слова. Мысленно ходил вперед-назад по этой комнате, как ты это обычно
делаешь, когда читаешь мне мораль, и весьма обстоятельно растолковал ему
суть какого-то вопроса. Что же в самом деле? Мне удалось это сделать. Я
дотянулся до выключателя и комната ожила.
Миша. - Знаешь, мне иногда кажется, что стены этого дома сделаны из бумаги.
лажу. Я весь день не могу согреться.
родителями до 8 лет. Для меня это такая лажа, что хуже и не бывает. Соседи,
которые были в моей памяти лет двадцать, почти все переместились в мир иной.
Остались их дети, мои сверстники, которых очень странно после такого
перерыва на том же самом месте. Начинаешь понимать, что большинство людей
привязана к какому-то определенному месту, иногда всю жизнь так живут.
Казалось бы, все это должно было стать негодным, ветхим, прийти к
запустению. Но ничего подобного. До мозга доходит прописная истина, что
жизнь продолжается. Люди рано утром идут на работу, мамы ведут детей в сад,
дети идут в школу и так далее и тому подобное. Жизнь продолжается. Это
драматичная банальность, которую я открыл только сейчас. Лукин живо выслушал
меня и сказал:
его из-под кресла, взвалил на спину и вынес из комнаты.
было поворачиваться. Вот это-то ее и смущало. Я стоял сзади и дышал ей в
затылок, хотя, пожалуй, она этого не замечала. Я слегка затаился, делая вдох
поверхностным. А невеста (чья же?), ничего об этом не зная, продолжала
горевать из-за своей неподвижности. И на лице ее, дай Бог точности, уже была
подавленность. Я стоял прямо и делал все, чтобы быть одному в ее
присутствии. А она хотела, разумеется, обратного, чтобы я был один, но
где-то рядом с ней. И стоило бы ей немного наклониться или присесть, как в
сквозном свете я бы заметил ее крашенные локоны. О, это было бы для меня
настоящим потрясением! И это было бы к стати теперь.
руками и со свернутыми коленями. Я выдвинулся совершенно случайно, по
причине все той же отсталости, то есть мне только нужно было протянуть,
сколько это возможно, время, забыв изначальный смысл своего выдвижения
вперед. В этом стоянии впереди есть много уязвимости, холодный сквозняк
гуляет по спине. Я поднимаю голову выше и серыми своими глазами и серебряным
голосом вопрошаю:
опускаю ладони вниз, прежде сложенные в рупор. Сознание того, что я вычистил
себя одним этим высказыванием, в беспредметности рук, и на обсморканном
полу. Я выдвинулся вперед, потому что остался сзади. И фигуры - настоящие
изваяния - ничем мне на это не ответили. Я бы хотел принять свой обычный
человеческий облик, заняться рассматриванием себя, неторопливым и не
требующим никаких внимательных остановок - то есть очень поверхностно.
Ощупал и назвал день, число и полномочное время суток. Развернул
переглаженные клапаны карманов и смело шагнул в сторону, замечая в своих
глазах безбрежную стойкость.
довершаю круг, начатый моим предшественником. Я не молочусь на месте, не
заставляю делать себя что-то экстраординарное. Я боюсь этого и поэтому легко
поддаюсь чужому диктату, подсказанному намерению, вообще вращаюсь в такой
сфере, где мне суждено обретаться. Это и зависть, и ненависть, и борьба еще
Бог знает с чем. При этом я всегда ловко отказываюсь от самого себя,
заламываю себе руки, и бьюсь мордой об самые твердые предметы. Так я как бы
себя сохраняю. А на деле мне нужно лишь немного алкоголя, чтобы все это
стало немного призрачным.
возмутительным образом. Это была смесь ехидства и всепрощающего похуизма.
Иногда она казалась более серьезной и более озабоченной, чем это возможно.
Но единого лица у нее не было. Ее хождения были рекой. Она текла. Или
растекалась, не знаю. Я боялся как-то удручить ее и поэтому держался, как
непробиваемая деревяшка. Я помню один вечер, когда она сидела на кровати,
скрестив свои толстенькие короткие ножки, а рядом где-то, в движении ее
неизменная спутница - Инга. Они не были похожи на подруг, но
сожительствовать сожительствовали. Как-то очень легко было к ним войти,
попасть. Я сразу раскусил это неписаное правило. Я хотел быть открытым. И
мне льстило, что мне это позволено. Попадал ли я в идиотские положения? Да,
конечно. Но не очень-то это имело какое-то значение. Там была определенная
культурная среда. Вернее будет сказать, что она там была. Может быть так,
как ни в каком другом месте. Там я почерпнул несколько идей, с которыми и до
сих пор ношусь, как с писанной торбой.
было удобно сидеть так, как я сидел - на подоконнике, закрывая собой часть
улицы. Он же не мог стоять нормально, поскольку был утомлен. Он притулился у
стены, подобрав под себя руки. Лацман не боялся смотреть в пол, шарить
взглядом под столом, рядом с которым сидел я. Его бледная шея сливалась по
цвету с обоями, и голова по этому казалась невесомой. Так дело примерно и
обстояло. Десять против одного, что, откатись она (голова) сейчас
куда-нибудь в сторону, Лацман не поменял бы позы, не пошевелился бы. Ему
надо отдать должное - он был в себе очень уверен. Поэтому, когда кто-нибудь
заходил в комнату, от него вдруг начинало разить луком или чем-то таким
желудочно- кишечным, но нельзя было сказать, что эта обстановка не в его
пользу. Когда же у Лацмана начинали гореть уши, он заметно оживлялся,
поднимал голову и взглядом отыскивал какой-нибудь предмет в комнате, который
ему мешал - будильник или, скажем, флакон лака для волос. Тогда было очень
трудно уговорить его, что эта вещь исправна, что она еще нужна. Но обычно он
сам как-то к этому возвращался и в опустевшей комнате звучала тихая песня:
было необходимо сделать для их же безопасности. Я достал из кармана брюк
большое перламутровое яйцо (символ чего?), тщательно потер его о рукав
рубашки и посмотрел через него на свет. Яйцо оказалось непрозрачным, но
слишком твердым, чтобы запросто сжать его двумя пальцами. И еще я подумал,
что ему повезло, что оно покрыто таким составом, который не дает ему
тускнеть, даже в полной темноте. Я встал, стряхнул с себя эту странную
задумчивость и обнаружил, что на диване, на том месте, где я лежал остались
парящие пролежни. Я сел перед ним не колени и дотронулся рукой - он был
совсем еще теплым. "Вот. Давно ли он ушел? А все еще можно подумать, что он
здесь", - заметил я про себя. И в два рывка застелил диван покрывалом. Дверь
пружинисто отварилась, и я увидел дымящуюся пустоту за ней.
ответ услышал только скрип откатывающейся двери.
крепко сшита. И, пробираясь по комнате на четвереньках, я могу не заметить
надвигающегося опустошения. В одном только слове запрятаны такие не
бросающиеся в глаза моменты, как, скажем, увеличивающаяся ширина,
обвислость, легкосдираемость, что я совершенно определенно настаиваю в самом
себе, чтобы все это было смято, скомкано и заброшено в таз для грязного
белья как можно быстрее. То есть эти четвереньки, как бы взывающие, ничем
себя не умоляют, а скорее - знают себе цену, то есть и я в этом положении -
тоже. Я изучил уже повороты, раскачиваясь, как экскаватор или индийский
слоненок (тот самый - киплинговский), научился сдавать назад и сильно
прибавлять ход на участках покрытых паласом и свободных от мебели. Мне не
нужна эта возвышающаяся половина, и мой позвоночник не отклоняется от
движения.
рострум устремив в небо, как мигрень среди ночи. Мне бы хватило двух слов,
чтоб обгяснить эту странную склонность - замирать на грани с победоносным
видом. Я почти утолил свой голод по части смысла. Я почти угадал, зачем это
так происходит. Но увы остаются вопросы, многоточие, оснастка гниет, и песок