вдруг в углу столовой. Хозяин включил оглушительную музыку. Олаф и Симонэ
одновременно устремились к госпоже Мозес, и, поскольку та оказалась не в
силах выбрать кавалера, они принялись отплясывать втроем. Чадо снова
показало мне язык. Правильно! Я вылез из-за стола и, ступая по возможности
твердо, понес к этой разбойнице... к этому бандиту бутылку и стакан.
Сейчас или никогда, думал я. Такое расследование во всяком случае
интереснее, чем кража часов и иного барахла. Впрочем, я ведь торговец.
Хорошо и прямо-таки чудом сохранившиеся умывальники...
и дайте сигаретку.
существу, что его поведение - по-ве-де-ние! - аморально, что так нельзя.
Что я когда-нибудь его выпорю, дайте мне только срок. Или, добавил я,
подумав, привлеку за ношение неподобающей одежды в местах общественного
пользования. Развешивание лозунгов, сказал я. Нехорошо. На дверях.
Шокирует и будирует... Будирует! Я честный торговец, и я не позволю
никому... Блестящая мысль осенила меня. Я пожалуюсь на вас в полицию,
сказал я, заливаясь счастливым смехом. Со своей же стороны могу предложить
вам... нет, не унитаз, конечно, это было бы неприлично, тем более за
столом... но... прекрасный умывальник. Дивно сохранившийся, несмотря ни на
что. Фирмы "Павел Буре". Не угодно ли? Отдыхать так отдыхать!..
мальчишеским баском, то нежным девичьим альтом. Голова у меня пошла
кругом, и скоро мне стало казаться, что разговариваю я сразу с двумя
собеседниками. Где-то тут обретался испорченный вставший на дурной путь
подросток, который все время хлобыстал мое бренди и за которого я нес
определенную ответственность как работник полиции, опытный торговый агент
и старший по чину. И где-то тут же пребывала очаровательная пикантная
девушка, которая, слава богу, ну совершенно не походила на мою старуху и к
которой я, кажется, начинал испытывать чувства более нежные, нежели
отеческие. Отпихивая все время ввязывавшегося в разговор подростка, я
изложил девушке свои взгляды на брак как на добровольный союз двух сердец,
взявших на себя определенные моральные обязательства. И никаких
велосипедов-мотоциклов, добавил я строго. Условимся об этом сразу же. Моя
старуха этого не выносит... Мы условились и выпили - сначала с подростком,
потом с девушкой, моей невестой. Почему бы, черт возьми, молодой
совершеннолетней девице не выпить немножко хорошего коньяку? Трижды
повторив не без вызова эту мысль, показавшуюся мне самому несколько
спорной, я откинулся на стуле и оглядел зал.
не вывешивал лозунгов, не писал записок и не крал часов. Музыка гремела.
Дю Барнстокр, Мозес и хозяин резались в тринадцать без ограничения ставок.
Госпожа Мозес лихо отплясывала с Симонэ что-то совершенно современное,
Кайса убирала посуду. Тарелки, вилки и Олафы так и вились вокруг нее. Вся
посуда на столе находилась в движении - я едва успел подхватить убегающую
бутылку и облил себе брюки.
идиотские шутки. Всякие там золотые часы, пододеяльники... - Тут меня
осенила новая мысль. - А что, парень, - сказал я, - не поучить ли мне тебя
стрелять из пистолета?
браунинг...
и почему-то о телекинезе. Потом мною овладело сомнение.
очки. Я не желаю покупать кота в мешке.
остался и принялся хамить. Но тут ко мне подошла госпожа Мозес и
пригласила меня на танец, и я с удовольствием согласился. Через минуту у
меня появилась твердая уверенность в том, что я болван, что судьбу свою
мне надлежит связать с госпожой Мозес, и только с нею. С моей Ольгой. У
нее были божественно мягкие ручки, нисколько не обветренные и совсем без
цыпок, и она охотно мне позволяла целовать их, и у нее были прекрасные,
хорошо различимые глаза, не скрытые никакой оптикой, и от нее
очаровательно пахло, и у нее не было родственника-брата, грубого,
разбитного юнца, не дающего слова сказать. Правда, кругом все время
почему-то оказывался Симонэ, унылый шалун и великий физик, но с этим
вполне можно было мириться, поскольку он не был родственником. Мы с ним
были пожилые опытные люди, мы предавались чувственным удовольствиям по
совету врача и, наступая друг другу на ноги, мужественно и честно
признавались: "Извини, старик, это я виноват..."
госпожой Мозес за портьерой у окна. Я держал ее за талию, а она, склонив
голову мне на плечо, говорила:
рассматривать вид, раздумывая, как бы это поделикатнее убрать руку с
талии, пока нас тут не застукали. Впрочем, вид действительно не был лишен
очарования. Луна, наверное, уже поднялась высоко, вся долина казалась
голубой в ее свете, а близкие горы словно висели в неподвижном воздухе.
Тут я заметил унылую тень несчастного Хинкуса, сгорбившегося на крыше, и
пробормотал:
снизу вверх.
боится.
боится. Какой-то подозрительный и очень неприятный господин. И совсем не
нашего круга...
нет. Просто несчастный одинокий человечек. Очень жалкий. Вы бы посмотрели,
как он поминутно зеленеет и покрывается потом... А тут еще все над ним
шутки шутят...
с ее талии, предложил ей сигарету. Она отказалась и принялась рассказывать
что-то о графах, баронах, виконтах и князьях, а я смотрел на нее и все
пытался вспомнить, каким это ветром занесло меня с нею за эту портьеру.
Потом портьера с треском раздвинулась, и перед нами возникло чадо. Не
глядя на меня, оно неуклюже шаркнуло ногой и сипло произнесло:
Мозес, подарила мне очередную ослепительную улыбку и, обхваченная чадом,
заскользила по паркету.
в углу продолжала резаться. Симонэ лупил шарами в бильярдной. Олаф и Кайса
испарились. Музыка гремела вполсилы, госпожа Мозес и Брюн демонстрировали
незаурядное мастерство. Я осторожно обошел их стороной и направился в
бильярдную.
драгоценного времени, предложил мне пять шаров форы. Я снял пиджак,
засучил рукава, и игра началась. Я проиграл огромное количество партий и
был за это наказан огромным количеством анекдотов. На душе у меня стало
совсем легко. Я хохотал над анекдотами, которых почти не понимал, ибо речь
в них шла о каких-то кварках, левожующих коровах и профессорах с
экзотическими именами, я пил содовую, не поддаваясь на уговоры и насмешки
партнера, я преувеличенно стонал и хватался за сердце, промахиваясь, я
исполнялся неумеренного торжества, попадая, я придумывал новые правила
игры и с жаром их отстаивал, я распоясался до того, что снял галстук и
расстегнул воротник сорочки. По-моему, я был в ударе. Симонэ тоже был в
ударе. Он клал невообразимые и теоретически невозможные шары, он бегал по
стенам и даже, кажется, по потолку, в промежутках между анекдотами он во
все горло распевал песни математического содержания, он постоянно сбивался
на "ты" и говорил при этом: "Пардон, старина! Проклятое демократическое
воспитание!.."
с чадом, то хозяина, несущего к карточному столику поднос с напитками, то
раскрасневшуюся Кайсу. Музыка все гремела, игроки азартно вскрикивали, то
объявляя пики, то убивая черви, то козыряя бубнами. Время от времени
слышалось хриплое: "Послушайте, Драбл... Бандрл... дю!..", и негодующий
стук кружки по столу, и голос хозяина: "Господа, господа! Деньги - это
прах...", и раздавался хрустальный смех госпожи Мозес и ее голосок:
"Мозес, что вы делаете, ведь пики уже прошли..." Потом часы пробили
половину чего-то, в столовой задвигали стульями, и я увидел, как Мозес
хлопает дю Барнстокра по плечу рукой, свободной от кружки, и услышал, как
он гудит: "Как вам угодно, господа, но Мозесам пора спать. Игра была
хороша, Барн... дю... Вы - опасный противник. Спокойной ночи, господа!
Пойдемте, дорогая..." Потом, помнится, у Симонэ вышел, как он выразился,
запас горючего, и я сходил в столовую за новой бутылкой бренди, решивши,
что и мне пора пополнить кладовые веселья и беззаботности.
Барнстокр, сидя спиною ко мне за карточным столиком, задумчиво творил
чудеса с двумя колодами. Он плавным движением узких белых рук извлекал
карты из воздуха, заставлял их исчезать с раскрытых ладоней, пускал колоды
Адамов Григорий
Володихин Дмитрий
Сапковский Анджей
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Корнев Павел