зверя, добыл и рога...
и не смог бы даже описать (хвастать тут нечем), какого цвета был наряд у
барина и платье у молодой. Ибо в эту самую минуту наши умы и наше внима-
ние поглотил важный вопрос о порядке шествия и о старшинстве участвующих
в нем особ. Уже, - как мне сказали, - когда они входили (ах, отчего меня
при этом не было!), окружной судья, он же прокурор, и господин старшина,
он же городской голова, столкнулись на пороге, как два барана. Но голо-
ва, будучи толще и сильнее, прошел вперед. Теперь спрашивалось, кто из
них выйдет первый и первый покажет нос на божьей паперти. Мы ставили
заклады. Но никто не показывался: как у разрубленной змеи, голова шест-
вия двигалась вперед, а тело вылезать не хотело. Наконец, подойдя к
церкви ближе, мы увидели, внутри, возле дверей, друг против дружки, этих
разъяренных зверей, из которых каждый не давал прохода сопернику. А так
как в святом месте они не смели кричать, то видно было только, как они
шевелят носом и губами, пучат глаза, пыжатся, хмурят лоб, пыхтят, наду-
ваются, и все это без единого звука. Мы держались за животики; и, споря
и гуторя, мы тоже разделились, кто за кого. Люди пожилые - за судью,
представителя господина герцога (кто желает почета для себя, тот требует
почета и к другим); молодые петухи - за нашего голову, поборника наших
вольностей. Я стоял за того, на чьей стороне будет торжество. И народ
кричал, подзадоривая каждый своего:
Так, так, заткни ему глотку! Нука, смелей, лошадушка!..
не пускали, боясь, должно быть, помять свои красивые наряды. Таким обра-
зом, препирательство грозило затянуться до бесконечности (потому что
языки-то у них не отсохли бы), если бы не господин кюре, который начал
бояться, что опоздает к обеду. Он сказал:
но, ни в коем случае не след опаздывать на обед и нашей злобой беспоко-
ить бога у его святого порога. Белье постираем и дома.
гать, был таков, ибо в конце концов его толстые руки схватили обе морды
за загривки и сблизили их для мирного лобзания. После чего они вышли, но
рядком, подпирая с обеих сторон, подобно двум столпам, живот кюре. Вмес-
то двух хозяев оказалось трое. Когда хозяева ссорятся, народ всегда в
выигрыше.
заработанный; а мы, дураки, остались, разинув рты, на площади, вокруг
невидимой чугунки, вдыхая запах и глотая слюнки. Для вящего удовлетворе-
ния я просил перечислить мне блюда. Нас было трое чревоугодников: поч-
тенный Трипе, Бодеке и Брюньон, здесь присутствующий, и при каждом блю-
де, которое нам называли, мы переглядывались, смеясь И подталкивая друг
друга локтем. Одно блюдо мы одобряли, насчет другого вступали в обсужде-
ние: можно было сделать лучше, если бы посоветоваться с людьми опытными,
вроде нас; но в сущности ни грамматических ошибок, ни смертных грехов; и
в общем обед был весьма почтенный. По поводу некоего заячьего рагу вся-
кий изложил свой рецепт; слушатели также вставили по словечку. Но вскоре
на этой почве загорелся опор (это вопросы жгучие; надо быть дурным чело-
веком, чтобы говорить о них спокойно и хладнокровно). Особенно был он
оживлен между госпожами Перриной и Жакоттой, соперницами, задающими у
нас в городе большие обеды. У каждой из них имеется своя партия, и каж-
дая из этих партий стремится затмить другую за столом. Это бывают доб-
лестные состязания. В наших городах хорошие обеды - это обывательские
турниры. Но я хоть и лаком до смачных споров, для меня нет ничего утоми-
тельнее, чем слушать про чужие подвиги, если я сам бездействую; и не та-
кой я человек, чтобы долго питаться соком собственной мысли и тенью
блюд, которых я не ем. Поэтому я обрадовался, когда почтенный Трипе мне
сказал (бедняга тоже мучился!):
как любовник, который слишком много говорит о любви. Я, знаешь, больше
не могу, я прямо-таки погибаю, дружище, я горю, я пылаю, и внутренности
мои дымятся. Пойдем-ка их залить и покормить зверя, который гложет мне
утробу.
голода лучшее лекарство - это еда, сказал некто в древности.
ции и Дофина: потому что никто из нас не помышлял о том, чтобы идти до-
мой в третьем часу дня; Трипе, как и я, побоялся бы застать суп холод-
ным, а жену кипящей. День был рыночный, комната была набита битком. Но
если в одиночестве, на просторе за столом, лучше бывает есть, то в дав-
ке, в гуще добрых товарищей, лучше естся, так что всегда все очень хоро-
шо.
сердцем и челюстями, с некоей свежепросольной свининкой в капусте, кото-
рая благоухала и таяла, розовая и нежная. К сему кружка вина, чтобы спа-
ла с очей пелена, ибо есть и не пить, как говорят наши старики, слепым
быть. После чего, прочистив зрение и промыв гортань, я снова мог за-
няться созерцанием людей и жизни, которые всегда кажутся краше, когда
поешь.
мерши, которая к нему так и ластилась: она нагибалась к нему, вела ка-
кие-то речи, вбирая голову в черепашьи плечи, выворачивая ее вбок и
умильно выкатывая на него глазок, словно на исповеди. А кюре внимал ей
тоже бочком, благосклонно, и, не слушая, на каждый поклон вежливо отве-
чал поклоном, не переставая при этом глотать, и словно говорил: "Хорошо,
дочь моя, bsolve te [6]. Все грехи тебе отпущены. Ибо господь благ. Я
хорошо пообедал. Ибо господь благ. И эта черная колбаса тоже".
ворил о договорах, о свидетелях, о политике, о добродетелях, о деньгах,
о публике, о римской республике (он республиканец в латинских стихах; но
в жизни - за мудрость его хвалю - он верный слуга королю).
ней блузе, туго накрахмаленной, Перрена из Корволь - д'Оргелье, и так
как взгляды наши встретились, то он издал голос, встал с места и оклик-
нул меня. (Я готов побожиться, хоть и грешно, что он заметил меня давно;
но хитрый вор отвращал свой взор, потому что должен мне, вот уже два го-
да, за два ореховых комода.) Он подошел ко мне, поднес мне стакан:
уже пообедал, то я откажусь. Я его поддел: я согласился. Хоть этим по-
живлюсь!
что можно было уже не бояться голода. Простые едоки, занятой народ, ко-
торый ест, как скот, только чтобы насытиться, мало-помалу разошлись; и
остались одни люди почтенные, люди зрелые и умелые, которые знают цену
всему прекрасному, хорошему и доброму и для которых доброе блюдо есть
доброе дело. Дверь была отворена, врывались воздух и солнце, заходили
три черные курочки и, вытянув тугие шеи, поклевывали крошки под столом и
лапы старой дремлющей собаке, доносились с улицы женские голоса, крик
стекольщика и: "Рыба, свежая, рыба! - да рев осла, подобный львиному. На
пыльной площади два белых вола, запряженных в телегу, лежали неподвижно,
подвернув ноги под красивые лоснистые бока и с замусленными мордами бла-
годушно пожевывали слюну. На крыше, на солнышке, ворковали голуби; и
всем нам было так хорош", что, кажется, погладь нас по спине, мы бы за-
мурлыкали.
по-дружески, по-братски: кюре, повар, нотариус, его товарищ и хозяйка с
таким нежным именем (ее зовут Бэзла [8], в этом имени заложено обещание;
она его исполняет, и даже с лихвой). Чтобы удобнее было беседовать, я
переходил от одного к другому, присаживаясь то здесь, то там. Говорили о
политике. Для полноты счастья после ужина приятно бывает подумать о
бедственных наших временах. Все эти господа стонали о дороговизне, о
трудностях жизни, о том, что Франция разоряется, что нация опускается,
жаловаться на правителей, на народных грабителей. Но вполне прилично,
Никого не называли лично. У великих мира уши великие; чего доброго,
вот-вот - и просунется кончик в дверь. Но так как истина, коварная дев-
чонка, обитает на дне бочонка, то наши приятели, набравшись смелости,
начали прохаживаться насчет тех из наших владык, кто был подальше. Осо-
бенно обрушивались на итальянцев, на Кончини, на эту вошь, которую фло-
рентийская толстуха, королева, завезла к нам в своих юбках. Если случит-
ся дело такое, что две собаки стянут у тебя жаркое, причем одна из них
чужая, а другая своя, то свою турнешь, а чужую убьешь. Из чувства спра-
ведливости, из духа противоречия я заявил, что наказать следовало бы не
одну собачку, а обеих, что послушать людей, так во Франции никаких дру-
гих болезней и нет, кроме итальянской, что у нас достаточно, видит бог,
и своих недугов и своих пройдох. На что все в один голос ответили, что
один итальянский пройдоха стоит троих и что трое честных итальянцев не
стоят и трети одного честного француза. Я возразил, что, здесь или там,
люди повсюду подобны скотам, а скотам цена везде одна; что хорошего че-
ловека, откуда бы он ни был, приятно видеть и грех обидеть; что такой
человек мне друг дорогой, будь он итальянец или кто другой. Тут все на
меня накинулись, издеваясь, говоря, что вкус мой всем известен, и назы-
вая меня старым чудаком, Брюньоном-непоседой, пилигримом, скитальцем,
натиральщиком дорог... Оно правда, в былое время я этим занимался доста-
точно. Когда наш добрый герцог, отец теперешнего, послал меня в Мантую и
Альбиссолу изучать эмали, фаянс и художественные промыслы, которые мы