предупреждать... Что сказать Лене?
сказал. И о себе в отношении ее тоже все сказал.
Для тебя это ноль-ноль целых, ноль-ноль десятых.
срочникам, которые служат уже по шесть лет, карьера закрыта. Неужели ты
этого еще не понял? Взяли вас в шестнадцать, сейчас вы молоды - всего по
двадцать три. Но шесть лет - не догонишь. Хозяин тебе ответил насчет
службы. В царской армии служили по двадцать пять. И ничего! Для вас еще
медные котелки делают! Какая карьера?
когда-нибудь наткнешься... Я бы тебе показал - генеральские сыночки! Да
ладно! Живи!
столицы.
законченные суки? Дал бы я тебе в рожу, да драться ты умеешь, скот!
Подкрасишь - неудобно перед начальством. - Он вдруг по-доброму засмеялся.
этим общим обедиком, из штаба отряда?
привычке оглянулся, он стал самим собой. - Ты что, всего не переварил, что
случилось?
чтобы ты все сразу понял. За женой интенданта Соловьева зашагал бы с
песней. Что не пошагал, за это благодари Шмаринова.
всего, что идет, и о том, что это продолжение уже его, Железновского, не
касается. Он уедет, забудет все. У него карьера. Он хитер, изворотлив. Он
даже меня готовил к тому, чтобы о нем я никогда не говорил плохого в связи
с женой сбежавшего коменданта. Железновский не обижал Мещерскую! Он будет
ехать, сопровождать ее, сделает вид, что никогда с ней не танцевал,
никогда в палатке не говорил о своей любви к ней. А я останусь здесь. Мне
- заслон перед карьерой. Мы опоздали. Поезд уехал наш. Они учились, эти
все. А мы шесть лет, изо дня в день занимались шагистикой. Напра-аво!
Нал-л-ево! Часовой - есть лицо неприкосновенное! Стой, кто идет!
Разводящий со сменой! Стой, стрелять буду!.. Проклятье! Жалость, жалость,
жалость!
по волейбольному оружию. Почему бы ему не подтолкнуть тебя к виселице? - И
издевательски усмехнулся: - Прощай, газетчик! Молю тебя, не дай Бог
интересоваться всем тем, чем ты интересуешься в таких дозах. Сбрасываю все
на нервные перегрузки. Пашешь-то за двоих. Редактор твой каждый день
портки стирает от страха...
ведь он там, в палатке, когда отключился, был человеком. Ведь он говорил
там по-другому. На нашем человеческом языке говорил. Сейчас он - карьера.
Мчится к ней. Но все-таки говорит. Со мной говорит. Что для него я в
сравнении с ним? У него - крыша! Какая крыша! А я? Я остаюсь один на один
со своим трусливым редактором. И - никого более. И впереди -
непроверенно-длинный срок службы. И Романовский крест над головой. И
афганец-ветер. И тоска смертная - Лена уехала! Лена уехала!
посадившему меня вместе с женой интенданта Соловьева. - Не поминай лихом.
И не думай, что я такой дурак, чтобы болтать языком и в чем-то копаться.
Это серьезно.
рукой.
разбором этого всего, что было. Сам же поедешь на заставу... Зачем же
хитришь... Нас же, каждого из нас, не переделаешь! И не все же мы подонки.
Эти ребята... Впрочем, я тебе уже говорил! Но неужели ты думаешь, что это
не урок?.. И пойди к ним, оставшимся. Пойди! И передо мной не стелись. Ты
другого уверяй, что не станешь копаться. Мы все - идиоты и будем копаться,
хотя это очень страшно. Ты еще этого не знаешь!
калитка.
посадил в машину, которая спешным порядком отправлялась на заставу
Павликова.
семья Павликова там. Обычно в таких случаях... Да хоть подыхай!.. Да что
там говорить! - Он махнул бессильно рукой. - Катей ее зовут. А малышей не
помню. Ты сам уже довези ее. Тут я буду стараться...
уж больно, для взгляда солдата, прослужившего столько лет срочной,
неотесанные. Форма на них сидела неуклюже, топорщилась. На все мои
вопросы, однако, они отвечали односложно, увиливая от прямых ответов.
Кто-то с ними поработал по всем пунктам этого недурного для военных слова
- бдительность. Они были бдительны, насторожены. И во мне даже, человеке,
которого посадил в машину полковник, как они поняли, старший тут,
подозревали чужака, которому ни в коем случае доверяться нельзя. Что тут
произошло, они толком, пожалуй, не знали, но чувствовали: произошло
немаловажное, раз их так быстро обмундировали, выдали автоматы и винтовки
и спешно везут на машине куда-то далеко, в пески.
к ним с наветренной стороны. Вытянутые по ветру "рога" приблизились прямо
к колесам машины, бугристые пески шли теперь и справа, и слева. Они, эти
"салажаточки", притихли, перестали даже сморкаться. Были среди них
русские, один с Байкала. Когда задул афганец, это перед тем, как я сел в
машину, он сказал, что у них баргузин - так то ветер, а этот, мол, южный,
весенний - чепуха - перетерпим; были среди них грузины, один тоже что-то
сказал про влажные тропические ветры и растения... Были армяне,
азербайджанцы... Они, оказывается, из школы сержантов. Не доучились. Всех
подняли. И едут сменять, как в войну, своих побратимов...
Павликова. Когда остановилась машина, я спрыгнул первым и пошагал к
домику, где, по моим представлениям, должны были находиться квартиры
недавних тутошних офицеров.
заблеял он козленочком. - Может, вы решите вопрос? Я ить вас видел там,
средь начальства крупного!
отсель. А у меня мука клякнет, песком порошится. То ль дело - простор! А у
них и стол человечный...
будут.
карманам: видно, что-то всегда таскал в них, чтобы вовремя отправить в
свой широкий рот с толстыми губами.
не давал?
кухне? Хорошо же знаешь... Вдруг с сопредельной стороны, пользуясь такой
ситуацией, придут сюда ночью. В диких беглецах окажешься. К первому-то - к
тебе, в домик хороший. Подумают, что начальство, а?
А мне не до шуток... Я ить в действительности для них, - кивнул на
пограничников, быстро выстраивающихся, - стараюсь! И жайранчика кокнул. С
первого выстрела, товарищ старшина. И уж посвежевал. А от с лапшой - не
больно разгонишься. Я сто раз говорил старшему лейтенанту, что стол нужон.
А ен - нетути да нетути!
Детишки все уже собраны. Павликова оказалась маленькой тридцатилетней
женщиной, глаза ее выплаканы. Она догадалась, что на этом свете уже вдова,
однако последняя надежда, как и у каждой любящей женщины, в ней теплилась.
И, увидев меня, понимая хорошо в званиях, понимая, что я, старшина, не
Ильин Андрей
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Афанасьев Роман
Афанасьев Роман