шипучим, ветром. Я еще глаз как следует не разлепил, а уже сижу на полу,
рукою шарю автомат и высматриваю поверх подоконника, как из-за бруствера.
И в этот раз я все увидел, как это у них делается, с самого начала до
самого конца.
яркая точка, и потек от нее вниз и в стороны словно бы жидкий лиловый
свет, еще прозрачный, еще кусты сквозь него видно, а он все течет, течет,
и вот уже заполнил здоровенный такой конус вроде химической банки в четыре
метра высотой, заполнил и тут же стал отвердевать, остывать, меркнуть, и
вот уже стоит на поляне ихний звездолет класса "призрак", каким я его
увидел в первый раз. И тишина. Первобытная. Даже птицы замолчали. Над
поляной - рассветное серо-голубое небо, вокруг поляны - черные кусты и
деревья, а посередине поляны - это серебристое чудище, и никак я не могу
понять, то ли оно живое, то ли оно вещь.
зашипело, и выбрался оттуда человек. То есть это я сначала подумал, что
человек: руки у него были, ноги. Голова. Весь он был какой-то черноватый,
что ли... либо закоптило его, либо обгорел... и весь он был обвешан
оружием. Я такого оружия, ребята, никогда не видывал, но с первого взгляда
мне ясно стало, что это именно оружие. Оно свисало у него с обоих плеч и с
пояса и лязгало и брякало на каждом шагу. По сторонам он не глядел, а
двинулся прямо к крыльцу, как в собственный дом, и шагал как-то странно,
но я не сразу понял в чем тут дело, потому что глаз не мог оторвать от его
лица. Оно у него тоже было черноватое, обгорелое, блестело и отсвечивало,
и вдруг он поднял обе руки и принялся его с себя сдирать, как маску - да
это, видно, и была маска, потому что он в две секунды с нею управился и с
размаху шмякнул ее оземь. И тут меня прошибло потом в другой раз, потому
что под этим черноватым, обгорелым, липким и лакированным у него оказалось
второе лицо, уже не человеческое - белое, как камень, безносое, безгубое,
а глаза - как плошки и светятся. Я на это лицо только взглянул и сразу
понял: не могу. Стал глядеть ему на ноги - еще хуже. У него ведь почему
такая странная походка была? Он по этой густой траве, по твердой земле
шел, как мы с вами шли бы по зыбучему песку или, скажем, по трясине - на
каждом шагу проваливался по щиколотку, а то и глубже. Не держала его
земля, подавалась...
свою амуницию. Залязгала она, загрохотала, а он шагнул в дверь - и снова
тишина. И пусто. Как в бреду. И звездолета уже нет, словно и не было
никогда. Только черные дыры от поляны до дома да груда невиданного оружия
у крыльца. Все.
такое, но я этого делать не стал. Я ведь Бойцовый Кот, ребята. Я весь этот
бред отмел. Не впервой. Я только главное оставил: оружие! Впервые я здесь
увидел оружие. Я даже одеваться не стал - как был, в одних трусах, махнул
через подоконник со второго этажа.
продрал меня озноб - то ли от этой сырости, то ли, опять же, от нервов.
Около крыльца я присел на корточки и прислушался. Тихо, по-нормальному
тихо, по-утреннему. Птички завозились, сверчок какой-то заскрипел. Мне до
этого дела не было, я ждал голоса услышать. Нет, не слышно голосов. В этом
доме ведь всегда так: не должно быть голосов - галдят, бормочут,
переругиваются, причем кто - неизвестно, потому что Корнея в доме нет,
шляется где-то, беса тешит. А вот когда, как сейчас, должны люди - или
даже пусть не совсем люди, - но должны же они здороваться, друг друга по
спинам хлопать, восклицать что-нибудь приветственное! Нет, тут у них будет
тишина. Могила. Ладно.
лежат, даже на вид тяжеленные, гладкие, масленые, надежные. Никогда я
таких не видел ни на картинках, ни в кино. Большой, видно, убойной силы
аппараты, да вот беда, непонятно, с какой стороны к ним подступиться, за
какое место их брать и на что нажимать. И даже прикасаться к ним как-то
боязно: того и гляди - ахнет, костей не соберешь.
мне следовало бы сразу хватать что-нибудь и рвать когти. Ну, Гаг, давай!
Давай быстро! Вот эту коротышку: ствол есть, вместо дула, правда,
стекляшка какая-то, зато и рукоятка вроде бы есть, два плоских магазина по
сторонам ствола торчат... Все. Нет у меня больше времени. Потом разберусь.
Протянул я руку и осторожно взялся за рукоятку. И тут произошла со мной
странная вещь.
сомкнул. Тяну на себя. Осторожно, чтобы не брякнуло. Тяжесть даже
почувствовал. А в кулаке - ничего. Сижу, как пьяный, гляжу на пустой
кулак, а машинка эта как лежала на ступеньке, так и лежит. Я сгоряча ее
хвать поперек - и опять под пальцами металл, твердое, тяжелое. Рванул на
себя - опять ничего.
на ладонь - ладонь в масле. Вытер ее о траву, поднялся. Разочарование,
конечно, страшное. Все у них учтено, все рассчитано и предусмотрено, у
гадов. Перешагнул я через эту груду бесполезного для меня железа и пошел в
дом. Вижу: в холле, в углу, торчит Драмба. Зашевелил своими ушами,
уставился, а мне на него и смотреть было противно. И уже хотел я подняться
к себе, как вдруг подумал: а что, если... В конце концов, не все ли равно,
у кого в руках будет машинка, у меня или у этого долдона?
начинает продирать.
шестеренка за шестеренку зашла, как и у меня.
муравья... - Он снова помедлил. - А также всевозможные микроорганизмы.
железяки эти метровой длины видеть ему было не положено. Ему их видеть не
положено, а мне - брать. Все, все предусмотрели! И тут я с досады, не
сообразив, махнул босой ногой по самой здоровенной железяке, что на
крыльце валялась. Взвыл я, палец отшиб начисто, ноготь сломал. А железяка
как лежала, так и осталась лежать. Все. Это уже было последней каплей.
Захромал я к себе, зубами скриплю, чуть не плачу, кулаки стиснул. Пришел,
повалился на койку, и взяло меня отчаяние, какого не испытывал я аж с того
дня, когда пришел на побывку домой и увидел, что не то что дома моего -
всего квартала нет, одни горелые кирпичи громоздятся, и душит гарью.
Почудилось мне в эти черные минуты, что никуда я не годен, ничего я не
могу здесь сделать, в этом сытом и лукавом мире, где каждый мой шаг
рассчитан и предусмотрен на сто лет вперед. И вполне может быть, что
каждое мое действие, какое я еще только собираюсь совершить, они уже
знают, как пресечь и обратить себе на пользу.
счастливое, что было в моей жизни, и вспомнил тот морозный ясный день,
столбы дыма, которые поднимались в зеленое небо, и треск пламени,
пожирающего развалины, серый от сажи снег на площади, окоченевшие трупы,
изуродованный ракетомет в огромной воронке... А герцог идет вдоль нашей
шеренги, мы еще не успели остыть, глаза еще заливает пот, ствол автомата
обжигает пальцы, а он идет, тяжело опираясь на руку адъютанта, и снег
скрипит под его мягкими красными сапожками, и каждому из нас он
внимательно заглядывает в глаза и говорит негромко слова благодарности и
одобрения. А потом он остановился. Прямо передо мной. И Гепард, которого я
не видел, - я никого не видел, кроме герцога, - назвал мое имя, и герцог
положил мне руку на плечо и некоторое время смотрел мне в глаза, и лицо у
него было желтое от усталости, иссеченное глубокими морщинами, а вовсе не
гладкое, как на портретах, веки красные и воспаленные, и мерно двигалась
тяжелая, плохо выбритая челюсть. И все еще держа свою правую руку у меня
на плече, он поднял левую и щелкнул пальцами, и адъютант поспешно положил
в эти пальцы черный кубик, а я все еще не верил своему счастью, не мог
поверить, но герцог произнес низким хриплым голосом: "Открой пасть,
Котенок..." - и я зажмурился и открыл рот изо всех сил, почувствовал на
языке шершавое и сухое и стал жевать. Волосы встали дыбом у меня под
каской, из глаз покатились слезы. Это был личный его высочества
жевательный табак пополам с известью и сушеной горчицей, а герцог хлопал
меня по плечу и говорил растроганно: "О эти сопляки! Мои верные,
непобедимые сопляки!.."
господа, еще не все кончено. Верные, непобедимые сопляки не подведут. Не
подводили там, не подведут и здесь. Повернулся я на бок и заснул, чем и
кончилось это мое приключение.
зашевелился. Раньше было как? Позавтракаем мы с Корнеем, потреплемся минут
двадцать о том, о сем, и все, до самого обеда я один. Хочешь - спи, хочешь
- книжки читай, хочешь - голоса слушай. А тут - не знаю, то ли кто-то этот
Земляной Андрей
Русанов Владислав
Максимов Альберт
Прозоров Александр
Перумов Ник
Рыбаков Вячеслав