бомбы... Так кому из них, спрашивается, НЕ повезло на экзаменах?..
разбора, пожалуй, не заслуживает.
Орловского, не стал он подробно описывать, во-первых потому, что - опять
пропасть, горы, лопающиеся тросы - сколько можно? А во-вторых, эту
ситуацию было сложно описать чисто технически: где кто висел, кто за что
цеплялся, как Сережка лез вверх, а Станислава (Иосифа, конечно, Иосифа, а
не Станислава!) при этом сносило по отлогому каменному карнизу вниз... А,
да бог с ним со всем. Вылезли кое-как, и ладненько. Могли бы и не вылезти
- оба, или кто-то один. Правда, высота была все же, пожалуй, не
смертельная - метров пятнадцать, да и падать пришлось бы на крутой откос,
а не вертикально, и на каменную осыпь, а не на валуны...
они в Ладоге в марте пятьдесят второго. Было стыдно вспоминать это, и все
время тянуло как-то облагородить ситуацию, в которой ничего благородного
не усматривалось... Не помогало даже то обстоятельство, что все это должно
было произойти с неким неведомым Иосифом, а не с ним, Стасом
Красногоровым.
сыграла в некотором роде свою положительную роль (как любил говаривать по
разным поводам Сеня Мирлин). Когда с Виконтом случился первый его
квазиинфаркт, они были одни в квартире, дед-бабка были в отъезде, а
Станислав прибежал к Виконту, услыхав по радио насчет ареста Берии. Они
жадно слушали "голоса", хихикали, делали друг другу многозначительные
гримасы ("Это ж надо же! Ну кто бы мог подумать? Английский шпион!..."),
Виконт раскопал где-то старую газету времен смерти Сталина, и они
рассматривали Берию на трибуне мавзолея и говорили друг другу: "Ну видно
же! Без всякого пенсне видно, что шпион..."
только теперь, задним числом, вспоминалось - ну чего ради стал бы он
разглядывать цвет лица Виконта, да еще при таких обстоятельствах. Они
выпили кофе со сливовым вареньем (фирменный напиток дома), и вдруг Виконт
стал мучнисто белым, вернее серым, как второсортные макароны, все веснушки
его проявились разом, и стали видны многочисленные черные на лице
пороховые точки, навсегда оставшиеся после давнего взрыва детонатора. "Что
это с тобой?" - спросил Станислав, не столько даже с опаской, сколько с
удивлением, но Виконт на эту тему говорить не собирался, - он только
огрызался, хотя видно было, что ему становится все хуже и хуже. Речь его
сделалась протяжной, как у пьяного, движения - неуверенны. И вдруг он как
большая кукла повалился с кровати на пол - головой вперед.
И ни с того, ни с сего. И нипочему. Побелел, повалился, и лежал ничком
совершенно неподвижный, подломив под себя руки, и тело у него стало
влажное и холодное, и даже, вроде бы, окоченение появилось...
в прихожую, к телефону, вызвал "скорую", распахнул входную дверь настежь и
снова вернулся к остывающему уже, абсолютно неподвижному и бездыханному
телу... к покойнику... к трупу...
тут у него и заело. Белое, мокрое, холодное лицо... Абсолютно чужое,
постороннее, незнакомое... и пена на губах, а первое, что надо сделать -
открыть рот и вытащить язык, чтобы не западал...
заметалось в голове, не буду, нет... И вот тут он и вспомнил, как лежал он
тогда на льдине, только что выбравшись, чудом выкарабкавшись из ледяной
жадно хлюпающей каши, не чувствуя тела, вообще ничего не чувствуя, но
слыша, как там, сзади, в черном убивающем месиве бьется и хрипит из
последних сил Леночка Прасковникова... дура, бездарная, некрасивая, ни на
что не годная, никому на свете не нужная... а ведь надо опять бросаться в
ледяную кашу, плыть, захлебываясь, коченея, уходя в ледяную топь с
головой... умирать, но плыть... вытаскивать эту проклятую идиотку, будь
она проклята... Он знал, что обязан это сделать, и понимал, что он этого
НЕ СДЕЛАЕТ, потому что ХОЧЕТ ЖИТЬ ДАЛЬШЕ, потому что выкарабкался он
чудом, второго чуда ему не будет, и теперь он намерен жить, жить дальше и
всегда... И тут кто-то, всевидящий и милосердный, выключил ему сознание.
Но оставил память... Леночка утонула. Он пережил это. (Все они тогда
пережили это). Он и смерть Виконта переживет, не так ли? А почему бы и
нет? В конце концов, что такое этот Виконт? Да это и не Виконт уже, это
мокрый, коченеющий, остывший кусок мяса. И все. И боле - ничего... Какого
хрена, пусть доктора разбираются, им за это деньги плотят...
Виконту челюсти, вытащил слюнявый, весь в пене, язык и стал делать дыхание
"рот в рот"... Когда прибыла "скорая", Виконт уже дышал, а Станислав без
единой мысли в голове сидел рядом и держал его за скользкую от пота
руку...
последовательности гнать эпизоды; откуда взялась Марья; как осеняет
постепенно Иосифа, как осознает он свое особенное положение, как начинает
искать Предназначение, перебирает варианты, ничего не может выбрать... И
вдруг Марья говорит ему, что беременна. Сначала он просто шокирован: как
так? Столько предосторожностей, столько самоограничения, столько неудобств
и - все зря?.. Но Марию смущает вовсе не это. Она не сразу, но все-таки
решается сказать ему, что тут вообще концы с концами не сходятся, не
получаются сроки, ведь он последние два с половиной месяца сидел в горах,
так что у них вообще ничего не было и быть не могло...
сарказма. Ну-ну-ну, приговаривал он со смаком. Да-а, да-а, соглашался он с
невыносимо сальным удовольствием. Еще бы! А как же! Что первое приходит
морячку, вернувшемуся из трехлетнего плавания, при виде родной жены с
годовалым ребеночком? Ну, разумеется, он в восторге! Он же сразу понимает,
что это - редчайший случай самопроизвольного зачатия! Партеногенез!
Авдотья моя, ты у меня научно-медицинский уникум, спасибо тебе за это,
роднуля, бля!..
не могут быть предметом литературы, все эти страсти по пустякам, все эти
бытовые истерики, высосанные из пальца... "Возвращается муж из
командировки, а у него под кроватью..." Анекдоты меня не интересуют,
объявил он высокомерно.
налившись кровью. И кстати, страсти по пустякам - это и есть черный хлеб
великой литературы. В литературе, между прочим, известны случаи, когда
из-за какого-то сопливого платочка людей убивали. А у тебя же получился
сущий анекдот: он - Иосиф, она - Мария, а, значит, ребенок у них -
обязательно от Святаго Духа! Неужели ты сам не ощущаешь, что это -
чистейший анекдот, причем - неприличный?..
него не то и не так, как задумывалось, но при этом же он чувствовал, что
прав все-таки он, а не этот циник с лошадиными зубами. Как объяснить ему,
что у Марии - глаза ребенка, лицо ребенка, душа ребенка, Мария не умеет
лгать, - точно так же, как ты, мордатый, не умеешь красть, при всех своих
прочих недостатках?.. У меня же Иосиф сначала, как и ты, как я, как все,
норовит сорваться в пошлость, но у него перед глазами, не твоя лошадиная
морда с зубами, а ее лицо, ее испуг, ее любовь... Грязной скотиной надо
быть, сальной и поганой, чтобы в этой ситуации поверить в грязное...
сорвать колпачок с очередной пивной бутылки, потом сказал непонятно:
заорал: - Так ты все это мне и напиши! Ты же ничего этого не написал, ты
же мне здесь анекдот изложил и больше ничего... Говоришь лучше, чем
пишешь, а потом сам же и раздражаешься! Демосфен, пальцем деланный!..
Гомер очкастый, доморощенный...
вычеркнул несколько лишних эпитетов, убрал совсем эпизод с дракой в поезде
и рассуждение о том, что такое Иосиф - библейский Иосиф - в судьбе Марии и
Христа, зачем он нужен и почему появился в предании. Все остальное
оставил, как было. "Пусть клевещут..."
же, при нем. Она читала, а он садил сигарету за сигаретой и украдкой,
искоса, за нею наблюдал. Она поразительно была похожа на его Марию.
Господи, думал он панически. Хоть бы ей понравилось. Хоть немножко. Ну,
пожалуйста!.. Он и сам не понимал до сих пор, оказывается, как это все
важно для него - словно судьба его сейчас должна была решиться... Она
перевернула последнюю страницу, посмотрела на него влажными глазами, потом
встала, подошла, прижалась губами, и он ощутил приступ первобытного
счастья - это было как удушье, как сладкий обморок, и он заплакал, умирая
от стыда и облегчения.
присутствии автора, брюзжа и раздражаясь, забрал рукопись к себе домой, и
Станислав до четырех утра, как полный идиот, ждал его звонка. Черта с два.
Не на таковского напал...
настоящего "наполеона" в бутылке неземной красоты, разлил в дедовские
бокалы, поднял свой и, глядя поверх хрусталя, сказал: "Ты победил, мой