мэтра в номере и вообще взаимное сердец лобызание, а я, устроитель сего
фестиваля, бреду одна по ночной улице и мечтаю только о том, чтобы
выспаться. Десятый час...
Саньке. Тревога, дыша жаром, как больной пес, облизала мое лицо. Где ты,
Санька? Что с тобою?
до глаз укрыто шарфом, в рукаве брезентовой штормовки он прятал обрезок
свинцовой трубы. За спиной Санечки светились большие окна центральной
сберкассы, заканчивающей рабочий день. А в двадцати метрах от таящейся
фигурки поэта (о, Господи! поэта!) только что тормознула машина Госбанка.
Человек в штатских брюках, в форменной рубашке, прикрывающей кобуру - с
пистолетом на бедре, прижав локтем пухлую черную папку - там удостоверение
и доверенность на получение денег - покинул пыльный "газик" и скорым
профессиональным шагом направляется в особнячок фальшивого ампира, где
находится сберкасса, где на крыльце его поджидает Санька... Происходит
обычная ежевечерняя инкассация выручки. Но поджидает Санька...
штатской юбке и форменной рубашке, прикрывающей кобуру с пистолетом на
бедре, прижав локтем пухлую папку - там удостоверение и доверенность на
получение денег. Другой рукой я сжимаю зеленый мешок, завязанный
веревочкой под пломбу. Я держу мешок чуть впереди себя - чтобы Санька
увидел сначала его, чтобы не успел сообразить: вошел в сберкассу
мужчина-инкассатор, а выходит...
занесенным обрезком свинцовой трубы.
зеленой плесенью стене. Я хватаю мягкое, ватное тело обеими руками и
уношусь по своему эшелону в астрал.
Госбанка, держа привычный путь от дверей сберкассы. Но нас уже нет на его
дороге.
плечом мрак, продираться во мгле, от которой в глазах плясали кровавые
искры... Я изрезала руки о звезды, отводя их с нашего пути. Я изрезала
руки о звезды...
несколько звонких пощечин Саньке:
соплями, он катается по полу, он рычит и матерится. Он орет:
достать эти пять тысяч вот так, я не знал Уголовного кодекса?! Да
наплевать мне - восемь лет, десять лет, в гробу видал! И не воображай,
будто бы я ей эти тыщи в лицо кинул и гордо удалился! На! На коленях
преподнес бы, с почтением, умолил бы принять... И взял бы ее, любил бы ее,
а потом пусть вяжут! Ничего не понимаете...
такси. Стас примчался через десять минут.
дело. Через полчаса Санька спал на моей кушетке, бормоча и кидаясь во сне.
А я ушла. Третья ночь без сна. Помоги, Маргарита!
через песчаные перекаты, с забавным трудолюбием тащила сбитые ночным
ливнем розы и спелые яблоки. Я купала в реке босые ступни, плакала
потихоньку, дивилась сама себе. Ну что я такое, и что такое мои двадцать
два года?!
провинции, кокетничаю с мэтром, который занимается тем, чем ему и
положено: добывает в периферийных морях литературные жемчужины. К его
немалому удивлению, две он уже выловил. Дальше все известно: вызов в
Москву на какое-нибудь дежурное совещание, публикация в задрипанном
журнале с благожелательным предисловием нашего высокого гостя... а потом
как придется. Как повезет.
Санька снова уснул. Спи, дитя мое, о, спи, поэт. Сон лечит все, он -
маленькая смерть, умри, Санечка, ведь ты воскреснешь, я знаю, что делаю, я
знаю, я отвечаю за все...
гвардейцы литературы первого областного призыва. Я помахала вслед белым
платочком, промокнула слезы и, прихватив завязанную на бантик папочку с
подборкой произведений участников семинара, явилась прелестным осенним
утречком в издательство.
боров. Натуральный такой себе боров, жирный, розовый, в усах и при
галстуке. Да ладно, умеем мы и с такими разговаривать, какие проблемы...
знаете ли, а у нас тут семинар случился, и вот вам двадцать авторских
листов исключительно талантливого текста.
традициями, климат у нас опять же прекрасный, южный ветер и прибой, тени
великих бродят под кипарисами, молодые достойны своих великих
предшественников, и опять же обком комсомола.
сборник отличный, ребята мировые, поэзия - экстра, проза - люкс, надо
издавать.
двадцать километров от города. Еще бы! Здесь ужинают те, кому в городе с
очередными дамами появляться невместно.
Сабаневский не видит... И со мною - жирный козел, который уже дергается,
потому что этот танец я танцую с нервным смуглым мальчиком, у которого в
распахнутом вороте рубашки виднеется "рябчик" - десантная тельняшка.
мускулы плеча под моей рукой, и неверные твои глаза бегут от моего взора?
Кто ты, что так боишься подойти, сдернуть скатерть со стола, чтобы брызнул
фарфор и хрусталь, чтобы козел этот умылся томатным соусом с шашлыка,
чтобы вынес ты меня за порог кабака, отвечая за поступок свой всей мощью
мужской руки, взгляда, слова, дела?
воды московский мэтр, известный критик, светило современной литературы...
И если дело дойдет до дела, то не мальчик в "рябчике", а седой элегантный
москвич будет мне защитой. Это я понимаю четко.
создаю себе двойника.
издательским козлом, куда он скажет. Я вижу, как мальчик кусает губы и
курит в фойе, как московский гость ловит случайную машину, как гаснут огни
в поселке...
тени грабов на асфальте, запах зноя и ковылей с близкой яйлы. Редкие
машины шарахаются от меня. Еще бы - по ночному шоссе бредет, зыбко качаясь
на высоких каблуках, женщина в длинном вечернем платье.
залегаю в горячую ванну. Все! Меня нет! Все уволены! Как вы мне надоели...
таскать гантели по утрам, буду беречь свою нервную систему. И неправда это
все, и нету на свете никаких таких поэтов, и литературы вообще не
существует, и все это миф.
безусловно тяжела. Налепив на мокрое тело махровую простыню, я тащусь
отпирать.
не собирался. Но я, перепугавшись, влезаю в джинсы, "молния" визжит,
захватывая кожу - трусики забыла надеть, кретинка! А во дворе фырчит
желтый Кешкин мотоцикл, и ремешок не застегивается, как нужно - нет
дырочки по моему овалу лица. Ветер ночной автострады мгновенно сбивает
температуру, так что к дому Дара я прибываю почти в нормальном состоянии.
А на пороге сидит совершенно спокойная Женщина Рыжее Лето. Инна Инина.
Она-то здесь откуда взялась?! Впрочем, - мне сейчас аж совсем не до нее, я
Контровский Владимир
Корнев Павел
Роллинс Джеймс
Жюль Верн
Смоленский Вадим
Акунин Борис