Ой, я больше не буду!.. Ой-ей-ей... я не буду больше!" Малянов тотчас
высунулся из окна по пояс - на улике никого, только хлопнула где-то в
отдалении дверь и сразу же стихли отчаянные детские вопли.
лестнице. И там, конечно, было пусто тоже. Только лежал на верхней
ступеньке пролета какой-то непонятный желтый предмет. Это была маленькая
сандалия. С правой ноги. Малянов поднял ее, повертел в руках, потом
медленно вернулся домой, к столу, где лампа ярко освещала исчирканные,
разрисованные кривыми листки, по которым ошалело ползали большие черные
мотыльки и всякая крылатая зеленая мелочь.
чистовые страницы статьи с еще не вписанными формулами, графики, таблицы,
красиво вычерченные для показа по эпидиаскопу, - все это он аккуратно и
ловко собрал, подровнял и сложил в белую папку "Для бумаг". Папка
раздулась, и он для вящей прочности перетянул ее хозяйственной резинкой.
Потом нашарил в ящике стола черный фломастер и неторопливо со вкусом вывел
на обложке: "Д. Малянов. Задача о макроскопической устойчивости".
комнату, будто рассчитывал обнаружить что-нибудь забытое впопыхах, и
выключил лампу. Стало темно, только светились насыщенным красным светом
цифры на дисплее калькулятора. Тогда он выключил и калькулятор тоже.
рукой, правой, - потому что под мышкой левой у него была зажата толстая
белая папка. Медленно, грузно, словно больной, он сполз с седла, прислонил
велосипед к стене и поднялся по лестнице к подъезду.
человек. Он поднял навстречу Малянову лицо, и Малянов узнал Глухова. Лицо
у Глухова было измученное, перекошенное и вдобавок измазанное не то сажей,
не то краской.
сейчас нельзя.
закряхтел и медленно, в три разделения, поднялся на ноги, держась за
поясницу В руках у него оказалась серая сильно помятая шляпа. Он нацепил
ее на лысину и сейчас же снял.
Капитулировать всегда тошно. В прошлом веке частенько даже стрелялись,
только чтобы не капитулировать...
потому, что стыдятся других, а в прошлом стрелялись, потому что стыдились
себя. Теперь почему-то считается, что сам с собою человек всегда сумеет
договориться... - он похлопал себя шляпой по бедру. - Не знаю, почему это
так. Мы все стали как-то проще, циничнее даже, мы стесняемся краснеть и
стараемся спрятать слезы... Может быть, мир все-таки стал сложнее за
последние сто лет? Может быть, теперь, кроме совести, гордости, чести,
существует еще множество других вещей, которые годятся для
самоутверждения?..
бы, опытный капитулянт, сколько времени уже думаю об этом... только об
этом... сколько убедительных доводов перебрал... Вот уж и успокоишься
будто, и убедишь вроде бы себя, и вдруг заноет. Конечно, двадцатый век -
это не девятнадцатый, разница есть. Но раны остаются ранами. Они заживают,
рубцуются, и вроде бы ты уже и забыл о них вовсе, а потом переменится
погода, и они заноют. И всегда так это было, во все века.
больнее.
руками. - Я бы никогда не осмелился... Как я могу вас отговаривать или
советовать вами Да ни в коем случае!.. Но я все думаю и никак не могу
разобраться: почему мы так мучаемся? Ведь совершенно же ясно, ведь каждый
же скажет, что поступаем мы правильно... иначе поступить нельзя, глупо
поступать иначе... детский сад какой-то, казаки-разбойники... А мы уже
давно не дети... Все правильно, все верно... Почему же так мучительно
стыдно? Не понимаю! Никак не могу понять.
принялся махать шляпой кому-то за спиной Малянова. Малянов оглянулся. Там
под фонарем, шагах в двадцати от них, стояла женщина - в летах уже полная
и почему-то с тростью... или с зонтиком?
провозгласил вдруг Глухов. - Если зуб болит, его беспощадно удаляют.
Такова логика жизни. Не так ли, Дмитрий Алексеевич? Ну, желаю вам
всяческого...
это и говорит он исключительно для женщины с тростью, но это было глупо:
она стояла слишком далеко, чтобы различать его ужимки. А он снова замахал
ей шляпой и ссыпался по лестнице - этак молодо, энергично, по-студенчески
- и быстро зашагал к фонарю, все еще продолжая размахивать шляпой.
"...Тревоги нашей позади!.. - доносилось до Малянова, - ...солнце снова
лето возвестило!.. вот и я!.." Он подошел к женщине, попытался обнять ее
за плечи одной рукой, но это у него не получилось - он был слишком мал для
такой крупной женщины, тогда он просто взял ее под руку, и они пошли
прочь, она сильно прихрамывала и опиралась на трость, а он все размахивал
свободной рукой с зажатою в ней шляпой и все говорил, говорил не
переставая: "...всяческая суета!.. и совершенно напрасно!.. как я и
говорил... ну что ты, маленькая!"
подниматься по лестнице.
Вечеровский словно только что выскочил из пожара. Элегантный домашний
костюм изуродован: левый рукав почти оторван, слева же, на животе, большая
прожженная дыра. Некогда белоснежная сорочка - в грязных разводах, и все
лицо Вечеровского в грязных пятнах, и руки его.
пошел в глубь квартиры.
картуз дымного порока. Копоть чернела на стенах, копоть тоненькими нитями
плавала в воздухе... Зияла обугленная дыра посреди ковра... И горы
рассыпанных, растрепанных книг... и осколки аквариума, и расплющенные
обломки звукоаппаратуры... Все искорежено, искромсано и будто опалено
адским огнем.
чисто и элегантно, и Малянов, обернувшись на разгром в гостиной, спросил:
чумазые руки и весь перекосился от отвращения. - Нет, так нельзя. Подожди,
я должен привести себя в порядок.
один, прошел к дверям в гостиную и еще раз, теперь уже очень внимательно,
оглядел царивший там разгром.
так высоко, как это только было возможно.
на обложке белой карточкой: "В. С. Глухов. Культурное влияние США на
Японию. Опыт количественного и качественного анализа". Там была еще более
толстая, чудовищная зеленая папка с небрежной надписью фломастером: "А.
Снеговой. Использование феддингов". Собственно, там было даже две таких
папки... Там была простенькая серая тощая папка некоего Вайнгартена
("Ревертаза и пр.") и перетянутая "резинкой пачка общих тетрадей (некто У
Лужков, "Элементарные рассуждения"), и еще какие-то папки, тетради и даже
свернутые в трубку листы ватмана с чертежами.
макроскопической устойчивости". Малянов взял ее и, усевшись в кресло,
прижал к животу.
весь элегантный и по классу "А": белые брюки, черная рубашка с засученными
рукавами, белый галстук, на ногах какие-то немыслимые мокасины.
хочется верить, будто рукописи не горят.
гостиной.
Николаев Андрей
Акунин Борис
Курылев Олег
Прозоров Александр
Орлов Алекс
Лукин Евгений