отроческие годы, когда в числе молодшей дружины, детей боярских,
сопровождал великую княгиню Ксению Юрьевну (с тех пор как-то все не
случалось побывать), и вздыхал. Гребцы, иные стерши руки в кровь,
сменялись на веслах. Вода тяжело покачивала черные узконосые лодьи. На
закате уже, когда медно-красное, раскаленное солнце почти коснулось воды и
косые его лучи брызгами крови отсвечивали на темно-синей колеблющейся
воде, приблизились наконец берега, и медленно нарастающее течение Волхова
приняло в свои струи тверской караван. Лодьи шли по стрежню, и на
блестящей воде прорезался, как в воротах, далекий город меж двух, уже
очерченных тенью, соборных громад: Юрьева на левом и Благовещения на
Городище на правом берегу Волхова. Как-то их встретят? - гадал Александр
Маркович, про себя положивший за непременное, как бы то ни поворотилось, а
суметь дотолковать с новгородцами, понять то, о чем громогласный Бороздин
не желал и думать даже.
трех верстах от Нова Города, где их давно уже ждали, было тревожно.
Староста городецкий Ондрей прямо сказал, что невесть, пустят ли и в город
тверских послов...
встретила их с руганью и издевками разномастная толпа горожан, иные из
которых стояли с шестами в руках, намерясь отпихивать тверские лодьи от
вымола. Бороздин решил тут показать норов. Дружине велел обнажить оружие,
и когда толпа откачнулась, - впрочем, не так уж и оробев: над головами
замелькали ножи и ослопы, - вышел вперед и заорал на чернь поносно.
Александр думал уже было, что Бороздина сейчас и убьют, и весь напружился,
приздынув из ножен гнутую саблю бесценного хорезмийского булата, готовый
ринуть в свалку. Но, как ни дивно, ругань Бороздина подействовала. Толпа,
покричав, расступилась, показались из-за спин черни несколько вятших
мужей, с коими и начался торг.
Я князя Михайлы Ярославича большой боярин и тверской посол! С посадником и
с владыкою буду толковать, а боле ни с кем!
велел отворить двери Софии - послам пристало прежде посетить храм и
поклониться гробам князей опочивших и местночтимых святителей. Александр
шел следом за Бороздиным и, кабы не честь посольская, готов был голову
отвертеть: все ему было в отвычку и в диковину - и новые украсы соборные,
узорочье, ковань, паволоки и парча, без меры и счета наполнявшие храм, и
сияющие золотою охрою, словно горящие, большие, недавно написанные образа
пророков в высоком иконостасе собора, и серебро и злато церковной
утвари... Отметил он еще на реке и на соборной площади, как расстроился
город за протекшие годы, разглядел и новые каменные стены детинца, что с
деловитою быстротою клали у них на глазах новгородские мастеры палатного
дела. Непрерывно везли и везли плинфу, десятки людей мешали известь, рыли,
подносили и вздымали камень, не прерываясь даже на мал час. И в ретивости
зодчих было такое же, как и во всем, деятельное напряжение воли. Александр
Маркович даже позавидовал Бороздину. Маститый годами боярин словно не
замечал - или не хотел замечать? - упорного и враждебного им единодушия
новгородцев, от меньших до вятших, от черного люда до боярской господы и
до самого владыки новгородского.
Прусской улице у Климовичей, обошли и объехали всех, кто мог и хотел (как
казалось в Твери) принять руку князя Михайлы, и всюду встречали прямые или
косвенные, с угрюмостью или сокрушением высказываемые отмолвки и отвертки.
и воротился из Переяславля в Новгород, не захотев быть под князем Андреем,
сам приехал на Городец толковать с тверичами. У старика была медленная
поступь, голос глухой и с отдышкой, пальцы, скрюченные от болезни, в
коричневых пятнах старости, но глаза на морщинистом дряблом лице смотрели
молодо, а часом даже и проказливость некая начинала играть в умном взоре
новгородского боярина. Гавша, успокоив несколько Бороздина, на другой день
сумел собрать на Городец вятшую господу: старых посадников, кончанских
старост, тысяцкого, приехал степенной, Андрей Климович, еще очень молодой
для своего звания боярин, статный, с решительным, полным огня и какой-то
веселой ярости лицом. И началась прежняя, до хрипоты, целодневная и
бесполезная пря.
волости, без конца поминая села под Бежецким Верхом, забранные тверичами
или пограбленные новгородцами, Александр Маркович сумел-таки отозвать в
сторону старого Гавшу и высказать ему свою задумку о говорке по душам с
гражанами. Тот пощурил озорные глаза, подумал, пожевав беззубым
морщинистым ртом, наконец отмолвил:
знатного письма? Дак ноне вецером будь у Рогатицких ворот, скажешь, к
иконному мастеру Олипию; паче его мало в Новом Городи и мастеров. Ну, а
тамо смекай, купчи да ремественники со Славны придут, с има баять с вецера
до зари моцно, досыти дотолкуесси! Вызнашь, каки люди у нас, може, с того
и Господину Нову Городу кака корысть сдеетце!
Принять княж-Михайловых наместников город отказывался наотрез.
недолга! - грозился Бороздин, когда, проводив новгородских бояр, они
остались одни. - Товару не пустим, да и закамский путь переймем, пущай
тогды попрыгают! Двор немецкий закрыть альбо свово тиуна поставить тамо...
сердито глянув в его сторону, лишь поперхнулся и проворчал неразборчиво.
Слишком ясно стало уже и ему, что попрут. Завидя, что Александр, глядя на
ночь, опоясывается, вопросил ворчливо:
плохо скрытою обидой. Он ревновал ко всему, что делалось помимо него.
слугами, добрался без приключений. В воротах их тоже пропустили, не
задержав. Однако потом начались препоны. Город не спал. В ночных улицах
кучками собирались черные люди, проезжали верховые, проходили, позвякивая
железом, пешие отряды оружных гражан. Раз пять останавливали его и, каждый
раз заставляя слезать с коня, долго и въедливо пытали: чего нать тверскому
боярину в Нове Городи? Имя Гавши и сказ, что едет в Славенский конец по
своим делам, к иконному мастеру, помогали плохо.
цегось-то ты замыслил не на добро!
броней и оружия, его пропускали, и даже указывали путь.
возгласами. В небольшой горнице уже кипело говорливое застолье, шевелились
тени по стенам, пламя свечей металось от дыхания спорящих. Бросились в
глаза жаркие лица, крепкие плечи и руки, корявые и темные от работы.
Хозяина, Олипия, невысокого ростом, чуть кривобокого, в какой-то патлатой
сивой бородке, смахивающей на козью, Александр Маркович сперва как-то и не
разглядел. Боярину освободили место, налили чару меда, усадили, охлопывая
по плечам, с прищуром, с любопытством глядючи на смельчака:
Хозяйка, полная, крупнее своего супруга, с задорным лицом, совсем не
чинилась, порою подсаживалась и к столу, пихая чьи-то плечи, и Александр
Маркович с любопытством взирал, как свободно она держит себя в толпе
гостей-мужиков. Эко! И не зазрит никто!
Перебивая друг друга, горячо, с пылом и страстью, повели давешнее, о чем
уже досыти толковали бояре: про Корелу, Псков, избыточные дани, шкоты
волостелей Андреевых... И только один, в пушистой бороде, мотая главою,
все тщился утишить столовую дружину:
растопыривая темные и корявые, твердые, словно корни дуба, пальцы
(кожемяк! - догадал Александр Маркович), отчего ветвистые шевелящиеся тени
ложились на тесаные стены хоромины, и низко гудел, повторяя все одно и то
же. Грехом, Александр подумал было, что мужик попросту пьян, но тот,
как-то наконец утишив собранье, поворотил к тверскому боярину мохнатый
лик, с умно проблеснувшими глазами, и молвил:
мы, мужи Господина Нова Города, от князей володимерских хоцем! - тут он
подмигнул кому-то в дальнем конце стола: - Изреки, Твердята!
ордынски протори! - строго изрек названный. Александр Маркович возразил
было, что Орда требует дани со всех, но его тут же перебили раздраженные
голоса:
единако! Орда напереди, а как свея, дак погоди!
Городу, а опосле счо?! Дай да подай черного бора да серебра закамского!
однако, шум прочих голосов:
Акунин Борис
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Маккарти Кормак
Скальци Джон
Никитин Юрий