Василия отпустили домой с обеда. Солнце жарило не по-августовски горячо,
но Василий привычно шагал, застегнув рабочую куртку и глубоко надвинув
старую замасленную кепку.
Навстречу шла соседка-дачница. Раздетая. Не совсем, конечно, но даже не в
купальнике, а в белье. Трусики и белый лифчик. Должно быть, возвращалась с
моха и решила здесь, на безлюдьи пройтись по солнцу раздетой, чего нельзя
в деревне под строгим взглядом всевидящих старух.
неожиданно для самого себя громко сглотнул слюну. Женщина вздрогнула и
попятилась от выросшей перед ней фигуры. Казалось, она сейчас закричит, но
в этот момент из-за кустов показалась ее дочка, а следом муж с двумя
корзинами на согнутых руках.
и, хрипло откашлявшись, поздоровался. Мужчина ответил, недружелюбно глядя
на Василия.
панически быстро одевается за его спиной женщина.
в том, что его жена по лесу голой ходит виноват не Василий.
вечером сбегаю, за час ведерко наберу, на пузырек и хватит.
дадут, а мне завсегда... Меня тут каждая собака знает...
сказал невпопад:
уже в темноте, не сорвав ни единой ягоды.
же, баб у меня не было, что ли?" - и тут же признаваясь "Таких не было.
Это настоящая, нетраченная".
лопатой на транспортер вываленную самосвалами свежеобмолоченную рожь,
отгребал текущее из шнека высушенное зерно: чистое, желтое, горячее.
Привычно ни о чем не думал, но был какой-то квелый, словно после сильного
похмелья. Несколько раз влез, не глядя, под струю воздуха из барабана,
которая накидала за шиворот колючей половы и замусорила глаза.
району, и на полный аванс купил литровую бутыль самогона. У Любахи можно
было бы на ночь остаться, как случалось прежде, но Василию стало противно.
Стара Любаха, на десять лет старше его, и воняет от нее кислятиной. Забрал
бутылку и пошел домой. Совхозная развозка уже уехала, пришлось переться из
усадьбы пешком. Дорогой несколько раз прикладывался к бутылке, дома еще
раз приложился для храбрости, пригладил пятерней волосы и пошел к соседям
знакомиться.
поздоровалась и тревожно посмотрела на дверь, верно ожидая оттуда помощи.
сосед ваш буду.
Закурил. Потом спохватился:
я сам всех боюсь, и вас тоже.
нарочито громко, чтобы услышали, наконец, в доме.
хорошо. Могу и больше, но не хочу ломаться. Телевизор купил цветной, -
Василий вдруг испугался, что его уличат во вранье, и добавил: - Как
антенну поставлю, приходите смотреть. Ни у кого в деревне цветного нет.
посмотрел на пухлые руки соседки, перебиравшие в тазике детские одежки.
Сам бы и не догадался. Культурная, значит. А он-то разлетелся...
подойду больше никогда...
вот вы уедете, а я останусь. Если что надо достать или привезти, то я
запросто, вы только скажите.
станет, не надейтесь. А я могу!.. Все!.. И если меня кто обидит, я тоже
никогда не прощу. Ничего не скажу, но не прощу. Я тут остаюсь в деревне
единственный. Меня уважать надо, а то я и поджечь могу...
язык. А дачник словно не обратил внимания. Пожал плечами, спокойно
спросил:
надо, сразу мне говорите, я помогу.
в которой жил. Дощатый стол, рядом одинокая табуретка, тюфяк с сеном на
кровати, вот и вся обстановка. Даже простыней нет, а он - гостей звать! Да
какие там простыни, веника в доме и то нет... Василий, шаркая по полу
стоптанными кирзачами, принялся сгонять в угол, валяющиеся всюду окурки.
Но тут же остановился, пораженный простой мыслью: а ведь позови он сейчас
соседей в дом, они бы не пришли. Мужик, может, и зашел бы из приличия, а
она - нет.
бутылкой.
отпуск, а потом в отгулы, которых он много заработал в пору сенокоса.
Свободное время Василий сидел дома. Скучал. От тоски даже пробовал искать
баб-машин клад: рылся на чердаке, ковырял землю в пустом подполе. Ничего
не нашел. Потом съездил в Доншину, постоял возле винного. Водку давали по
талонам, а свои талоны он пропил давным-давно. Вернулся домой ни с чем.
грязным бельем и табачной копотью. Главное же, не принес ни уважения, ни
счастья. Тысячу раз прав был Селеха. Лучше без дома, да на людях. Как
когда-то: он стоит среди клуба, а парни, теперь уж почти все разъехавшиеся
в Дно, Псков, а то и в Ленинград, толпятся вокруг, уважительно задают один
и тот же вопрос:
деревню даже, а на выселки. Где тут деревня?
как на кладбище. Спят старухи. Им теперь до самой могилы больше делать
нечего.
шевельнулась тень, красными искрами мелькнули глаза. Никак, волк? К самому
дому вышел, не боится. Василий попятился к дверям. Тень пропала. На том
конце деревни смертно затосковал, заливаясь, Рыжок - ванькин пес. Господи,
далеко как! Сквозь ветви облетевших слив смутно угадывается фешин дом.
Давно уж заперт, уехал дачник, сейчас, небось, в городской квартире с
женой жирует... А дальше одна пустошь за другой, камни да одинокие старые
ивы, когда-то посаженные у окон. За ними опять заколоченные дома с
завьюжинами снега вдоль стен. Лишь затем настин дом - и снова пустыри. Дом
Маши-хромоножки, панькина изба - редкие с промежутками островки тепла, и в
каждом одинокий человек среди четырех стен. А самый одинокий, последний
человек - он. За ним только лес и мох, ветер метет снежную крупку по
натянутой простыне болота, и волки выходят к дому, словно здесь никогда не
было людей.
были люди, стояли, смотрели на него, с криком бежали со всех сторон.