей, вялые угрозы которой оно вынашивало. Вольф все не
возвращался, и Ляпис подумывал, не пора ли ему отправляться на
его поиски. Быть может, Вольф обидится. Он подошел к мотору,
чтобы немного обогреться, но мотор едва грел.
стены Квадрата, и было видно, как неподалеку мигают красные
глаза дома. Должно быть, Вольф предупредил Лиль, что вернется
поздно, и, несмотря на это. Ляпис с минуты на минуту ожидал
появления крохотного огонька штормового фонаря.
когда в темноте появилась одинокая Хмельмая. Он узнал ее, когда
она была уже совсем рядом, и рукам его стало жарко. Податливая
и гибкая, как лиана, она дала себя обнять. Он погладил ее
точеную шею, он прижал ее к себе и, полузакрыв глаза,
забормотал слова литаний, но вдруг она почувствовала, как он
сжался, окаменел.
бледнолицего человека в темной одежде, который тоже их
разглядывал. Рот прочерчивал его лицо черной поперечиной, а
глаза глядели, казалось, откуда-то издалека. У Ляписа
перехватило дыхание. Для него было невыносимо, чтобы кто-то
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Конюшевский Владислав
Прозоров Александр
Афанасьев Роман