переодевшись вновь в холщовые шаровары и рубаху, лег на постель, закинул
сухие жилистые руки за голову, прикрыл глаза. И тут поплыло-закружило пред
ним. И тот роковой, далекий уже, как жизнь, как время, бой, и белое горло
Акинфа Великого, и его голова, вздетая на копье, и хруст, зловещий хруст
ножа, когда он, обеспамятев, кромсал горло врага... Сглотнув сухую слюну,
вымолвил беззвучно:
все. Совершенно безумно! И бесполезно все - и поездка во Тверь, куда князь
Иван Данилыч посылает его с неважным поручением, а на деле затем, чтобы
посмотреть на невесту, и все это тяжелое, нелепое сватовство... Да и
поздно, поздно все! Сколько лет ему, сколько ей? Он совсем закрыл глаза,
задышал часто. Две слезинки показались, почти незаметные, в уголках крепко
смеженных век. Горячая, горькая обида на жизнь, на время, беспощадное ко
всему, что опоздал или не возмог совершить человек в годы своей юности,
поднялась в нем и остановилась где-то у горла. Конечно, он поедет в Тверь.
Исполнит наказ Ивана Данилыча. Ну и... и посмотрит Клавдию Акинфичну. И
получит отказ. И сможет спокойно отмолвить князю... Спокойно отмолвить,
спокойно отмолвить... Что? О чем?
показалось, разумно, и тот, кивнув, вышел исполнять. Но Родион через
мгновение уже не мог вспомнить: с чем приходил холоп? О чем и ради какой
надобности спрашивал?
Родион, зная, что не заснет, накинул тяжелый дорожный охабень и вышел в
сад над речным обрывом. Здесь почти не донимали комары и можно было, кинув
охабень под яблоню, прилечь (тотчас подбежала, ткнувшись носом в ладонь,
любимая борзая) и, призакрывшись полою долгой, широкой оболочины, думать,
глядя, как срываются и, прочертив мгновенный огнистый след, падают спелые
звезды, исчезая прежде, чем успеваешь задумать желание.
осеннего обмолота, спущена, и работала только одна крупорушка, равномерно
ударявшая пестом в высокую долбленую колоду, полную проса.
словно ударили, и несколько мгновений думал: что такое, и в чем дело, и
почему он тут? И тотчас припомнил все, и облился опять жарким стыдом, и
без мысли, недвижно, расширенными глазами вперился в ночную, затянутую
речным туманом темноту. Там, за рекою, скрипели-перекликались коростели;
прямо над ним тянула свое <тьюить, тьюить, тьюить> зорянка; в отдалении
прокричала выпь. Ночь вся жила тайною жизнью зверей, птиц, насекомых;
что-то шуршало в траве, ползло, потрескивало, чьи-то усики щекотали кожу.
Жизнь не кончалась, как порешил он когда-то. Она не кончалась никогда. И
то, что предложил ему князь, было не нелепостью, не хитрым расчетом
государских дел, нет! Это было его спасением. Единственным возможным еще
спасением за всю прошедшую четверть века, за все то грозное и горькое
отчуждение, в котором он жил, словно в оцепенении, и уже привык и не
сопротивлялся этому, не чая уже себе ни другой жизни, ни другого конца...
себе. Вески, что станут теперь приданым Клавдии Акинфичны, - как малы они!
Как мало значат перед тем, что ему теперь, на старости лет, обещали
подарить жизнь! <Да пущай Акинфичи забирают Вески себе!> - мельком, как о
ненужном совсем и далеком, подумал Родион. Подумалось - и ушло. Над ним
было теплое, близкое небо, затканное золотыми россыпями звезд сквозь
темные ветви и вырезную листву яблони. Он смотрел - и не мог насмотреться,
дышал - и не мог надышаться и, кажется, плакал, сам не замечая того. К
нему пришло спасение! Что бы ни затеивал вокруг этого брака князь Иван,
чего бы ни хотели Акинфичи, все равно! То, что получит он, неизмеримо,
безмерно больше! Если - <да>. Если она захочет. Теперь он вдруг и сразу
страшно испугался возможного отказа Акинфичны...
будущая невеста? Когда-то он видал ее еще молодой вдовою. Видал - и не
заметил, не разглядел толком. Была невысока, стройна. Сейчас, верно, и
огрузнела, и постарела... <Не надо! Не думай!> - прокричал внутри
остерегающий голос, и он легко, без сопротивления, послушал его. И тогда
вновь приблизились к нему небо, и ветви яблони, и беззвучные мерцающие
разговоры золотых звезд.
переписав, как грамоту, на новую харатью!
плыл, как на волнах подымающегося перед зарею речного тумана, но вдруг
уснул и улыбался во сне.
зажженные господней рукой. Гасли звуки, только журчала река да глухо
стукала крупорушка в отдалении. Все заволокло туманом. Приближался
рассвет.
оставляя дымы пожарищ да пепел заместо деревень, уцелевших охватило
отчаянье. Сама великая княгиня Анна жила в велицей скудости, а уж им,
жонкам боярским, пришло и поболе того. Клавдия сама и воду носила из
Тверцы попервости. Покуль не приехал брат, не помог кое-как огоревать
первую клеть на пожаре. А до той поры ой и досталось! Жили в земляной
норе, в грязи, во вшах; госпожа и слуги - все в одном жилье. По стыдному
делу какому - хоть отвертывайсе! Ни хлеба, ни дров... Брат Иван привез
какого ни есть добра, пригнал корову первую. Клавдия как села доить, так и
заплакала той поры... Великая боярыня тверская!
возвращались, не разом и не вдруг, уцелевшие жители. Оживали деревни, и
оттуда, из лесных глухоманей, вновь повезли скору и лен, зерно и убоину.
Великая княгиня Анна всем подавала пример. Сама жила как холопки, а
являлась на люди всегда прибранная, прямая, в строгой и чистой сряде; и,
баяли, даже стирала сама, по ночам. С первых же ден устроила
странноприимный дом, призревала убогих, раненых, увечных и обмороженных,
детей, потерявших родню, жонок, оставших без мужа и крова. Сама ходила за
болящими, перевязывала гнойные раны, не морщась от страшного запаха, и
подвигом своим, иноческим терпением, а паче того - гордым достоинством,
тем, как не роняла себя ни в облике, ни в повадке княжой, - подняла,
вытянула и град, и княжество, почитай. Клавдия и сама снесла все это
только глядя на великую княгиню Анну. Стыд было перед госпожою себя
потерять.
Александра Михалыча. Пока те топтали снег до Великого Нова Города и назад,
уже по ростепели, по мокрым путям (обезножели и кони и люди!), здесь
опять, без мужской силы, едва не надселись оставшие без помоги жонки и
старики. Не чаяли дожить, пережить морозы, вьюги и стужу.
бороны, и стало можно вздохнуть, хоть дух перевести от непосильных трудов
и скорбей. Клавдия отъедалась, отходила; холопы ладили новый терем; уже
бойко торговали по вымолам и на посаде купцы; строилась Тверь - и жизнь
возвращалась в берега свои. Отвели сев, свалили покос, и стало вовсе легче
дышать. Как всегда опосле трудов безмерных, когда отдыхают и тело и душа,
мгновеньями чуялась радость беспричинная: идешь по двору - и радостно
вдруг. Ни с чего! Птицы поют, начинают зеленеть обгоревшие, простоявшие
год черными остовами дерева, куры роют горелый сор, что-то ищут, и -
радостно. И хоть в легкий волжский ветер все вплетает и вплетает
горько-кислым духом старого пожара, а все одно радостно, молодо словно. И
жонки те, с коими сидела в земляной яме, так приветно, так улыбчиво
встречают: беда связала паче господарства самого!
московским. Мялся сперва, а как сказал... Нет, даже и не поверила
спервоначалу, думала - шуткует. Да нет!
ушла. И ругать не стала - не ведает сам, что и говорит! Родион! Да лучше в
воду, в омут головой! В монашки ли... Тьфу и тьфу!
холодные глаза. И сам сухой, высокой...
спьяну, не с проста ума несет, что просто так ей того не отпихнуть, не
отринуть. Ночь не спала, ворочала так и эдак. Того горше, того обидней
показалось, когда сознался ей, что уже баял с Федором и с Александром,
двоюродником... <Меня преже того мог бы прошать! Аспид, одно ему слово!> И
вспомнилось лицо брата: растерянное, словно прибитое. Да и сам ли
надумал-то? Поди, без московлян и тут не обошлось!
не жалеючи, в лоб:
располнела, ожерелок стал заметный). Как корову продают! Братья родные! И
кому? Самому Родиону! Может, и надо было ей в одночасье за другого кого
пойти... А уж теперь... Да и за кого? В те поры сказали б такое -
зарезалась, не вздохнув. А теперь лежит вот, думает. Отгорело, поутихло
старопрежно-то! Что тут! Много летов минуло, ой много! И жисть уже на ту
половину перешла. В монастырь уйти? И самое статочное дело! Себя не
уронить. Хотела тут и вымолвить о монастыре, не сумела сразу надумать -
какой? А мысли потекли по другой стезе. Одна. Дочерь умерла в мор. И
внучат нету. Она еще в теле, в силе родить. И себя блюла, не как иные
жонки... Што ему Вески?! Хочет досягнуть своего. Настырный! Не мытьем, так
Пехов Алексей
Курылев Олег
Свержин Владимир
Андреев Николай
Прозоров Александр
Майер Стефани